Участились аварии, водители стали работать спустя рукава. Да и какой смысл уплотнять кузова, карячиться с брезентами и веревками, когда доставляемое зерно изначально обречено на медленное, но верное уничтожение. Видя пропадающую пшеницу, солдаты потихоньку начали приторговывать пшеницей. Ясное дело, левые деньги быстро пропивались. На дорогах появились пьяные, расхристанные, неуправляемые. Армейские автопоезда сменили отдельные, мотающиеся в разных направлениях, неизвестно для чего и зачем автомобили. Так зарождался и год от года наростал всесоюзный бардак. Опергруппа попыталась принять решительные меры и навести порядок. Естественно, была назначена инспекция под руководством полковника. Попал под нее и гарнизонный автобат. Случилось, что за два дня до проверки вертолет пошел туда с грузом запчастей и деталей электрооборудования для автомобилей, износившихся от суетного мотания по дорогам. Батальон, собранный с миру по нитке, из солдат разных частей и подразделенй стоял в казахской деревеньке с гордым интернациональным названием Коммунизм жолы! и занимался в основном уничтожением гусей, разводимых местными невдалыми хлеборобами в свободное от страды время. Хлеборобы из местных казахов были, прямо скажем, неважнецкие, поэтому им все время помогали старшие братья. Представители одной российской области пахали, другой — сеяли, третьи приезжали боронить. Однажды не доглядели заезжие помощники, не учли местного колорита. Овцы залезли в тучные хлеба, обожрались, потравили зеленое зерно. Результат был весьма печален, раздуло бедных животных так, что полопалась кожа. В итоге — ни овечек, ни пшеницы. После этого случая и овец и казахов держали от греха, то-есть от посевной-уборочной, подальше. Земля была щедра и все прощала, давая богатые урожаи. Казахи благосклонно принимали помощь не отвлекаясь по пустякам от привычных дел, под осень получали призы, грамоты, переходящие знамена, ордена и медали. Аборигены жили счастливо и мирно выращивали гусей. Не для еды, не на мясо. Упаси Бог! Гусей ощипывали на пух! Причем ощипывался не весь гусь — в этом случае это был бы уже не пух, а некондиционное перо. Ощипывалась только его нежная шейка. Производилась сия операция, естественно, без наркоза вот почему крики и вопли были первое, что мы услышали после остановки винтов вертолета. Бедные гуси после экзекуции не узнавали друг дружку, шипели на весь мир, шарахались от соплеменников как от приведений. Так сквозь море гусей и океан горестных стенаний экипаж прошел к штабному помещению. В столовой нас угостили контрабадной гусятинкой, запеченной в глине. Мясцо оказалось нежным и ароматным. История гусиной охоты — романтичной и разбойной. Птиц в округе наблюдалось много, очень много, тысячи. Только раньше было больше, до прибытия неголодного, но истосковавшегося по вкусненькому, здорового пожрать воинства. Правда гуси находились под мощной охраной местного населения, да и сами были созданиями крупными, способными за себя постоять. Первые схватки окончились позорным бегством солдатиков под совместным напором цивильных граждан и свирепо шипящих гусей. Гуси отчаянно щипались, а казахи кидались первым, что попадалось под руки. Иногда попадались кизяки, иногда — камни и палки. В первом случае здорово пахло, во втором здорово болело. Надо отдать должное победителям, ни гуси ни казахи не жаловались на солдатиков начальству. По причине не способности изъясняться на великом и могучем русском языке. Победив в первых сражениях местные жители зазнались и перестали обращать внимание на пришлых разбойничков. Как оказалось — зря. Русский солдат — самый непобедимый солдат в мире, а его сноровка и настойчивость в достижении поставленной цели навечно вошла в скрижали мирового военного-кухонного искусства. Как-то — Солдат и из топора суп сварит, Солдат и из табуретки самогон нагонит, а уж из гуся… На кухне в автобате служил Алик, армянин из Карабаха. Великий кухонный кудесник. Даже из казенного припаса умудрялся готовить так, что все ели с удовольствием да похваливали. Алик повадился набирать в карманы камешков-голышей и идти себе, в телогреечке нараспашку, посвистывая тихонько армянскую народную песенку, вечерком мимо гусей. Гуси его конечно в упор не замечали, игнорировали, не уважали вобщем, посему горько расплачивались за грубый просчет. Подойдя на растояние прямого броска Алик резким, неуловимым движением бросал камень в голову ближайшего общипанного гордеца. Если бросок оказывался удачным, то гусек испускал короткий стон, обреченно закатывал глаза и брякался наземь. После чего скрывался под телогреечкой. Гусь пойман. Все тихо. На месте преступления ни крови ни перьев. Это хорошо. Но как ощипать тушку? Где спрятать следы убийства? И тут советский солдат находит единственно возможное, правильное решение — закатывает гуська в глину, которой везде навалом, и жарит в костре не гусика а этакую славную глинянную чурку. Как только глиняная корочка зарумянится, глина раскалывается и отходит вместе с перьями. Деликатесс готов к немедленному употреблению. Дегустировали гуська в избранном обществе комбата, замполита и зампотеха под водочку, дымя душанбинским Беломором, неведомо как забредшим в глушь Тургайских степей, под музыку, льющуюся из зеленого чрева армейского переносного приемника, выставленного местным замполитом на стол в качестве посильного вклада в застолье. Комбат и его боевые замы глушили водку под безутешные причитания — наступают, мол, последние их денечки. Плакала их премия, а после прибытия комиссии, ждет их всех капитальный втык. Полетят бедные-несчастные, с целины словно те гуси, с выговорами в клювиках, это — верняк. А самое страшное — слетят у кой кого и звездочки с погон. — Пагарян, зараза, проверяет технику как на смотру. Все ему беленькие ободки подавай, черненькие скаты, красочку гладенькую, колодочки целенькие, чистенькие, грибочки, повязочки, а где мы ему гаду найдем целенькие, да чистенькие? У нас все больше грязненькие да битенькие, да бойцы расхристанные и пьяненькие. Капец нам приходит. — Да ведь два дня впереди, — удивился наш командир, — хорошо взяться, так можно подготовиться, проскочить проверку на ура, со свистом. Ну залейте комиссии глаза водярой, запудрите мозги показателями, вотрите очки наглядной агитацией, на худой конец. Объявите бойцам отпуск не после возвращения в часть, а сразу после проверки, скажем по одному из взвода, кто проскочит без замечаний, можно и по два для верности, а там видно будет. Сколько у вас побитых машин? — Да штук пятнадцать с помятыми кабинами, крыльями, с побитыми бортами. — Так поставь их на колодки в задних рядах, а в первых — те что на ходу, целые. Посыпь песком дорожки. Разведи мел — намалюй белые ободки на скатах, хэбе бойцов в бензинчике простирни, самих в баню — вот и порядок. Дай ножницы — они сами себя без парикмахера постригут. — Ты, что полковника не знаешь? Он с заднего ряда начнет смотреть, еще больший втык даст. — Грустно промолвил зампотех. — Слушай, что ты нам ставишь, если проскочишь проверку? — спросил я. — Если проскочим, — ставлю ящик пива, трех жареных гусей и показываю райский уголок для пикника — озеро, чистое как слеза, трава, роща. На пол-пути между Аркалыком и Тургаем. Мало кто знает. Заповедные места. — Годится капитан, заметано. Замполит, тащи сюда весь ватман, клей, ножницы, а ты, зампотех выбери по одной абсолютно целой машине каждой марки, ну там ГАЗ-66, ЗИЛ-130, что там у тебя еще побито. Поставь солдатиков тщательно их вымыть. Затем растащи тягачом, если не на ходу, своих битых инвалидов в центр парка — будем их лечить. Тащи сюда изоленту, краску, кисти… — Знаешь, ведь у нас краскопульт есть, — оживился зампотех. — Давай, давай, — поддержали меня пилоты, поняв гениальность идеи. Таким образом я чинил желающим автолюбителям Жигули, ввиду абсолютного отсутствия запасных кузовных деталей. Через час нас торжественно пригласили к первым отмытым жертвам дорог. В основном это были Шестьдесят-шестые газоны, с вмятинами на крышах, крыльях и кабинах. Рядом стоял, блестя краской, отдраенный и высушенный образец — целехонький, на удивление ухоженный автомобиль, лобовое стекло которого украшала алая звездочка отличника жатвы. Водитель был под стать авто, в хорошо подогнанной по фигуре форме, с подшитым подворотничком, в начищенных сапогах, с комсомольским значком на груди. Парень разительно отличался от остальной солдатской массы, облаченной в замызганное обмундирование, с грязными, забывшими о щетке сапогами. Я назначил бравого молодца помощником. И не ошибся, сибиряк из Усть-Катава оказался на редкость старательным, аккуратным и понятливым человеком. Да к тому же женатым и страстно желающим смотаться домой в отпуск. Вдвоем мы осматривали очередного инвалида и определяли наиболее побитое место, а затем, брали лист ватмана, мочили в корытце с водой и плотно прикладывали к соответствующей чистой и целой поверхности образцового автомобиля. Разглаживая плавными движениями, заставляли влажный ватман принимать форму крыла или двери. Затем закрепляли и оставляли сохнуть. Под казахстанским солнцем, на легком ветерочке, ватман сох быстро. Сухую деталь снимали и устанавливали поверх вмятины на битом инвалиде, закрепляя по краю изолентой. На последнем этапе вся кабина, включая изоленту и ватман, задувалось краской из краскопульта. После успешного восстановления первого газона, скептики и бурчалы оказались посрамлены и поверили в успех предприятия. Солдатики разбились на бригады. Одни домкратами поднимали несчастные машины на чурбаки — так любимы полковником подставки. Другие творили бумажные крылья и другие кузовные детали, третьи приклеивали сотворенное, четвертые — красили, пятые — наводили марафет, черня скаты солдатским вонючим гуталином, нанося разведенным мелом белые, ласкающие начальственный глаз ободки на колеса…. Через три дня батальон получил переходящее знамя. Воспрянувшее духом начальство — благодарность и премию. Наш экипаж пил пиво и ел гусятину на берегу дивного оазиса. Командир разрешил мне выпить только полбутылки пивка. Сказал, что предстоит ответственная работа. Обратно неторопливо летели над шоссе, служившим отличным ориентиром. Мне выпало, в виде поощрения, самое любимое дело — сидел в кокпите на месте командира и вел вертушку, наблюдая сверху за серой лентой, бесконечной и унылой, изредка оживляемой ползущими караванами армейских грузовиков с зерном. Дело в том, что поступал я в военное училище летчиков, но только успел проучиться первый семестр, как училище в кутерьме хрущевских преобразований оказалось спешно реорганизованно в вертолетное. Старшие курсы распределили по другим летным училищам, а оставшихся начали спешно переучивать управлять вертолетами, довольно экзотическими летательными аппаратами в то время. Едва успели курсанты совершить по несколько полетов с инструктором, как оказалось, что для обслуживания новой техники в войсках нет специалистов. Прошла очередная реорганизация и мы стали уже не пилотами, а борттехниками. Учебные вертолеты превратились в наглядные пособия, а сами курсанты вместо того, чтобы летать на винтокрылых машинах в небе, стали ползать под ними на земле. Стоит ли упоминать, что нашего желания учиться на технарей никто не спрашивал. Присягу приняли? Приняли. Родине нужны специалисты? Нужны. Вопросы есть? Вопросов нет. Попав в вертолетный отряд я немного хулиганил. В пределах допустимого. Не переходя границ дозволенного. Так, рулил иногда потихоньку, под видом опробывания тормозов, проверки гидравлики, регулировки движка. Но уж, прямо невмочь, хотелось летать самому. Будучи в нормальных отношениях с командиром отряда, долго летая его борттехником, проговорился о том, что несколько раз поднимал вертолет в училище, летал с инструктором. Попросил его добро на рулежку после обслуживания. Командир дал добро, а однажды, прийдя к машине в свободное от полетов время, предложил попробывать подвзлететь. Зависнуть. Получилось. Прошли по кругу. Сели. Командир подстраховывал, учил. Брал на себя ответственность. Время от времени командир проводил со мной урок, другой. Объяснял технику пилотирования. Давал изучать наставления, инструкции. Оправдывал нелегальные занятия говоря, что в жизни все может пригодится. В небе целины контроль за полетами ослабел. Вот почему в тот день именно я вел машину, а командир отдыхал в кресле второго пилота. Погода выдалась превосходная. Ориентир — надежный. Второй пилот сидел за нашими спинами травя анекдоты и догрызая между делом огромную гусиную ногу. Прямо по курсу обозначился приткнувшийся к обочине мотоцикл и рядом отчаянно машущая руками фигурка. — Гражданский поломался. — высказал свое мнение второй пилот. — Прийдется мужику крепко попотеть, или тряхнуть мошной — до города полста кэмэ. — Это не мужик, а тетка, — поправил его командир. Действительно, фигурка сняла красный мотошлем, рассыпав ворох белокурых волос и принялась размахивать шлемом словно стоп-сигналом перед очередной автоколонной. Но машины шли не останавливаясь. Водители знали о зверствующей в области комиссии и никому не светило попасться за нарушении приказа о движении колонн. Расправа с нарушителями была проста, неотвратна и происходила прямо на месте преступления — водительские права пробивались монтировкой. Это было жестоко, но действенно. Большинство водителей только и умело в жизни, что крутить баранку, а права служили единственным документом для получении работы на гражданке. — Нет, — заупрямился второй пилот, — мужик с длинными волосами, хиппи называется. — А вот и не мужик, — настаивал командир, взял управление на себя и закладывая вираж облетел мотоцикл по кругу. — Ставлю бутылку, тетка! — Давайте сядем, — предложил я, подводя черту, — и все выясним. — Садись, согласился командир, — ты сегодня у нас водила. Колонна прошла. Выбрав подходящее место на обочине, сбросил газ и довольно прилично совершил посадку, коснувшись земли необыкновенно мягко, без тычка и прокатки, словно сам командир. Второй пилот радостно осклабился и в знак одобрения поднял большой палец. Ротор еще продолжал по инерции вращаться, когда к машине, пригибаясь под струей воздуха, треплющего пряди чуть вьющихся белокурых волос, подбежала стройная девушка одетая в черную кожанку и темные обтягивающие брюки. — Ребята, спасайте! — вскинула к кабине карие глаза, сияющие на загорелом лице, под неожиданными у блондинки темными бровями. Обращалась мотоциклистка ко мне, сидящему на пилотском кресле, приняв за старшего, молитвенно сложив руки, перед грудью. Командир подмигнул, мол принимай игру на себя. — В чем дело девушка? — строгим голосом прокричал в ответ через форточку кабины, нахмурив брови, стараясь придать грозное выражение лицу. — Почему нарушаем правила дорожного движения, препятствуем прохождению воинских автоколонн с секретным стратегическим грузом, следующим в закрома Родины? Девушка не приняла игры, радость на лице мгновенно сменилась расстерянностью, скорее обреченностью. Она повернулась к нам спиной, как бы собираясь уходить, сделала один неверный шажок, другой, остановилась и зарыдала. Дело явно выходило за предполагаемые, дозволенные приличием, рамки армейской шутки, этакого легкого авиационного флирта и принимало серьезный оборот. Командир легонько толкнул в плечо, мол пойди успокой и разберись. Делать нечего, протиснулся в кабину, откатил дверку и выскочил на обочину шоссе. Девушка плакала, уткнувшись лицом в ладони, плечи ее кожанки ходили ходуном от несдерживаемых, горьких рыданий. — Извините, девушка, я не хотел Вас напугать или обидеть. Просто решил подшутить. Прошу прощения если шутка вышла неудачной. Конечно же мы Вам поможем. Не волнуйтесь, все плохое — позади. — произнес, постаравшись придать своему голосу интонации моей детсадовской воспитательницы. Не помогло — рыдания не прекратились. Плечи по прежнему вздрагивали, а вся понурая девичья фигурка представляла собой воистину мировую скорбь. — Ну, в чем дело, рассказывайте. — Взял девицу за плечи и тихонько развернул к себе. Знал бы я, что делаю! Девушка оторвала лицо от ладошек и подняла на меня глаза, полные тоски и невыразимой печали. Глаза нездешние, какие-то древние, восточные, резко, но прекрасно контрастирующие с белокурыми волосами и загорелым, юным лицом. Взгляд этих прекрасных глаз вошел в меня раскаленной иглой. Пронзил сверху донизу, пришпилил как жука на картонку юнната, раз и навсегда. Задохнулся сладким комком восторга, не в силах произнести больше ни одного звука. Голову, грудь, легкие, желудок — все мое существо вдруг заполнило радостное тепло, неведомая истома. Ноги стали ватными. Голова — закружилась. До сих пор я только думал, что бывал влюблен. Это происходило довольно часто и быстро, безболезненно проходило. Теперь ощутил, что все ранее испытанное не имело ничего общего с любовью. Любовь пришла здесь, сейчас, неожиданно настигла в этой дикой Тургайской степи и стало страшно, насколько сильным оказалось это чувство. Стоял остолбенелый, не в силах пошевилиться. А девушка все смотрела не отрываясь мне в лицо и слезы текли, оставляя светлые дорожки на запыленных шеках. Не зная что делать дальше в подобных случаях, поднял тяжелую, непослушную руку и неуклюже погладил белокурую головку. Вспомнил о наличии в заднем кармане брюк носового, редко употребляемого платка, вытянул его за уголок и промокнул сначала один, а затем второй глазик. — Я больше не буду плакать, — пообещала девушка, улыбнувшись, странной, немного ассиметричной, кажущейся от этого иронической полу-улыбкой. Взяла из моих рук платок, скептически оценила его стерильность, однако решилась и вытерла лицо. На секундочку задумалась, высморкала аккуратный, с едва заметной горбинкой носик и машинально сунула платок в боковой карман куртки. — Так в чем беда? — спросил я, приходя понемногу в себя и любуясь ею, ее движениями, гордой линией шеи, стройной фигурой. — У меня сломался мотоцикл, а до поселка где живу, больше пятидесяти километров. Мотор заглох и не заводится. Машины на шоссе не останавливаются. Сама не в силах ничего исправить. А тут еще вы начали сразу обвинять, — глаза стали опять наполняться слезами и еще более темнеть. — Да шутил я, шутил! Не думал, что поймете превратно — начал заикаясь оправдываться. — Сейчас посмотрю в чем дело. — Быстро сюда! — Донеслось от машины. — Командир сидел уже на своем месте, нахлобучив на голову шлемофон и махал в форточку рукой. — Взлетаем, опергруппа срочно требует вертолет. — прокричал он, запуская двигатель. — Что же делать? — пронеслось у меня в голове, — я не могу ее, доверившуюся мне, бросить просто так среди степи. Я оказывается люблю ее. — Командир, девушку нельзя оставить в степи! У нее сломался мотоцикл и ее преследуют, — прокричал, сложив ладони рупором, первое, что пришло на ум. Сам не знал тогда, как близок к истине оказался. — Кто преследует? — удивился командир, сбрасывая обороты двигателя. — Какие-то подонки из спецпереселенцев, — вдохновенно врал я, вспомнив байки о затерянных вокруг Амангельды аулах то-ли чеченцев, то-ли крымских татар, высланных после войны из родных краев за какие-то грехи и рьяно с тех пор ненавидящих русских вообще, а военных в особенности. — Вот как! Что же ты решил? — Спросил подполковник. — Жду приказаний, но оставлять ее здесь нельзя. Разрешите взглянуть на мотоцикл. — Действуй, только алюр три креста. Подбежал к мотоциклу и проверил бензобак — почти полон. Порядок. — Масло доливала? — Обязательно! — Аккумулятор? — Новый, заряженный.