— Какие же? — На Фомина раздражающе действовала эта манера умничать по любому поводу. — «Э-э-э, — сказали мы с Ольгой Порфирьевной, — и Киселев еще разок тонко проблеял «э-э-э», — киношники не зря заинтересовались Пушковым. У киношников особый нюх на новые имена». — Почему новые? — Фомин чувствовал, что терпение его уже на пределе. — Ты же сам говорил: до революции. — Видишь ли, Коля, в известном смысле Пушков сейчас новое имя. — Бывший одноклассник заговорил с особенной, взлелеянной вескостью. — В общем-то, довольно типичная история, распространенный вариант посмертной славы. Не так давно подобный случай произошел с одним молодым драматургом. Он погиб в автомобильной катастрофе и сразу же оказалось, что он оставил человечеству семь гениальных пьес. Но ведь не за месяц же до гибели он их — все семь! — написал. Наверное, лет десять трудился, носил свои пьесы в театры и получал всюду отказ. Почему же при жизни не признавали, а после смерти куча восторгов? Не потому ли, что кто-то умело устранял талантливого конкурента? Пока он был жив! Ну, а покойник уже никому не мешает. Я готов спорить, что именно те корифеи, кто авторитетно браковал одну за другой все семь пьес, сейчас громче всех кричат о даровании безвременно ушедшего писателя. — Ну, ты даешь! — Фомин усмехнулся. — Слушая тебя, можно подумать, что ты свой человек в театре. А ты сколько раз там был за всю свою жизнь? Володя вскочил с кресла и снова сел. — Допустим, меньше десяти раз. Но что это доказывает? Я мог разгадать механику этого преступления проверенным дедуктивным методом — ищи того, кому это выгодно. — Ладно, ладно, — благодушно заметил Фомин. Он понял, что на этот раз взял верх над Киселевым. — Давай дальше про Пушкова. Только не размазывай. Мне ведь надо опросить и других работников музея. — Я буду предельно краток. Когда Пушков привез в Путятин свои полотна, веришь ли, их не хотели брать. И помещения, мол, нет. И негде взять средства, чтобы содержать картинную галерею такого частного характера. Тогда Ольга Порфирьевна — ей на том свете зачтется! — взяла всю ответственность на себя, хотя наш музей всего лишь краеведческий. Пушков оставил ей все свои картины и вернулся в Москву, а через полгода умер от кровоизлияния в мозг. В газетах даже некролога приличного не дали, только фамилию в черной рамочке. Но вот проходит несколько лет, и Пушковым начинают интересоваться. Словно он сам, при жизни, был этому помехой. Там статья промелькнет, тут репродукция. За этими первыми камешками — лавина. Нашего Пушкова ставят рядом с Рерихом. И ведь не зря! Он на самом деле рядом. За рубежом тоже начинают шевелиться. На аукционах всплывают полотна, увезенные когда-то из России, и цена на Пушкова так и скачет вверх. Возьми это обстоятельство себе на заметку и запроси по своей линии, сколько долларов могла бы стоить сейчас «Девушка в турецкой шали». — Ты серьезно? — спросил Фомин, хотя уже понимал, что глупым розыгрышем тут и не пахнет. — Вполне, — отозвался Володя. — Пушкова украли. И сделали это очень понимающие люди. — Так какого же черта, — Фомин стукнул кулаком по столу, — какого черта вы не позаботились об охране! Знали, какие у вас тут доллары, и оставались при этой вашей тете Дене. — Мы запрашивали! Сколько раз! — печально оправдывался Киселев. — Но ты же сам только что говорил: музей провинциальный, краеведческий, возможности копеечные. Да что там охрана! Я краски покупаю на свою зарплату. Я ведь хоть и зам по чину, а до сих пор самолично оформляю стенды, пишу таблички, вплоть до «Гасите свет!». — Н-да-а… — Фомин посочувствовал от души. — У вас тут, конечно, и ставки мизерные. У тебя, к примеру, сколько рэ? Володя с ужимкой назвал свои «рэ». — Не разживешься. У тебя ведь мать и сестра. Кстати, как они? — Мама умерла, сестра в этом году кончает десятый класс. Собирается подавать в Строгановское. Самостоятельная особа. Но вот познакомилась с примитивистами из Москвы… Фомин перебил: — С какими примитивистами? — Да это я их так называю. Трое халтурщиков расписывают у нас новое кафе. Они втолковали Таньке, что талант талантом, но нужна еще и подготовка, годик работы с квалифицированным преподавателем. В Путятине такого не найдешь, надо ехать в столицу, а там берут за урок пять рублей… Нам с Танькой не по карману. — А они сами не набивались в преподаватели? — Нет, для них пятерка не заработок. Примитивисты сейчас в моде, особенно у торгового начальства. — Ну, а вообще какое они произвели на тебя впечатление? — Подозреваю, что в юности все они получили приличное образование. — Твоей Ольге Порфирьевне они почему-то не понравились. Володя вздернул тощими плечами. — Она человек старых вкусов и с художниками — не только с этими — у нее давняя вражда. У нас в музее со времен Кубрина хранятся альбомы с образцами русских и французских ситцев. Были случаи, что творческие личности вырывали тут листок, там листок. Узорчик стянут и выдадут на текстильной фабрике за свой. А как уличишь, если образец исчез? Мы теперь альбомы на руки не выдаем. Садись в кабинете директора и листай, а Ольга Порфирьевна сидит и глаз не сводит. — У тебя с ней хорошие отношения? Киселев тонко улыбнулся. — Я бы сказал, разнообразные отношения. — А что бы ты сказал о вдове художника Пушкова, — Фомин заглянул в блокнот, — о Вере Брониславовне? На этот раз Киселев не спешил с ответом. — Умна, — начал он, подумав, — очень энергична, обладает несомненной деловой хваткой, умело включилась в посмертную славу своего мужа. Однако всегда жалуется на свою непрактичность. В Москве легенды ходят о ее простоте. — Ты ее не очень-то любишь, — заметил Фомин. — Возможно. А она, кажется, не очень-то любит ту, с которой написан портрет в турецкой шали. — С Ольгой Порфирьевной у вдовы хорошие отношения? — Они держатся как задушевные подруги, но на самом деле она Ольгу Порфирьевну терпеть не может, потому что такое общество ее старит. Еще у тебя есть вопросы? Фомин закрыл блокнот и достал из кармана пачку сигарет. — Закурим? — Я не курю. — Правильно делаешь. — Фомин чиркнул зажигалкой, затянулся. — Слушай, Володька, сколько же лет мы с тобой не виделись? — Через месяц, когда моя Танька сдаст экзамен, исполнится ровно восемь. — Надо бы встретиться, потрепаться. Расскажешь, как ты тут жил все эти годы. Киселев смешливо покрутил головой. — Нет уж, давай условимся рассказывать про эти годы по очереди. Немного я, потом немного ты, потом опять немного я… Согласен? — Чудишь ты, Володька, — Фомин натянуто улыбнулся, — какие-то дурацкие условия ставишь. Киселев надул щеки и по-мальчишечьи прыснул. — Слушай, Фома, а ведь ты меня заподозрил! — Нет, ты совсем спятил! — возмутился Фомин. — Честное слово, заподозрил! — с удовольствием повторил Киселев. — В расследовании этой кражи ты, Фома, главное — остерегайся идти по шаблону. У людей твоей профессии, как я замечал, есть склонность к шаблону. А тут другой случай, поверь мне! Вот представь себе горбатого и слепого. Кто из двух больше хотел бы, чтобы все люди ослепли? Ведь не слепой, нет! Горбатый — вот кому это было бы кстати. Фомин глядел на него и крутил пальцем у виска. — Ты, Кисель, как я убедился, имеешь привычку выносить суждения по множеству вопросов, не заботясь о мало-мальски подходящих доказательствах. Например, только что с умным видом пустился рассуждать о шаблоне. Среди преступников не так-то много встречается гениев, которые находят оригинальные пути. В преступлениях, напротив, встречается шаблон, и при расследовании полезно прикинуть, какой шаблон мог быть использован в данном случае. — Например? — заинтересовался Киселев. — Например, знаток искусства вступил в контакт со знатоком иного сорта. Один разбирается в живописи, а другой в том, как проникнуть в запертое, но плохо охраняемое помещение. — Но ведь ты не обнаружил следов взлома! — вскричал Киселев. — Обнаружил или не обнаружил — об этом еще говорить рано. — Фомин нарочно темнил. — А теперь спасибо тебе за ценные сведения, можешь быть свободным и не сочти за труд сказать тете Дене, чтобы она зашла ко мне. Оставшись один, следователь слегка выдвинул верхний ящик письменного стола. Там сверху лежала четвертушка ватмана, на ней затейливым шрифтом было выведено «Таисия Кубрина» и вычерчена виньетка. — Вот оно что! — сказал Фомин самому себе и задвинул ящик. Дверь отворилась, и вошла старуха в черном платке. — Ольга Порфирьевна велели передать, что они уехали с Верой Брониславовной и сегодня на работе не будут. «Вот это оперативность!» — подумал Фомин. — А ты чей же? — спросила тетя Дена, усевшись напротив следователя. — Не внук ли Фомина Ивана Степаныча? 4 За исключением Киселева весь крохотный штат музея оказался женским. Фомин уловил, что Ольгу Порфирьевну тут недолюбливают за строгость и будут рады, когда она, наконец, уйдет на пенсию, а ее место займет Володя Киселев. — Уж такой он добрый, со всеми уважительный. Известно, что женщины наблюдательней мужчин, памятливей на всякие мелочи. А в провинции вообще наблюдательность развита сильнее, чем в больших шумных городах. Про московских художников Фомин получил в музее весьма обширную информацию. В тройке художников за главного считается Юра, у него борода цвета пеньки. Юра был в музее только один раз. Прямиком прошел в зал Пушкова, постоял перед знаменитым портретом и быстро удалился. Сейчас Юра в музее не показывается. Копию с портрета девушки в турецкой шали писал художник с рыжей бородой, его зовут Саша. Он работал в музее целую неделю. Когда стоял за мольбертом, то непременно разговаривал вслух сам с собой. В таких разговорах отзывался о самом себе очень плохо, попросту говоря, ругал себя последними словами. Бросит кисть и пойдет бродить по музею, словно что-то потерял. Одним словом, на сотрудниц музея Саша произвел впечатление немного чокнутого. За ним несколько раз заходил чернобородый Толя, он в бригаде художников вроде бы за младшего, подай-принеси. На нем все покупки, и ушлый Толя уже завел знакомство со всеми продавщицами, но только в продовольственных магазинах. На промтовары у бородачей, как видно, денег нет. Они вообще живут экономно, не пьют, даже не ходят поесть в ресторан, а готовят обед на электрической плитке. Толя сам об этом рассказывал, он парень вежливый, всегда здоровается, где бы ни встретился, только взял себе привычку и в булочной, и в молочной, и в овощном брать все без очереди. Но этим и местные иные отличаются, не только москвичи.