— Кто она? — Да господи, Вера Брониславовна, вдова Вячеслава Павловича! Она с утра пошла на прием к председателю горсовета, а потом придет сюда… Как я ей скажу о пропаже?! — Постарайтесь скрыть. — Фомин записал в блокноте имя и отчество вдовы Пушкова, обвел жирной чертой. — Заприте зал, придумайте причину. — Но в шесть у нее беседа о творчестве Пушкова. — В шесть? — бодро переспросил Фомин. — До шести у нас еще есть время. — Вы надеетесь так быстро найти картину? — Ольга Порфирьевна смерила следователя взглядом, в котором Фомину почудилась смесь надежды, иронии и еще чего-то, чуть ли не испуга. — Я надеюсь, что до шести часов вы успеете оповестить всех приглашенных об отмене беседы, а вдову художника… ну… увезете куда-нибудь под благовидным предлогом. А я тем временем буду действовать. — Дай-то бог! — Ольга Порфирьевна прижала руки к груди. — Вы уж постарайтесь… Ах, как жаль, что вы не видели ни разу саму картину. Возьмите у Киселева цветную фотографию. Хотя, конечно, фотография не передает всей прелести портрета. На нем изображена Таисия Кубрина, дочь последнего владельца Путятинской мануфактуры, она славилась своей красотой. Рассказывают, что как раз накануне революции в Петербурге… — Об этом вы мне расскажете как-нибудь потом, — перебил Фомин. — А сейчас не припомните ли вы что-нибудь более относящееся к делу? — Я от вас ничего не скрыла, — ответила с достоинством старуха. — Мое сегодняшнее утро вам известно. Каждый шаг, каждая минута. Что я могу знать еще? — Не казались ли вам подозрительными какие-нибудь посетители вчера, позавчера? Фомин не ожидал, что простейший вопрос вызовет такое волнение. — Боже мой! — вскричала Ольга Порфирьевна. — Вот память-то! Именно подозрительный посетитель! Накануне он провел полдня в музее и особенно интересовался портретом. А сегодня утром я его увидела с балкона, и что-то меня кольнуло. — Вы говорили, что под балконом пререкались водитель «неотложки» и владелец синего «Москвича». Который из двух был накануне в музее? — Этот, с «Москвича», в мерзкой рыжей кепочке. — С балкона можно было разглядеть номер машины? — Я не знаю. Я не подумала о номере. — Вид у нее был ужасно виноватый. — Жаль, жаль… — Фомин с удовольствием вернул ей зловредное сожаление. Ольга Порфирьевна растерянно терла пальцами лоб. — Мне трудно вам объяснить, откуда у меня взялось внезапное подозрение. Впрочем, мне так же трудно объяснить то тревожное предчувствие, которое вдруг охватило меня, когда я вошла сегодня утром в голубую гостиную… И более того… — Она убрала руку, заслонявшую лицо, и пристально поглядела в глаза следователю. — Если признаться честно, я еще со вчерашнего дня ждала беды, с той самой минуты, как проводила Веру Брониславовну до гостиницы. Мне показалось внезапно, что… — Мы еще поговорим с вами об этом, — перебил ее Фомин. — А теперь мне нужно побеседовать с вашими сотрудниками, причем с каждым в отдельности. Могу ли я обосноваться на часок хотя бы в соседней комнате? — В голубой гостиной? Вам здесь будет неудобно… — Она помедлила. — Если хотите, можете занять мой кабинет. — Ваш кабинет нужен вам самой. — Фомин изобразил особую почтительность. — Спокойно занимайтесь делами музея и не забудьте отменить сегодняшнюю беседу вдовы! А я устроюсь в комнате вашего заместителя. 3 В бывшей швейцарской Фомин по-хозяйски уселся за письменный стол. — Ну и что? — спросил его Киселев, выкатив кресло из темного угла и расположившись напротив Фомина. Фомин насмешливо фыркнул. — Я ничуть не удивлюсь, если через полчасика вдруг выяснится, что никто вашу картину не крал, что всего-навсего кто-то из вашего персонала снял ее без разрешения начальства, чтобы вбить в раму выпавший гвоздик или сменить протершийся шнур. — Что ж, подождем полчасика. — Киселев принял ленивую позу. — Сенека утверждал, что люди, которым мы уделили время, не считают себя должниками, хотя время вернуть невозможно… — Все умничаешь? — усмехнулся Фомин. — Не отучился? — Нельзя ли ближе к делу? — вспыхнул Киселев. — Ты же должен меня допросить по всей форме! — Погоди, не лезь в бутылку. И скажи мне по совести, положа руку на сердце, кому может понадобиться картина из вашего захудалого, провинциального музея? — Так, так… Очень интересно! — Киселев возмущенно подпрыгнул в кресле. — Продолжай развивать свои соображения. — Ты не обижайся, — благодушно продолжал Фомин. — Постарайся объективно оценить ситуацию. Ты, конечно, патриот нашего Путятина и любишь свою работу, но… — Давай, давай! — вставил Киселев. — Смелее веди наступление! Фомин и Киселев десять лет проучились вместе, не отличаясь в школьные годы особыми успехами в науках. После десятого класса Коля Фомин поехал по комсомольской путевке в Сибирь на стройку, а Володя Киселев остался дома, потому что у него тяжело болела мать. Она болела уже много лет, и Володя тащил на себе все домашнее хозяйство, убирал в доме, варил обед и воспитывал Таньку, младшую сестренку. В Путятине выпускнику школы было не так-то легко найти работу, и Володя был рад устроиться художником-оформителем в музей. Он в школьные годы посещал изокружок в Доме пионеров и даже пробовал писать красками. Оформляя стенгазеты и наглядные пособия, он мало-помалу набил руку. Иногда ему случалось заработать пятерку, а то и десятку на объявлениях и афишах для фабричного Дома культуры. Так что в музей Володя пришел, как он сам полагал, опытным специалистом по части оформления. История его не интересовала — школа внушила Володе стойкое отвращение к датам и цитатам. Однако, проработав в музее один год, Киселев поступил на заочное отделение областного педагогического института, по историческому факультету. За время его заочной учебы в Путятинском музее появилась новая штатная единица — заместитель директора. Сюда прочили бывшего Володиного школьного учителя, это был счастливый случай избавить от него ребят, но Ольга Порфирьевна добилась в горсовете, чтобы замом утвердили Киселева. В горсовете подозревали, а в гороно говорили открыто, что старая хозяйка музея выдвинула Киселева в замы, чтобы вертеть им как угодно. Деспотический характер Ольги Порфирьевны был всем известен. Однако насчет мягкотелости Володи в горсовете, в гороно, да и вообще в Путятине могли очень сильно ошибаться. Во всяком случае, он сам был с этим мнением в корне не согласен. Репутация тюхи-матюхи сложилась у Володи на том основании, что его привыкли видеть бегущим с хозяйственной сумкой в магазин или на базар, идущим с коромыслом на плечах по воду — водопровода на окраинах города не было, — развешивающим белье во дворе своего дома, причем мокрый фартук выдавал, что стиркой занимался не кто иной, как он сам… Людские мнения обычно складываются по шаблону. Но ведь можно заниматься стряпней, ходить по воду, стирать белье и даже, если уж на то пошло, шить себе рубашки — и при всем при этом иметь несгибаемый волевой характер. Разве мало женщин с исключительно сильными характерами всю жизнь ведут хозяйство, варят и шьют? Почему же мужчина, на которого свалились женские заботы, должен непременно превратиться в тюху-матюху? Володя Киселев был решительно не согласен с общественным мнением, сложившимся по шаблону. И тем более не согласен, что он сам всегда избирал оригинальный ход рассуждений и любил парадоксальные выводы. К тому же втайне он был страшно честолюбив и в своем воображении постоянно вел сложную игру с Ольгой Порфирьевной, умело противопоставляя ее неустойчивому дамскому деспотизму свою стальную руку в мягкой перчатке. К сожалению, Фомин не знал всех этих качеств своего бывшего одноклассника и в разговоре с ним взял излишне снисходительный тон. Для Фомина Володя был классический провинциал, ничего не видевший дальше родимого Путятина, тогда как сам Фомин и на стройке поработал, и бандитов ловил, будучи дружинником, и учился на юрфаке МГУ, и практику проходил под руководством знатоков своего дела. — Вы тут и понятия не имеете, что такое современная система сигнализации. В Москве в любом музее… Да и не только в музеях или там универмагах. Известные артисты, художники, писатели тоже ставят у себя сигнализацию. Вор сунул в дверь отмычку — и сразу в отделении милиции вспыхнула лампочка. До форточки не думай дотронуться — сразу тревога. Конечно, это я тебе упрощенно объясняю, чтобы ты мог понять, а на самом деле все не так просто, современная аппаратура, электроника, телемеханика и тэ пэ. А у вас тут что? У вас какая-нибудь тетя Маша караулит все ваши ценности. Спит в вестибюле или, в лучшем случае, вяжет внукам носки. — Денисия! — возразил кротко Володя. — Кто? — спросил Фомин. — Не понял! — Нашу сторожиху зовут Денисия. Если фамильярно, то тетя Дена, а никак не тетя Маша. Впрочем, ты угадал, она отлично вяжет. Девочкой она служила в этом доме на побегушках. А хозяин этого дома был из староверов, у него в кабинете собраны труды по истории раскола в России, будет время и охота — погляди, любопытно. — Для чего? — Ну хотя бы для того, чтобы по душам поговорить с тетей Деной. Она у нас держится старой веры. — Тебе это кажется криминалом? Киселев расхохотался: — Фома, ты ничуть не меняешься! Ты все такой же, Фома! Я думал, что из тебя сделали современного сыщика, этакого интеллектуала, который не только владеет приемами дзю-до, но еще и цитирует к месту Лабрюйера, а также может с одного взгляда отличить Гогена от Ван-Гога. Но оказывается, не все в вашем ведомстве такие блестящие эрудиты. Фомин покраснел и набычился. — Прошу тебя — перемени тон. Мы с тобой сейчас не на пятачке прогуливаемся. И ты на работе, и я здесь по делу. Я же тебя не называю Киселем. — Да называй, пожалуйста, как тебе угодно. Хоть Киселем, хоть подследственным. — Не ощущаю такой потребности! — отрезал Фомин. — Не хочешь — не надо! — весело согласился бывший одноклассник. И тут же перешел на серьезный тон. — Я собирался тебя спросить, следишь ли ты за современными тенденциями в искусстве. Но это, в общем-то, был вопрос чисто риторический. Я знал, что ты в искусстве… — Володя подергал себя за ухо. — Видишь ли, Коля, Вячеслав Павлович Пушков, наш с тобою земляк, при жизни не завоевал большой славы. Думаю, что он за ней и не гонялся. Только однажды ему достался шумный успех. О портрете Таисии Кубриной много говорили и писали. Портрет девушки в турецкой шали собирались купить для Третьяковки, но художник наотрез отказался его продать. — Откуда это все тебе известно? — недоверчиво спросил Фомин. — Так я же собираю материалы для книги о Пушкове. Эта история тогда попала в газеты. Пушков не отдал портрета и Кубрину, хотя тот предлагал большие деньги. Писали туманно о ссоре художника со своим меценатом. Пушков был должен Кубрину немалую сумму. — И что же потом? — Это мы уже знаем со слов вдовы художника. После революции все Кубрины эмигрировали, и долгие годы считалось, что им все-таки удалось уговорить Пушкова и они увезли картину с собой. Портрет девушки в турецкой шали считался безвозвратно утраченным для русского искусства. Друзья Пушкова боялись хоть словом напомнить ему об этой работе, чтобы не бередить душу художника. И вот представь себе сенсацию, когда Пушков однажды объявляет, что преподносит все свои картины в дар родному городу, и среди них оказывается и портрет, считавшийся пропавшим. Никто и не догадывался столько лет, что «Девушка в турецкой шали» хранилась в чулане у самого художника. Что ты на это скажешь? Фомин пожал плечами. — Бывает… — А я убежден, что за этим скрыта какая-то тайна. — У Киселева отчаянно заблестели глаза. — Моделью художнику послужила девушка со странным характером. В тех старых газетах я вычитал, что некий критик — тогда он был корифей, а теперь его имя ничего не значит, — так вот этот критик на выставке застыл перед «Девушкой в турецкой шали» и изрек, что именно такой ему представлялась Настасья Филипповна… героиня романа Достоевского «Идиот». Насчет Достоевского Володя добавил после некоторой паузы, как бы усомнившись, знает ли Фомин, кто такая Настасья Филипповна. Фомин сомнение заметил и обиделся. — Как-нибудь без тебя знаем Достоевского. — Вот и отлично! — не моргнув, продолжал Володя. — Сможешь себе представить нынешнюю ситуацию. Полгода назад заявилась в наши палестины… кто бы ты думал? Сама Элла Гребешкова, звезда экрана. — Гребешкова? — Фомин поднял брови. — А ты не путаешь? Разве она тут была? — Представь себе, была. Но не на гастролях. Она получила роль Настасьи Филипповны в многосерийном фильме, и режиссер потребовал: немедленно командируйся в Путятин, найди зал Пушкова, сядь перед «Девушкой в турецкой шали» и сиди до тех пор, пока полностью не постигнешь натуру Настасьи Филипповны… Чуешь, как дело повернулось? — И что, Гребешкова так и сидела перед портретом? — заинтересовался Фомин. — Сидела! Иной раз по часу. А потом бежала в наш универмаг. Оказывается, в провинции можно достать кое-какие дефицитные шмутки. В общем, она с пользой провела тут целую неделю. А мы с Ольгой Порфирьевной сделали соответствующие выводы.