Для красивой женщины старость наступает в тот день, когда мужчины перестают на нее смотреть. Лана Васильевна поняла, что состарилась, в трамвае, по дороге домой из спортивного клуба на Петроградской стороне, где она последнее время занималась модным «дамским балетом». Кроссовки вполне заменяли пуанты, а платье можно было надевать любое – стесняться было некого. Балерины, полные, неуклюжие, с отечными коленями и бесформенными талиями, грациозно поднимали обвисшие руки и слегка подпрыгивали под музыку, любуясь в зеркала на свои тяжелые тела в розовых и голубых газовых юбочках. На их фоне Лана Васильевна смотрелась девушкой – тонкая, с длинными ногами, с прямой гладкой шеей. Она одевалась со вкусом, как настоящая дама. Брючные костюмы хорошего покроя, шелковые блузки, на носу очки в тонкой позолоченной оправе. Следить за собой Лана привыкла с ранней молодости, когда все было дефицитом и она сама готовила маски из огурцов, отвара ромашки и овсяных хлопьев. И теперь она не покупала химических кремов, а делала собственные, из пчелиного воска и ланолина. Она не умывалась по утрам, только слегка дотрагивалась до глаз влажной салфеткой. Вода сушит кожу, могут появиться морщинки. А этого допускать нельзя, особенно теперь, когда она стала одинокой женщиной. После ухода Сергея она столько плакала, что под глазами легли синие тени. Они не развелись, но уже давно не виделись и не разговаривали. Только раз, когда умерла Ланина мать, он позвонил и выразил соболезнование. И сразу повесил трубку. В тот вечер в трамвае рядом с ней села толстая девица лет семнадцати, с прыщами на лбу и бесцветными глазками. От нее пахло потом. Лана Васильевна с удовлетворением отметила, что она выглядит несравнимо лучше этой неопрятной пышки. Ланины густые и ровно окрашенные волосы были тщательно уложены, зеленые глаза слегка подкрашены. На Садовой в вагон вошли двое мужчин среднего возраста, хорошо одетых и немного навеселе. Они уселись напротив и стали шутить и перемигиваться, разглядывая толстушку с явным удовольствием и не обращая на Лану ни малейшего внимания. С презрительным удивлением вглядываясь в глупенькое личико девицы, в ее короткие пальчики и круглые коленки, Лана неожиданно, но совершенно ясно осознала, что юность несравнимо сильнее красоты. Никакая пудра не могла соревноваться с нечистой, но детски нежной кожей, никакая помада не могла сравниться с блеском девичьих губ. Даже пот этой замарашки был зна`ком жизни, запахом здорового, готового к деторождению тела. Домой Лана Васильевна пришла расстроенная. Попыталась утешить себя, рассматривая фотографии семидесятых годов, когда она была настоящей красавицей. Эта девица не стоила бы ее ногтя в то время. У девушек теперь не бывает тонких талий, они все длинные, как сосиски, или круглые, как бочонки. Лана Васильевна сохранила и талию, и гладкость кожи. Три года назад ей исполнилось пятьдесят, но она все еще не могла привыкнуть к этому, говорила подругам: «В нашем возрасте, когда уже за сорок, нужно правильно питаться». Собственно, подруг у нее было только две – Зойка и Лидуся, бывшие одноклассницы-однокурсницы, которые, как и она, всю жизнь прожили в одном районе и вместе учились в школе на углу канала и Вознесенского проспекта, в то время носившего имя Майорова – комиссара Рабоче-крестьянской Красной армии, напрочь забытого в перестройку, когда проспекту вернули прежнее название. Лана, как и ее подруги, и раньше понятия не имела, кто был тот героический юноша, погибший в двадцать девять лет. Герои отдают жизни, а проходит полвека – и никто не помнит, за что. После школы девушки вместе поступили в медучилище на Васильевском острове. Училище занимало элегантный двухэтажный особняк, когда-то построенный для одной княгини модным архитектором, ставшим впоследствии архитектором двора великого князя Владимира Александровича, а потом и Высочайшего двора, человеком в высшей степени разумным, в чинах и званиях, неожиданно для всех застрелившимся у себя дома незадолго до начала Первой мировой. Можно сказать, что и этот поступок с его стороны был не таким уж глупым, поскольку многие из его знакомых в скором времени тоже были расстреляны, только уже не самостоятельно. С тех пор особняк поменял несколько хозяев, был там и райком, и дом пионеров, и, наконец, в него переселилось медицинское училище, бывшая повивальная школа для сироток Воспитательного института. Вначале Лана и подруги хотели стать акушерками, но после восьмого класса брали только на медсестер. Они не расстроились, ведь медсестра – это еще лучше. Ходить весь день в белоснежном халатике, помогать людям, особенно молодым красивым офицерам с аккуратно простреленной рукой, а они говорят комплименты и дарят цветы и конфеты. Всем известно, что медсестры первыми выходят замуж, это не учительницы, которые киснут старыми девами до пенсии. Немного пугала вероятность увидеть мертвецов, но, когда началась практика, страшнее всего оказались живые люди, истекающие дурно пахнущими жидкостями, которых нужно было трогать и поворачивать, промывать их раны и выслушивать их жалобы и упреки. Зойка и Лидуся быстро к этому привыкли, а Лана так и не смогла и после училища устроилась на работу в детское отделение родильного дома. Там лежали туго упакованные в чистые пеленки кулечки, и в ее обязанности входило лишь перевернуть их на другой бочок и записать температуру. К роженицам она не заходила, ей было неприятно смотреть на растрепанных, вечно жующих мамаш, болтающих о своих чадах, как о необыкновенных сокровищах, хотя никакого различия между тугими свертками Лана не видела. Сама она, наслушавшись мышиного писка кулечков и звериных воплей из родовой палаты, твердо решила никаких детей не заводить. Подруги, попавшие в городские больницы, скоро вышли замуж: Зойка за пациента, учителя с язвой желудка, Лидуся за врача-психиатра. А Лана не хотела и знакомиться с молодыми людьми. Сначала цветы и конфеты, потом – швы, писк, бессонница, и чем дальше – тем хуже. Лидусе пока везло, а Зойка теперь только и говорила, что о ветрянках, краснухах, крапивницах и прочем, от описания чего у Ланы портился аппетит и начинала болеть голова. Нет, желания заводить семью у нее не было. Она жила с матерью в коммунальной квартире, в Демидовом переулке, совсем рядом с роддомом и после работы шла не на танцы и не в парк, а домой – зубрить физику и химию, чтобы поступить в мединститут, на санитарный факультет. Врач санэпидстанции не обязан видеть никаких пациентов. Ходи себе и проверяй объекты – кафе, рестораны, школы. Бери пробы палочкой и пиши заключения. Сергей появился в роддоме утром, перед концом ночной смены. Ее позвали в кабинет Подколодной – старшей медсестры, и войдя, она увидела высокого седого человека в милицейском костюме, которому Змея льстиво улыбалась и строила свои булавочные глазки. – Вот, товарищ капитан, Климова дежурила в ту ночь, – квакала она, кокетливо хлопая белесыми ресницами, а потом, зыркнув на Лану, прошипела: – Говори, Климова, как ты нашла ребенка. Милиционер обернулся к Лане и оказался совсем не старым, лет тридцати, глаза у него были светло-серые, прозрачные, как невская вода. Он улыбнулся, показав белые ровные зубы, и стал еще моложе. – Что вы так испуганно смотрите? Я вас не съем. – Ничего не испуганно, – дернула она плечом. – Шла мимо, вижу, сидит у стены в коридоре, играет. Это на первом этаже, там, где вход в приемный покой. – Никого вокруг не было? – Никого. – Точно помните? Может, кто-то из сотрудников? Санитарка? Уборщица? – Пусто там было. Только этот ребенок сидел. – Во двор выглядывали? – Нет, конечно. Я сразу его взяла и понесла в приемный. – Почему? – Там холодно было, а он в одной рубашке на полу сидит, я подумала: вот, олухи родители. – С чем он играл? – Какая-то мягкая игрушка, вроде плюшевого петуха. Или совы… – И что потом? – Ничего. Никого не привозили в то утро, так что неизвестно, как он у нас оказался. Милиционер покачал головой. – Мать и отца мы сразу нашли – за неделю до этого они заявили о пропаже сына. Почему похитители принесли его сюда? Ребенок здоров, следов насилия нет, чистый, хотя и в чужой одежде, не в той, в которой был в коляске, когда исчез. – Мне можно идти? – спросила Лана, и ей почему-то стало грустно и захотелось, чтобы сероглазый милиционер сказал: «Нет, давайте поговорим еще». – Да, – сказал он, – идите, спасибо. А впрочем, подождите. Покажите место, где вы его нашли. И, забыв попрощаться со Змеей, он первый вышел из кабинета. Внизу, пока Лана объясняла ему, где лежал ребенок и откуда она шла, он внимательно смотрел на нее и вдруг сказал: – А знаете, у вас глаза зеленые, как трава на солнце. – Как у кошки… – вздохнула она. – А волосы мандариновые. – Они рыжие. – Мне всегда нравились рыжие люди, – улыбнулся он. – От них теплее. Через два месяца они поженились. У Сергея была комната в коммуналке, в том же Адмиралтейском районе. Лана с матерью смогли уговорить переехать туда соседа по квартире, старого пьяницу. Сергей ему доплатил. Так вся квартира стала принадлежать им. Первым делом Сергей устроил под окнами палисадник и посадил ландыши. А еще через месяц Лана поняла, что беременна. Она боялась аборта и поторопилась скорее покончить с этим болезненным и противным делом. Сергей был в командировке, а когда вернулся, все уже было позади. Он поставил чемодан на стол и стал доставать из него подарки. – Смотри, какая кофточка, зеленая, как трава, тебе пойдет. А ты почему такая бледненькая, Ланка? Она объяснила. Он помолчал, потом вдруг сбросил на пол чемодан, пнул его ногой, так что вещи разлетелись по полу, и вышел, хлопнув дверью. Вернулся, когда она уже лежала в постели, лег, дыша водочным перегаром, и через минуту она услышала, как он плачет, горько, по-детски всхлипывая. Постепенно их отношения снова наладились, хотя Лана долго не могла простить мужу, что он из-за такой мелочи напугал ее и обидел. Мать молчала и не вмешивалась, но Лана с неудовольствием замечала, что она всегда на стороне зятя. Через год, когда Лана снова «залетела», пойти в клинику на углу канала не удалось. Сергей следил за ней, сам считал дни и твердо сказал: «Убьешь и этого ребенка – жить с тобой не буду, выбирай». Она разрыдалась. Жестокость мужа, упрямо считавшего человеком сгусток ее собственной крови, была удивительна. Рыдая, она крикнула: – Это мое тело! Какое ты имеешь право… – Это больше не твое тело, это тело нашего ребенка. Моего ребенка! – Там только одна твоя клетка! Сергей подошел к ней, попытался взять за руку. – Послушай, Ланка, дурочка, ты добрая, я знаю, просто глупая. Ты ведь училась в медучилище. Это живой человечек, ему уже пять недель. Ты сама знаешь, у него уже есть голова, нервы, сердце! Скоро пальчики появятся! Он может чувствовать боль! – Это ты дурак! Ничего оно не чувствует, если у него голова, тогда оно просто головастик! – Ладно, – сухо сказал Сергей, – делай, как хочешь. Я тебя предупредил. Несколько дней она не разговаривала с ним, но Сергей тоже мрачно молчал, и она поняла, что он в самом деле уйдет. Жизни без Сергея Лана представить не могла. Уже год, как не нужно было спешить в роддом, пропахший йодом, детскими пеленками и молоком. Гуляя с мужем по набережной, она иногда встречала знакомых медсестер и видела завистливый блеск в их глазах. Сергей был красивым, высоким, седина придавала ему загадочности, а в милицейской форме он выглядел совсем как герой детективного фильма. Лана решила, что избавится от плода сама. Надо только сделать так, чтобы Сергей не догадался. На другой же день, как только он ушел на работу, она налила в ванну горячей воды и насыпала марганцовки. Сидела в обжигающей лиловой воде, пока не затрепыхалось сердце и не потемнело в глазах. Весь день ждала результата, но наступил вечер, прошла ночь, а живот даже немножко не болел. На другой день взяла тяжелую швейную машинку и принялась таскать ее по лестнице, вверх и вниз, но и это не помогло. Всю неделю она таскала машинку и принимала марганцовочные ванны, пила какие-то таблетки, от которых ее тут же рвало, но противный маленький зародыш сидел в ней крепко и не желал покидать ее живот. Она ненавидела этого упрямца. Ей снилось странное существо с рыбьим хвостом, оно беззвучно хохотало, разевая беззубый рот, лягушачьими лапками впиваясь в ее грудь. Сергей заметил, как она похудела и побледнела. В пятницу, вернувшись с работы, он обнял ее и сказал: – Ланка, мне дали отпуск. Месяц дома, будем гулять и отдыхать! И она поняла, что надо сдаваться. Жизнь была кончена – головастик победил. Он родился в феврале, в морозную темную ночь, когда метель хлестала ледяной плеткой по окну родильной палаты, и ветер выл, как голодный волк. Измученная и обессиленная, она не захотела даже взглянуть на него и отказалась его кормить, но санитарка сердито сунула сверток ей под грудь и ушла. Новый человек разлепил крохотные рыжие реснички, и они первый раз посмотрели друг другу в глаза. Глава 17. Капитан размышляет Лугин трудно сходился с людьми. Приятели по армии и университету жили в других городах. Он не любил мата, черного юмора, пошлых шуток. Еще в школе его коробило, когда мальчики из хороших семей строили из себя блатных. Если блатной – подломи магазин и садись в тюрьму. Отвечай за базар. А если ты чистоплюй, не лезь в авторитеты. Противно смотреть, как распивают бормотуху, морщась, будто алкаши. Хочешь быть алкашом – так и живи под мостом. Ясное дело, всех это раздражало, но задевать его опасались. Первый разряд по боксу не давал просто обменяться с ним парой оплеух, а драться до тюрьмы или до больницы никто не хотел. После армии он по стопам отца поступил на юридический и там тоже отличался от всех. Нет, он ходил на вечеринки, мог и выпить не меньше других, но все же его стеснялись, хотя и уважали – он был какой-то слишком правильный. Девушки, в которых он влюбился, в одну на первом, в другую на четвертом курсе, были красивые и умные, обе опытнее в любовных делах, чем он. Страсть его гасла от их спокойной уверенности, веселой независимости и полного отсутствия того, что он мечтал найти в женщине – застенчивую тихую нежность. Работал он теперь в мужском коллективе, немногочисленные сотрудницы все были замужем. Да и времени свободного не хватало. Если выпадал свободный вечер, он шел в спортивный зал или сидел дома и читал. Женщины появлялись в его жизни только на пару часов, иногда на вечер или на одну ночь. Он забывал их имена и лица сразу после расставания. Как-то они полетели с матерью отдыхать в Турцию. Вначале ему там очень понравилось. Прозрачная голубая вода моря и голубое небо с белыми облаками. Вокруг гостиницы был сад с темными бордовыми розами. Сладкий запах роз, горьковатый запах моря и сосен. Но на пляже лежали и сидели почти голые женщины, не стесняясь взглядов мужчин. И мать тоже разделась, выставив перед всеми свои чуть обвисшие бедра и плечи, бледную грудь. Его начало мутить, аромат темных роз показался тяжелым смрадом хлороформа, а лежаки с голыми телами – столами в судебном морге. Он с трудом выдержал неделю и, хотя и ездил с матерью иногда на курорты, ходил на пляжи по ночам и плавал в темноте, когда вокруг были только море, небо и звезды. Лугин закрыл последнее дело и, достав чистый лист, принялся рисовать дерево исчезновений. Ему всегда помогали таблицы и схемы, и сейчас он тщательно рисовал ветки времени, на которых, как яблоки, висели детские имена, обведенные кружками. У каждого кружка он писал дату рождения, дату исчезновения и адрес. Макс Бургарт, пять лет; Артем Гараев, два года; Владимир Морянский, один год (найден в роддоме, подброшен неизвестными); Латиф Хадер, шесть лет. За тридцать лет в городе и области пропали более десяти тысяч детей, большинство – подростки, которые сами сбежали из дома. Маленькие дети пропадали во много раз реже и в девяти случаях из десяти находились. Живыми или погибшими. Из пропавших без вести детей Лугин отобрал четырех. Трое из них исчезли в одном районе, в радиусе восьмисот метров от Исаакия. Четвертый ребенок пропал в области. Лугин включил его в список потому, что этот мальчик, сын русской продавщицы и иракского студента, родился и постоянно проживал в Столярном переулке, тоже примерно в восьмистах метрах от Исаакия. После развода родителей он проводил лето у бабушки под Зеленогорском, где и пропал без вести. Никто, кроме Морянского, не был найден. Дети из семей разного достатка и разных национальностей. Первый из них исчез девятнадцатого июля тридцать три года назад – годовалый Вова Морянский. Через неделю после похищения его подбросили в роддом, где тогда работала Лана Васильевна. Через девять лет десятого июля пропал шестилетний Макс Бургарт, это было двадцать четыре года назад. Шестилетний Латиф Хадер исчез восьмого июля три года назад и двухлетний Артем шестого июля этого года. Сегодня пятнадцатое, прошла неделя с того дня, как он то ли упал в воду, то ли был похищен. А если старый маньяк притаился где-то совсем рядом, высматривает детей, как ястреб в небе? И скоро снова бросится камнем вниз… Чай в стакане остыл. Лугин бросил в него ложку сахара и медленно размешал. Сахарные песчинки кружились, летели сверху по спирали на дно и таяли, не долетев, похожие на звезды в Галактике, для которой миллион лет как один миг. Нужно начать с этого Морянского, подумал Павел. Хотя помнить он, конечно, ничего не может. Лугин открыл адресную базу. С появлением компьютеров работа полиции стала намного проще. Так, вот он. Тридцать четыре года. Холост. Образование высшее, искусствовед. Проживает по старому адресу, на Вознесенском, с родителями и младшей сестрой. Работает охранником… Интересно… Что это? Совпадение, случайность или в самом деле след? Морянский Владимир Александрович работает охранником в Доме ученых имени Горького. Дворцовая набережная, двадцать шесть. Глава 18. Охранник Владимир Александрович, Володя, охранник дворца своего тезки, сидел за дубовой стойкой у входа и смотрел восьмисотую серию телешоу «Леди и джентльмены». Шоу это шло ежедневно уже третий год и приносило стабильный доход обоим ведущим – женоподобному стилисту-визажисту Вольдемару Валентиновичу и мужеподобной свахе-гадалке Дарье Кирилловне. На экране гоготали, как гусыни, и клекотали, как мартышки, девицы и женщины постарше, закатывая одинаковые накрашенные глаза и выпучивая одинаковые, обведенные темным карандашом губы. В начале шоу их еще можно было различить, но стилист-визажист каждой из них сурово выносил приговор: по`шло, старо, малосексуально – и стая костлявых косметичек и парикмахерш набрасывалась на женщин, с визгом тащила их прочь, чтобы превратить в одинаковых клонов, чем-то неуловимо похожих на самого Вольдемара Валентиновича. Приведенное в гламурную норму стадо попадало во власть Дарьи Кирилловны, которая для каждой подбирала партнера на основании линий на ладонях и расположения планет. Мужчины были более разнообразны внешне, но одинаково и непроходимо глупы. Все происходящее на экране казалось адской насмешкой над любовью и красотой, особенно когда Володя переводил взгляд от кривляющихся «леди» на портреты великой княгини и ее дочерей, висевшие по бокам мраморной лестницы. Он испытывал к передаче сильнейшее отвращение, но смотрел ее ежедневно по двум причинам: во-первых, он сам был не женат и чисто теоретически примеривался к каждой участнице – пока она еще выглядела по-человечески, а во-вторых, шоу отвлекало его от назойливых мыслей именно тем, что сердило и раздражало. «Комаромухи», как он для себя называл страшные мысли, мучили Володю с детства. Вдруг ни с того ни с сего в голове как будто кто-то говорил: «Сейчас погаснет солнце, и будет всегда темно». Или: «Дедушка и бабушка умрут». Комаромухи пищали, мигали в голове зеленоватым отблеском, приклеивались к другим мыслям и мешали думать. Помогало быстро качать головой, а лет к десяти Володя догадался, что комаромухи улетают, если считать. Что угодно считать – ступеньки, шаги, стаканы. Если посчитать правильно, комаромухи улетят и ничего плохого не случится. Некоторые числа ему нравились больше других. Нечетные были лучше четных. Самыми приятными были девять и три. Самыми неприятными – два и восемь. Например, по лестнице надо сделать только нечетное количество шагов, а если ступенек было, допустим, десять, Володя спускался и поднимался на последнюю ступеньку еще раз. Закрывая дверь, он дергал ручку трижды, и если случайно дергал больше, то приходилось дергать сначала. Читал он много, книги расставлял в строгом порядке, точно по размеру, справа налево, сначала большие, потом поменьше. Еда тоже была разной. Он любил сладости, изюм и простой хлеб. Но заставить его съесть хоть кусочек курицы или другой птицы было невозможно. Однажды он увидел на рынке мертвого желтого поросенка и с тех пор не соглашался есть мясо совсем. В школе он ни с кем не дружил, игры и разговоры мальчишек казались ему жестокими и глупыми, а девочки вообще были с другой планеты, непонятные существа. В последних классах он перестал ходить в школу. Родители сначала ругались, потом уговаривали, водили к врачам – бесполезно. Он закончил школу экстерном, поступил на заочное в институт культуры. Музейное дело привлекало прежде всего тем, что там не нужно было иметь дело с живыми людьми. После окончания института ему повезло устроиться в Русский музей, но вскоре его выгнали, потому что он раскладывал бумаги и расставлял картины, стремясь, чтобы все стояло и лежало в рядах и стопках слева направо точно по размеру. В Дом ученых его взяли сразу. Владимир Александрович, или Володя, как его называли дома и на работе, спортсменом не был, но рост имел внушительный, в глаза никому не смотрел, пухлые губы надменно кривил – впечатление производил серьезное. Темные, почти черные, густые волосы шапкой прилегали к голове, спускались на лоб до самых бровей, тоже темных и густых. Работать охранником было легко, так как делать было решительно нечего. С утра до вечера Володя смотрел телевизор или играл на компьютере. Члены Дома ученых его не замечали и даже не здоровались, и он был этому только рад. Единственное, что отравляло его тихое пребывание за дубовым прилавком, была завхозиха – старая дева Антонина Петровна, маленькая, толстая и въедливая, как архивная мышь. В то утро, когда завхозиха с выпученными глазами и зонтиком в руке пробежала мимо него к входной двери, он ее не заметил. В телевизоре как раз совершалось надругательство над очередной жертвой: полную девушку в синем платье стыдили, называли синим чулком и призывали к новому мировоззрению и отказу от предрассудков. Предрассудками в девушке было все: лишние килограммы, ненакрашенные глаза и губы, толстая золотая коса, а главное – застенчивый вид. Девушка нравилась Володе, она была светленькой, как его сестра, и с такими же чуть испуганными голубыми глазами. Он знал, что через несколько минут ее оголят и превратят в раскрашенную куклу, неотличимую от других кукол, и она начнет хихикать и кудахтать, подражая своим палачам. Но пока она все еще была милой и доброй, и Володя смотрел на нее и думал, что вот, наступит день, когда такая девушка придет сюда, в Дом ученых, и спросит: «Как записаться на экскурсию по дворцу?» Красивые девушки в самом деле приходили и спрашивали об экскурсиях, но все они были смешливые, говорили громко, заглядывали ему в глаза, и Володя коротко отвечал и отворачивался от них. Завхозиха в тот странный день явилась через час, красная и растрепанная. Не взглянув на Володю, она тяжело затопала вверх по мраморной лестнице, волоча длинный зонтик за собой, как шпагу. Это было удивительно, потому что она редко проходила мимо, не дав Володе указания или сделав выговор за что-то. Глядя ей вслед, Володя краем глаза заметил, как в дверь вошла маленькая старушка с длинной собачкой. Собаки в Доме ученых были строго запрещены, и Володя приподнялся, чтобы вежливо сообщить об этом посетительнице. Но никого не увидел перед собой. И дверь в прихожую была закрыта. «Показалось. Наверное, отсвет от проехавшей машины…» Володя открыл новую игру и через минуту обо всем забыл. Мир игры был лучше застывшего мира книг, наполненных чужими мыслями. В игре он чувствовал себя дома, где все было так, как хотелось ему. Ему, а не другим. Он строил и разрушал, убивал и оживлял, находил друзей и избавлялся от врагов. Он менял краски и звуки, зеленые тигры свистели, как соловьи, золотые лебеди пели человеческими голосами, и девушки в белых платьях, покрытые алыми покрывалами, обнимали их длинные шеи и улетали с ними вверх, к разноцветным звездам. Глава 19. Психолог и полицейский