Павел и Лиза сидели в кабинете главного врача, друг напротив друга, за огромным письменным столом, на котором секретарша расставила сомнительной чистоты чашки с растворимым кофе и тарелки с засохшим печеньем. Альфред Степанович при начальстве и полиции всегда на всякий случай прибеднялся. Посередине стола восседало потрепанное бурое чучело совы, вытянув вперед длинные лапы. Запах дешевого кофе смешивался с запахом мокрого линолеума и хлорки. Из коридора доносились обычные для Гнезда звуки: рыдания, хохот, визг и ругательства. Павел смотрел на Лизу с любопытством. Он еще ни разу не встречал ее, хотя много о ней слышал. Жена знаменитого Островского, светская львица – работает в самом трудном судебном отделении и успевает в поликлинике консультировать невротиков. К ней на прием трудно попасть, говорят, она помогает лучше любых врачей. Выглядит совсем девочкой, худенькая, скромно одета – бордовая юбка ниже колен, розовая кофточка под горло, с длинным рукавом. Хотя, возможно, на ее вещах стоит клеймо какого-нибудь пройдохи от высокой моды… Лиза тоже внимательно смотрела на Павла. Похож на викинга, плечи выпирают из пиджака, светлые рыжеватые волосы, глаза прозрачные, холодные, светло-синие. А кисти рук маленькие, даже изящные… необычно… особенно для сыщика… Лугин начал беседу издалека. Нужно было создать доверительную атмосферу, расположить Лизу к себе. – У вас благородная работа, Елизавета Юрьевна. Возвращать рассудок безумцам – чистое милосердие. – Павел… Сергеевич. – Лиза усмехнулась и от этого почему-то стала выглядеть старше. – Задачи милосердия полярны. С одной стороны, надо подавать милостыню, с другой – не выкармливать трутней. Сумасшедшие живут за счет других. И любят жаловаться, как им тяжело и как им все должны. – Это те, кто работать не может? На пенсию в самом деле непросто прожить… – Их пенсии иногда больше зарплат психологов. Еще и родственникам хватает. Какой низкий, чуть хрипловатый у нее голос, почти мальчишеский. Курит, наверное, как все они теперь… – Но ведь несчастные не виноваты в том, что не могут сами себя прокормить? – Почему же они несчастные? Те, кто ничего не понимает – самые счастливые. Они даже не знают, что живы. Ничего не боятся, не испытывают тоски и страха перед будущим. А те, кто что-то понимает – отлично умеют устраиваться за счет других. Это называется компенсация дефекта. Павел погладил плюшевую сову. Она была теплой. – Елизавета Юрьевна… признаюсь, меня тоже посещали подобные мысли, но ведь это… нехорошо. Нас с детства учат быть добрыми. Помогать страждущим. Знаете, как сказано: возлюби ближнего своего, как самого себя. – То есть не больше себя. – Интересное толкование! – Единственно правильное. Безнравственно вредить себе ради других. Если все люди равны, значит, и равно должны нести тяготы жизни. Не можешь – знай свое место. Павел смотрел на нее во все глаза. Нет, она не девчушка. Ей, возможно, уже под тридцать. Усталый взгляд, морщинки у губ. – Где же их место, Елизавета Юрьевна? – И об этом давно сказано. Придите, страждущие. Их место там. – И Лиза указала вверх, за окно, где клубились сизые облака. «Шутит», – понял Лугин и приподнял брови, изображая ироническое удивление. – Жестко… и смело! – А зачем нам с вами притворяться? Наши занятия похожи – чистить мир от больных умов. Для этого, как говорил один ваш коллега, нужна холодная голова. Вы выглядите здравым человеком, без предрассудков. Хотя… и вам снятся кошмары, не правда ли? С этими психологами нельзя забываться. Он пришел, чтобы допросить ее, а она за пять минут успела его смутить и вот уже задает личные вопросы. Лугин нахмурился и решил держаться официально, но почему-то сказал: – Чаще всего снится поезд. Сначала рельсы только слегка покрыты водой, как после сильного ливня. Я сижу в вагоне, поезд едет и едет по воде, и вот мы на середине озера или моря, и уже не видно берега. И вдруг я понимаю, что под нами бездна. И поезд начинает тонуть… – Вы желанный ребенок? – Что? – Родители хотели вас? Планировали ваше появление на свет? – Ну… наверное… – А вы узнайте точно. И сны эти прекратятся. Серьезный, участливый взгляд. Добрая одноклассница, с которой можно не стесняться и говорить обо всем. Только что говорила безжалостно и холодно, а теперь вдруг снова стала юной девушкой. Тонкие руки лежат на столе вверх ладонями, словно она ждет, чтобы он дотронулся до них. Интересно, горячие они или холодные… Павел тряхнул головой. Гипноз какой-то. Что за глупости он наговорил… Последние месяцы Лугин встречался с женщинами только на допросах. Эти женщины были неопрятными, грубыми, они ругались, кричали непристойности или угрюмо молчали. – Вы очень одиноки? – спросила Лиза глубоким задушевным голосом, и Павел рассердился. Нет, он не поддастся на удочку хитрой психологини. Знаем мы их уловки, сами так умеем. Ишь, ладошки выставила, известный маневр… Лиза улыбнулась и повернула руки, скрестив пальцы. Вспыхнуло золотистым пламенем кольцо. – Извините, я забыла, что это вы должны задавать вопросы. – Да, Елизавета Юрьевна, давайте перейдем к делу. Точнее, сразу к двум делам. Первое – ваша пациентка Гулия Гараева. Я прочитал заключение и ничего не понял. Считаете ли вы, что она могла утопить ребенка? Тело его до сих пор не найдено, хотя проведены большие поисковые работы в реке. Да и у берега там совсем мелко. Странная история. Является ли Гараева вменяемой по вашему мнению? Главный врач утверждает, что она не понимала, что делает, и сейчас также находится в состоянии суженного сознания. Но в вашем заключении этого нет. – Я не нашла признаков психоза. Но диагноз ставит врач, а не психолог. – То есть она вменяема и была вменяема? – По моему мнению, да. – И могла утопить или продать ребенка, осознавая характер и опасность своих действий? – Да. Или бездействия – могла просто смотреть, как он тонет. – Главный врач сообщил мне, что Гараева психически сильно травмирована исчезновением ребенка, выказывает признаки глубокого потрясения и горя. – И что? У нас каждый месяц лечатся такие травмированные. Только что беседовала в этом кабинете с милой двадцатилетней блондинкой. Она сбросила дочку в мусоропровод. С четвертого этажа. Очень горюет, но тоже совершенно вменяема. Кстати, девочка осталась жива. Так что не совсем ясна причина горя – что не добила или вдруг пожалела. – Я допрашивал Гараеву. Она повторяет историю о воронах с человеческими головами и накрашенными когтями. Разве бред не признак помешательства? – Если это бред – да. – А чем это может быть, кроме как бредом? – Да чем угодно. Зрительной иллюзией от переутомления или алкоголя. Привычкой врать, чтобы получить желаемое. Или осознанным враньем, говоря по-вашему, дачей заведомо ложных показаний с целью сокрытия преступника, которым может быть она сама или, скажем, ее дружок. – Почему ваш главврач другого мнения? – Я не оцениваю мнений начальства. Впрочем, если хотите. Врачи заняты телом. Они забывают, что, кроме тела, есть душа, которая от греческого слова «психика» не становится яснее. Врачи не верят, что бывают души без тела или, скажем, вороны с маникюром. Да она просто насмехается. Павел все сильнее раздражался. – Ну, ворон там точно не было. – Нас с вами там точно не было. Как мы можем быть уверены? В чем вообще мы можем быть уверены? – Лично я уверен, что когда-то умру. Так же, как и все люди. – Тысячи взрослых и детей исчезают каждый день, их так и не находят. Кто знает, умирают ли они? Или их забирают, скажем, пришельцы – и увозят на другие планеты живыми? Если вы никогда не видели ворон с кровавыми когтями, это не значит, что их нет. – Вижу, что по логике у вас была пятерка. И риторике вас тоже обучали? – Вы очень проницательны. Следователи всегда проницательны. «Положить бы тебя на койку и плеткой», – вдруг подумал Павел и сам удивился своим мыслям. – Перейдем ко второму делу. Оно относится к тому времени, когда вас здесь еще не было. Ирма Бургарт, тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года рождения, мать Макса Бургарта. Она лечилась в этой больнице сразу после его исчезновения, двадцать четыре года тому назад. – Почему вы спрашиваете у меня? – Лиза достала тонкую черную сигарету и серебряную коробочку со спичками, чиркнула, прикурила. – Вы сейчас занимаетесь похожим случаем. Снова пропажа ребенка, и снова мать сходит с ума и попадает сюда. Почитайте историю болезни Ирмы. Возможно, вы заметите еще какое-то сходство. – Не представляю, где искать эти старые документы… Скорее всего, их просто нет, столько лет здесь ничего не хранится. – Вы правы. Истории болезни хранятся не в больнице, а в архиве. Я там уже побывал. Лугин открыл портфель и достал стопку бумаг в прозрачной папке. Ага, душеведы тоже способны удивляться. Приоткрыла рот (красивый у нее все-таки рот, припухший, как после долгого сна…), брови приподнялись и опустились, сердито сомкнувшись. – Я очень занята… Впрочем, могу посмотреть вечером, дома. – Буду благодарен. Это копии, так что, если потеряете, не страшно. – Я никогда ничего не теряю. Мне можно идти? – Спасибо за беседу, Елизавета Юрьевна. До встречи! Лиза сухо кивнула и пошла к двери. Сутулится, а походка легкая, девчоночья. Где он мог ее видеть? Павел больше не сомневался, что они и раньше встречались и даже разговаривали. Ему был знаком звук ее голоса, низкого, густого, такой трудно забыть. Но где и когда? Точно не в Гнезде. Может, видел по телевизору вместе с ее знаменитым мужем? Надо почитать биографию. Он закрыл портфель. У двери оглянулся и встретился взглядом с мертвой совой. Солнечный луч горел в ее стеклянных глазах, превратив их в пунцовые угольки… Во дворе было прохладно, моросил дождь, и ветер качал высокие старые клены. Скольких испуганных, измученных, уставших от душевной боли безумцев они повидали… век деревьев дольше века людей… сосны, кажется, могут стоять тысячелетиями… интересно, что было на этом месте тысячу лет тому назад? Он поднял голову и посмотрел в небо, подставив лицо холодной водяной пыли. Что-то такое странное мелькнуло в разговоре, неприятное… о чем и думать не хочется… Что она сказала? Сумасшедшим место на небе? И еще… солнечный луч в блестящих глазах чучела птицы… откуда он взялся? Тучи темным колпаком накрыли сад, и просвета между ними видно не было. Глава 20. Сгоревший дом