– Малообразованные люди. Кажется, этот человек много пьет. А она совсем простая. Не расстраивайся, жена, твой сын постепенно привыкнет к тебе… Хотя, прости, он выглядит немного… ну, не совсем больным, но все же… – Руфат, я очень устала… Амина закрыла лицо пледом. Руфат погладил ее по плечу и вышел. Морянские возвращались домой пешком. Александр Борисович шагал быстро, сердито говорил: – Ишь, обставились цацками и коврами, как во дворце… сейчас каждый второй в городе – из ихних… врач… какой он врач, так, обслуга новорусских мадамов… Володя с Наташей шли позади. Оба они повеселели, выйдя на улицу. Наташа рассказывала о новом фильме-комедии, Володя слушал и улыбался. Он был рад, что они ушли из чужого неприятного дома, от чужих людей, с которыми не о чем было говорить и которые так пристально и настойчиво его рассматривали, будто полицейские или врачи… да, кажется, они и есть врачи… Дома Володя совсем успокоился, долго сидел и играл в разные игры на компьютере, а потом лег на диване и заснул. И явились перед ним прекрасные черные глаза, и нежный голос пропел тихо и гортанно: «Наиль мой…» Но вдруг погасло все, и открылась бескрайняя пепельная пустыня. Розоватые кирпичные стены уступами вздымались к темнеющему небу. От них душно и сладко пахло хвойной смолой. Нечеловеческий, бесчувственный, мертвый рокот донесся отовсюду, наполнив пустыню: «Черноголовый… вернись…» Он почувствовал тяжесть в руке и взглянул: знакомо блеснуло медное лезвие топора. Привычным, ловким движением он перехватил обмотанную кожей ручку. И засмеялся… Глава 49. Марк и Филин Третью ночь Марк спал рядом с сыном. Точнее, дремал, вздрагивая и просыпаясь. С того момента, как он увидел щуплую фигурку в руках следователя, все вокруг стало прежним, будто он проснулся от долгого сна. Жизнь раздвинулась в бесконечность, и будущее опять казалось заманчиво-неизвестным, как в детстве. Второй день он чувствовал легкость и спокойствие, словно с плеч упала тяжкая ноша, словно остановился после долгого бега и больше некуда спешить. Все стало прежним. И этот исхудавший мальчик с рыжей щетинкой на бритой голове, с красными руками в цыпках и торчащими позвонками на худой спине – был прежним маленьким Шуркой. Мальчик не говорил ни слова, но не отрывал от отца взгляда и все время держался за него. Только заснув, он выпускал отцовскую руку, и тогда Марк сам брал его ручку в ладони, как держался в детстве за спасательный круг, уже научившись плавать, но все еще боясь его отпустить. Первые две ночи они провели у Говорова, а вчера вернулись домой. Симо с женой приехали почти одновременно с ними. Увидев Сашу, Хенна всплеснула руками, закричала по-фински: «Ой-вой-вой, пойка парка!» (мальчик бедный!) и попыталась было упасть в обморок, но Симо ткнул ее в спину костлявым кулаком, и Хенна пришла в себя. Обливаясь слезами, она бросилась целовать ребенка, и тот, казалось, ее узнал, но не улыбнулся и ничего не сказал. Симо ворчал на жену: «Ты его задушишь… ну, вернулся человек живой… и хорошо…» Когда Хенна выпустила Шурку из объятий и, громко сморкаясь, отправилась на кухню, Симо осторожно поцеловал мальчика в бритую голову и протянул ему конфету. Шурка взял ее, серьезно и долго разглядывал, потом сунул в карман. Старик всхлипнул и, пробормотав: «А на лестнице-то как натоптали! Стадо тут бегало, что ли…», пошел за шваброй. Они поужинали вчетвером на кухне печеной рыбой с картошкой. Шурка ел быстро и жадно, хватая куски руками, и Хенна, глядя на него, опять разрыдалась, но в этот раз Симо ничего не сказал, только отвернулся сердито. О Лизе никто не спрашивал. На ночь Марк уложил сына на своей огромной черной кровати. Сам устроился тут же, рядом, подложив под спину подушки. Он долго сидел и читал какие-то тексты на компьютере, не понимая, что читает. За окном играли на гитаре, пели и смеялись. Он не заметил, как задремал. Ему сразу приснилось бескрайнее алое поле. Высокие маки пахли сладкой горячей травой. Он шел, раздвигая руками волны шелковых лепестков. Наклонился и сорвал один цветок. Поднес к лицу и увидел, что середина цветка угольно-черная, сгоревшая. Тысячи маков вокруг качали траурными кроваво-черными головами… Сладкий душный запах хлороформа… Он повернулся, чтобы бежать, и столкнулся с Ольгой. Пепельные волосы, мертвые глаза тлеют алыми угольками… Он всхрапнул, проснулся и взглянул на часы. Было ровно два часа ночи. Шурка тихо сопел, в свете ночника бритая голова на подушке серебрилась, будто седая. Марк взял с ночного столика бутылку нарзана, открыл и жадно выпил сразу половину. Солоноватая вода освежила и успокоила. В доме полная тишина, и на улице тоже все стихло. Высокие окна чуть желтеют от уличных фонарей. Врач сказал, что дома, в знакомой обстановке, Шурка быстрее придет в себя. Да, все будет хорошо. Как только сын поправится и начнет говорить, они уедут отсюда далеко. Может быть, в долгий круиз по морям-океанам. Чтобы каждый день в новой стране, в новом городе. В каюте обязательно с балконом, чтобы светили в нее днем солнце, а ночью луна, и волны плескались о борт. И все забудется, исчезнет, и наступит новая, чудесная жизнь. Уже наступила… Они вдвоем. Никто им больше не нужен. Как хорошо, что ее больше нет в доме… надо будет выбросить все ее вещи… всю мебель из ее комнаты… чтобы ничто не напоминало… Тихий полузвон-полусвист донесся из коридора. В спальне Лизы пробили напольные часы… Через минуту он вспомнил. Там нет часов. Еще весной она попросила убрать их. Сказала, что они стали мешать ей спать. И он сам отнес часы вниз, в гостиную, и поставил у стены, рядом с белым диваном. Марк достал из ящика в тумбочке старый отцовский стечкин и встал. Крадучись вышел на лестницу. Бесшумно закрыл на ключ дверь своей спальни и тихо шагнул в комнату Лизы. Там было почти темно, но он сразу увидел на фоне окна силуэт человека. Человек сидел посреди комнаты, на кушетке. Марк вытянул руку с пистолетом вперед. – Надеюсь, хе-хе, пули не серебряные? Глухой старческий голос звучал насмешливо. – Встаньте и поднимите руки! – Марк говорил тихо, чтобы не услышал и не испугался ребенок. – Да полно тебе, не в театре! Сядь, кхе, поговорим! Ногой Марк нащупал провод торшера, нажал на кнопку. В розоватом свете возникло морщинистое лицо с крючковатым носом и круглыми, близко посаженными глазами. Глаза мерцали тусклым красноватым золотом. Человек был очень стар, мал ростом, коренаст, ноги в черных валенках не доставали до пола. Укутан в серый полосатый плащ, длинные полы веером лежат вокруг него на кровати. – Кто вы? Как смогли войти в мой дом? – Зачем входить? Влетел. Форточку-то ты не закрыл… – Это сумасшедший, конечно. Один из ее пациентов. Узнал адрес и явился проведать любимого терапевта. Прошлой весной одна такая дежурила напротив их дома. – Чего вы хотите? Ваш психолог здесь больше не живет. Старик засмеялся, заухал: – Уххух! Знаю лучше тебя, где она теперь! Ловко ты ее выгнал… И впрямь, к чему рассусоливать. Пошла вон, знай свое место – среди бесноватых и лиходеев… да и то сказать, давно пора было от нее избавиться. Возьми моложе, красивее… потолще бери, потолще… Да хоть бы ту новую актрисульку, блондинку… Ты же любишь блондинок… Марк опустил револьвер и усмехнулся. – А… так ты привидение… Я так и думал, что случится что-то такое. Устал я за последние недели… за все эти три года… – Ишь, выдумал. – Старик поднял пухлую ручку и погрозил бледным пальцем с кривым длинным когтем. – Ре-жи-ссер!.. Тьфу! Жизнь за театр держишь? Устал он… С чего бы это? Марк рассердился, но вместо того, чтобы повернуться и уйти, шагнул вперед и сел в кресло напротив кровати. От старика тянуло смолистым лесным запахом, но не северным, холодным, а теплой, нагретой на солнце хвоей и травой. Сладким, душным запахом прелой травы, как во сне. – Я три года жил как под каменной плитой, – сказал Марк и тут же подумал: «Перед кем я оправдываюсь?» – Детей ты мог наделать десять штук за три года, хох! С красивыми, здоровыми и молодыми. А про жену – мне-то не ври. Наглая, подлая. Ты для нее и сикля не стоил. Какая она жена! Ты ведь давно хотел, чтобы она исчезла. Растворилась, развеялась дымом. Вот и улетела… хехех… – Ты, тварь… – Все мы твари сотворенные… Ладно, что о женщинах говорить. Их много, и детей они тебе родят много. За этого держишься, потому что он один. А будет десять – и не заметишь, если одного недосчитаешься… – Ты не человек! – злобно проговорил Марк, вглядываясь в серое морщинистое лицо с яркими, как застывший огонь, немигающими глазами. – У тебя перья вместо волос… когти! Что ты можешь знать о человеческой жизни?! – Ты сам-то что о ней знаешь? Когда-то да, был музыкантом. Пусть и не шибко хорошим, но играл от души. А теперь ходячий идол. Вон, на полу валяется – точь-в-точь. И действа твои на подмостках холодны и мертвы. Нет в них ни смысла, ни жизни… – Ну это ты врешь! На мои спектакли билеты в городе самые дорогие и всегда проданы! – Хах, нашел зрителей! Толстосумам главное – мода… чтоб необычно, чтоб не как раньше, не как у других. Грязь с земли им в лицо бросаешь со сцены – смеются и хлопают. Чем больше денег ты с них берешь, тем больше хлопают и смеются… – Это я создаю моду! Да, не как раньше, да, необычно. Новое искусство для нового мира! – Твой новый мир – слабый отблеск старого… ты всего лишь ищешь дорогу назад… собираешь осколки прошлого… складываешь их в бессмысленные картинки… вместо того, чтобы вернуться к нам… честно признать, что мы, только мы были правы… – В чем правы? – Например, в том, что когда горят дети – это хорошо. Это нравится звездам. Марк встал. – Чего тебе от меня надо, бес? Говори быстро и лети отсюда. Форточка открыта. – От тебя ничего. Когда-то ты был опасен, но давно сошел с круга… А твой сын… Зачем он тебе? Только мешать будет. Отдал бы его нам. – Я бы тебя расстрелял, демон, – прошипел Марк, – но пугать ребенка не хочу. – Да и пули-то у тебя не серебряные, хехех. – Глазищи чудовища помутнели, покрылись блеклой пеленой. – Ладно, ухожу. Знал, что ты кочевряжиться станешь. Упрямый ты, как и предки твои. Хоть и забыл ты все, что они знали… Совет я хотел тебе дать. Лизку, девку вероломную, не зови обратно. Не твоего поля ягода. – Не нужны мне твои советы! Я и думать про нее забыл! – Забыл он, хех. Опять врешь. Мог бы и уважение оказать, все же я тебя старше на пять тысяч лет… Из коридора раздался скрип дверной ручки и тонкий голос: – Папа! Марк бросился к своей спальне. Руки его так тряслись, что он не сразу смог попасть ключом в отверстие замка. Шурка стоял у двери босой. – Папа… – Все хорошо, родной мой. Я здесь. Хочешь, я расскажу тебе сказку? Он взял ребенка на руки и отнес в кровать. Когда Шурка заснул, Марк решил не возвращаться в комнату Лизы. Он знал, что там никого нет. Но пролежав с закрытыми глазами полчаса, все же встал и побрел туда снова. Комната была пуста. Он закрыл все форточки в окнах, поколебавшись, заглянул в шкаф. «Вот так люди сходят с ума», – равнодушно подумал он. И направился к двери. Около кровати на полу блеснула охрой овальная полоска. Птичье перо. Он не остановился. Пусть. Завтра оно исчезнет, или уберет Хенна. Ему все равно. Главное, что Шурка с ним. Глава 50. Полет На старом кладбище уже давно хоронили только за большие деньги и посетителей бывало немного. Когда-то сюда привозили на вечный покой безродных и нищих, могилки копали неглубоко, имен не указывали, и единственные, кто интересовался покойными, были голодные волки. Шли века, город рос, кладбище привели в порядок – осушили, проложили деревянные мостки, появились богатые памятники и красивые склепы, а также и церкви, деревянная и несколько каменных. Все церкви, кроме одной, были потом разрушены, и многие могилы и склепы сровняли с землей. Если бы не война, кладбище и вовсе бы закрыли – городское начальство пожелало сделать тут парк для веселья горожан. Но война решила по-своему. И бывший Спасский погост так и остался местом покоя. Бабу Нюру удалось подхоронить к дочери. Антонина Петровна любила приходить сюда по воскресеньям и сидеть на почерневшей от времени скамейке. Она сама подкрашивала оградку и железный крест. Клала на могилку конфеты и печенье. Доставала чекушку и выпивала несколько глотков водки, закусывая печеньем и вареным яйцом. Рассказывала бабе Нюре и матери о том, какие собрания прошли в Доме ученых, почем теперь картошка и сахар и как болят у нее ноги, да вот только пожалеть ее некому – они, ее близкие, лежат в сырой земле и молчат. И все вокруг лежали и молчали, тихо и мирно, и не было в этом ни надрыва, ни печали, ни спешки, ни суеты – им некуда было торопиться, они лежали и ждали. Здесь все было правильно, чисто. Да, ей было хорошо среди мертвых. Когда охватывала тоска, она шла сюда, и становилось теплее у нее на душе. Сюда и добралась она ночью, после того вечера, события которого уже помнила с трудом. Ножи, запачканные кровью, она закопала под скамейкой. Недалеко был старый полуразрушенный склеп, когда-то белый, а теперь бурый, заросший мхом. Внутри тоже рос мох и трава. Там она постелила плащ, легла и заснула. Так прожила на кладбище почти неделю. Днем сидела на скамейке, что-то шептала бабе Нюре и матери, потом бродила по кладбищу, собирала с могилок заплесневелые куски хлеба, пила воду из ржавого крана. Зубной протез где-то потерялся, и жевать деснами было больно. Силы убывали, ходить становилось все труднее. Иногда ей казалось, что она сидит на табуретке у стола, покрытого синей скатертью, баба Нюра наливала чай в граненый стакан в подстаканнике и клала на блюдце острый кусок сахара. Она протягивала руку к стакану, но стены заливал алый отсвет, и в малиновом бархатном кресле появлялась тень с острым клювом… Однажды вечером, лежа в склепе, Тося начала сильно дрожать. Она встала, надела плащ и побрела к выходу с кладбища. Было все еще довольно светло, белые ночи продолжались, хотя кое-где листья уже начинали желтеть. Шла она долго, не замечая ни домов, ни прохожих, и вот пахнуло морским ветром, и открылась впереди широкая река. Она стояла перед высоким зданием из серого гранита, и бронзовые грифоны глядели на нее сверху одобрительно. Тося нащупала в кармане ключ. Тяжелую дверь открывала долго. Английские часы приветственно свистнули – час ночи. Задыхаясь и останавливаясь на каждой ступеньке, она поднялась на второй этаж. В темном зеркале перед ней встала исхудавшая старуха в драном платке и грязном измятом плаще. Голова ее тряслась, нос, как клюв, нависал над беззубым ртом. Она вошла в малиновую гостиную. Сумрачно и пусто, никого. Вернулась на лестницу, медленно потащилась наверх. Вот и комната для собраний, тут тоже пусто и почти темно. Из окна от набережной льется золотистый свет. В конторских рукописях она видела план здания и знала, что в этой комнате была когда-то детская. Здесь умер старший сын великого князя, тот самый младенец, останься он жив, мог бы стать царем и императором, и вся история пошла бы другой дорогой… – Да, иссстинно так… Тень скользнула из угла. Серая юбка скрывает ноги, вместо рук – серые крылья. Голова с длинным черным клювом склонилась набок, красные глаза светятся, как два уголька. – С ним мы уссспели… А вот ты промахнуласссь… – Вы обещали отвезти меня домой, – хрипло сказала Тося и не услышала своего голоса, но ведьма поняла ее.