— Не до грибов, — мрачно сказал Пронин. И быстро, без пауз Сергей пересказал разговоры с Николаем Николаевичем и майором милиции. — Так. — Виктор Константинович сжал в кулаке калач. — Так. Он внимательно посмотрел на Пронина. Плох был его подельник, совсем плох. Но ничего. Первый испуг пройдет, появится спокойствие. Он тоже поначалу нервничал. Потом пообвыкся. — Значит, так. Расписываешься, все деньги ей на книжку. Машину продай. — Как? — ахнул Пронин. — А так, продай — и все. Кончится кутерьма эта, новую купишь. А пока приобрети «жигули» на жену. Если уж без машины жить не сможешь. Долю мою привез? Пронин молча положил на стол деньги, взятые из сейфа. Виктор Константинович, не считая, сунул их в портфель. — Теперь слушай. Николай отчетность в порядок приведет, ты тоже все лишнее уничтожь. Ну, квартира у тебя нормальная, по окладу. Все дела заканчиваются с этой минуты. Я исчезаю. Не ищи. Надо будет, сам найду. Убийство — это плохо. Розыск копает въедливо. Могут поднять все, а там и ОБХСС прибудет. Езжай, главное, не паникуй. Пронин ушел. А Виктор Константинович написал заявление об уходе, отнес его в кабинет начальника цеха. Завтра возьмет расчет и трудовую книжку. Деньги в чемодан — и на юг. Второй паспорт у него был, да и трудовая книжка тоже. А главное, в Сухуми был у него дом у моря, купленный на верную бабу, которая его ждет не дождется. В шестьдесят восьмом повредили его на лесоповале, так что, спасибо колонии, инвалидность у него в кармане. Устроится сторожем на лодочную станцию. А денег на две жизни хватит. Он убегал всю свою жизнь. Убегал и прятался. Но его находили, судили, наказывали. Он освобождался, и снова начиналась гонка. Лидером в ней были деньги. Виктор Константинович Захарко, а на самом деле Анатолий Петрович Плужников сел в колонию первый раз в пятьдесят втором году. Потом вылетел на волю по амнистии от пятьдесят третьего. С тех пор он организовывал подпольные цехи, вкладывал деньги в дела с трикотажем, кухонной мебелью, автосервисом. Его снова сажали. У него конфисковывали деньги, но он, вернувшись, влезал в новое дело. Теперь хватит. Накопил. Пора на покой. Ему уже шестьдесят один стукнул. Вот и еще один день прошел. Второй после выстрела в дачном поселке. И ничего. Никаких сдвигов. Даже наметок нет. Розыск буксовал, словно машина на размытой глине дороги. Никогда раньше Наумову не попадалось такое сложное дело. Оно напоминало некий кинофильм из жизни мафии Марселя. А если вдуматься, так оно и есть. Убит человек, убийца стреляет из пистолета редкой системы, да еще с глушителем. И если принять во внимание, что был некто высокий, который вначале, возможно, тщательно готовил преступление, то это действительно случай чрезвычайный. Конечно, у Пронина не было повода для убийства Бурмина. Да и не тот человек этот Сережа. Как он побледнел, увидев удостоверение. Такой на убийство, тем более заранее обдуманное, не пойдет. Здесь рука чувствуется. Человек угадывается. Холодный, расчетливый, умеющий с оружием обращаться. Вот в справке, которую принес Леня Сытин, есть интересная деталь. После статьи Бурмина о деле подпольного трикотажного цеха осуждены четыре человека. Трое так — подручные. А главный у них Низич Владислав Казимирович. Делец. Умный, хитрый, опасный. Но остался на свободе некто Александров Юрий Гаврилович. Мастер спорта по стрельбе, между прочим. Олег позвонил Лене, попросил его зайти вместе с Прохоровым. — Как с делом Грушина? — У следователя. — Прекрасно. Запросы? — Жду ответов. — Утром, Боря, съездишь в Балашиху, к этому Чарскому. Завтра суббота, он наверняка дома. Леня, ты в десятое отделение, выясни, кто напал на Чернова и Бурмина. Теперь этот Александров Юрий Гаврилович. Что о нем известно? — Из Москвы уехал, проживает в Таллине, работает в тире ДОСААФ. — Запрос сделали? — Да, жду сообщения. Приготовил распоряжение об этапировании из колонии Низича Владислава Казимировича. — Добро. Я утром на похороны Бурмина. Все, ребята. Поехали спать. А Балашиха изменилась. Ой как изменилась с тех пор, когда Борис Прохоров работал здесь. Он пришел в первое отделение сразу после школы милиции. Город только начинал расстраиваться. Еще не было этого нового района на правой стороне шоссе. Да и вообще все другое было. Патриархальнее, тише. Вот этот сквер у дороги. Хорошо его помнит тогда еще лейтенант Прохоров. Здесь он один задерживал троих грабителей. Память об этом деле — знак «Отличника милиции» и два ножевых шрама. А Витьку Чарского он знал и статью эту помнил. Когда пришла первая жалоба из микрорайона, его послали разбираться. Вечер был теплый, яркий. У дома сидели мужики, стучали в домино. — Я из милиции, — сказал Борис. — Давно, давно ждем. Куда вы смотрите только, — попер на него здоровенный мужчина в майке, мышцы у него были как у циркового борца. Услышав слово «милиция», несколько человек встали с лавочки и скрылись в подъезде, потом вернулись в пиджаках, увешанных фронтовыми наградами. Борис с недоумением смотрел на этих людей. Судя по наградам, они на войне за чужие спины не прятались. Так что же напугало их сегодня? Неужели этот худой вертлявый семнадцатилетний пацан? — Когда это кончится? — спросил один из них Бориса. — Куда смотрит милиция? — А вы разве ничего сделать с ним не можете? — наивно спросил Прохоров, вызвав этим целую бурю негодования. Ему предложили занять их места на производстве и в учреждениях, обещали жаловаться, напечатать фельетон в газете. — Ну вот вы, — упрямо обратился Прохоров к тому, кто был в майке, — вы же его одним пальцем… — Вам легко говорить, а у него кодла с ножичками… Потом, конечно, было все: и жалобы на него в райотдел, и статья Бурмина «Кого испугались?», направленная все-таки больше против гражданской инертности, потом Чарский сел. И вот опять эта история всплыла. В отделении все было по-старому, словно не прошло таких длинных восьми лет, и, как всегда, несмотря на субботу, почти все были на месте. Бориса встретили радостно. Как-никак столько лет проработали вместе. А в работе этой всякое бывало. — Чарский? А зачем он тебе? — спросил заместитель по оперативной части. — Неужели влип куда-то? — Да нет, связи старые отработать надо. — Это другое дело, а то парень вернулся, работает, семью завел. Вроде встал на ноги. Ребята быстро организовали Борису патрульный мотоцикл. Вот и дом Чарского. Отсюда и забирал его Прохоров. Теперь он снова поднимался по знакомой лестнице на третий этаж. Вот и дверь. Только теперь она аккуратно обита кожзаменителем. Борис даже позвонить не успел, как распахнулась дверь, и из квартиры выехала сверкающая, словно самолет, детская коляска. Борис посторонился и увидел Чарского. Тот взглянул на него, прищурился, узнавая, и спросил неприязненно: — Вы, случайно, дверью не ошиблись? — Нет, я к вам, Виктор. — Хорошо. Лена! — крикнул Чарский в глубь квартиры. — Возьми Наташку, ко мне пришли. Чарский вывез коляску на лестничную площадку, повернулся молча и пошел. Прохоров последовал за ним. Они вошли в крохотную кухню, и Борис плотно закрыл дверь. — Ну? — Чарский закурил. Борис расстегнул папку, положил на стол письмо. — Твое? — Мое. — А ты знаешь, что Бурмин убит три дня назад? — Вы думаете, это я? — Во всяком случае, нам необходимо убедиться, что это не ты. — Хорошо. — Чарский шагнул к дверям. — Куда? — Прохоров преградил ему дорогу. — Доказывать. — Пошли вместе. Они прошли крохотный, заставленный шкафами коридор, вошли в комнату. Чарский подошел к буфету, открыл ящик. Прохоров в кармане щелкнул предохранителем пистолета. Мало ли что, а вдруг этот «намбу» в ящике буфета. Но Чарский достал не пистолет, а письма и положил их на стол.