— Тогда кто же? — А никто не принес! — на помощь приятелям подоспел третий, с крупными, как у зайца, передними зубами. Вся троица была явно не из лучших учеников. При торжественной встрече этих мальчишек не поставили в первый ряд, несмотря на малый рост, а задвинули за спины долговязых девочек. Ольга Порфирьевна до музея много лет проработала в школе и еще не забыла, как надо говорить с детьми. — Что же получается? Никто не приносил цветы, а они лежат. Так не бывает. — Бывает! — убежденно возразил усыпанный веснушками. — Тетенька, он не врет! — вступился мальчишка с заячьими крупными зубами. — Я точно знаю, что никто из наших ребят эти цветы не приносил. — А ты видел? — задрался опять первый. — Ты, что ли, видел? Ты машину видел, а хвастаешься, что знаешь, кто принес цветы. Ольга Порфирьевна насторожилась: — Дети, о какой машине вы говорите? — Это он говорит, а я не говорю. Из мальчишечьих пререканий Ольга Порфирьевна извлекла, наконец, причину спора. И причиной оказался синий «Москвич». Ольгу Порфирьевну кольнуло нехорошее предчувствие. Что делал здесь тот подозрительный тип в рыжей кепчонке? «Москвич» приезжал в Нелюшку три дня назад. Машина некоторое время стояла возле церкви. Кто на ней приехал, мальчишки не углядели. Но гвоздики могли быть привезены только на синем «Москвиче». В Нелюшке таких цветов нет ни в одном палисаднике. Ольга Порфирьевна поняла, что ей удалось добыть факты, ценные для следователя. Что-то этот тип в Нелюшке искал, что-то высматривал. Придя в школу, Ольга Порфирьевна поспешила к телефону, чтобы обо всем рассказать Фомину, но оставленный ей следователем номер не отвечал. Пока она ходила звонить в город, чуть не случилась неприятность. Колосков был красен от гнева, учительницы бестолково оправдывались. Хор для встречи вывели, о хлебе-соли подумали, но никто не позаботился насчет обеда. Спасла положение сама Вера Брониславовна. Она спросила, чем сегодня кормили детей в школьной столовой. Пшенной кашей! Вера Брониславовна пришла в восторг: — Какая прелесть! Моя любимая каша! У вас осталось хоть немножко? Пшенной каши осталось на кухне чуть ли не полкотла, ребята ее терпеть не могли. Кашу подогрели, сдобрили маслом. Вера Брониславовна ела и нахваливала. Всем стало казаться, что каша и в самом деле сегодня какая-то особенная. Ел с аппетитом Колосков, уписывали за обе щеки учительницы, умял полную тарелку шофер. После трапезы пригласили с кухни повариху. Вера Брониславовна записала с ее слов рецепт приготовления и обещала, что научит всех своих знакомых варить кашу по-нелюшкински. Словом, вместо недоразумения вышел для всех еще один праздник. Вера Брониславовна подарила поварихе носовой платочек с отпечатанной Эйфелевой башней, всем учительницам по значку. Во дворе провожающие школьники преподнесли ей альбом с фотографиями памятных исторических мест Путятинского района. Вера Брониславовна опять раскрыла свою большую кожаную сумку и стала наделять ребят сувенирами, не пропустив ни одного, кто хоть как-то себя проявил. Она говорила, что ей очень хочется пройти по всему селу, повидать всех, кто помнит Вячеслава Павловича, но, увы, здоровье не позволяет. Вера Брониславовна все тяжелее опиралась на палку, до машины доковыляла уже с трудом, и на лице ее непритворно выразились усталость и мука. 6 С того момента, как Володя Киселев узнал о пропаже картины, он находился в состоянии крайнего возбуждения. Он говорил себе, что тонкая игра, которую он воображаемо вел с Ольгой Порфирьевной и некоторыми другими людьми, приобретает наконец-то реальный смысл. Когда Володя узнал, что следствие поручено Фомину, он понял, какие обязанности ложатся теперь на него. Фоме не по силам обнаружить и изобличить похитителя «Девушки в турецкой шали». Фома всегда был туповат — это факт общеизвестный. В школьные годы учителя и одноклассники постоянно критиковали Фому за крайнее легкомыслие: «У Киселева есть уважительная причина, у него мать болеет, ему на самом деле некогда делать уроки. А ты, Фомин, о чем думаешь?» Но толстокожий, лишенный самолюбия Фомин совершенно ни о чем не думал. Он водил голубей, рыбачил, играл в футбол. Ему нечего было и соваться в институт со своим троечным аттестатом. Наверное, только там, в Сибири, Фома немного взялся за ум и решил получить хоть какое-нибудь образование. Ему, конечно, было все равно, какой институт — лишь бы корочки. Так и только так он оказался на юридическом факультете. Ведь в школе никто и никогда не замечал за ним интереса к юриспруденции. И вот на тебе — наш Фома следователь! Шерлок Холмс! Мегрэ! Порфирий Порфирьевич! «Что можно ожидать от такого следователя? — размышлял Володя, стараясь быть объективным. — Стоило сказать Фоме про доллары, как он сразу пошел по шаблонному пути. Он решил, что картина похищена кем-то из приезжих. Глупейшая ошибка. Вор непременно очень близкий к музею человек!» Володя шел к себе домой, на окраину, которая называлась Посадом — по монастырю, окончившему свое существование в двадцатые годы и отданному под жилье ткачам Путятинской мануфактуры. Там, в монастырской гостинице, жила когда-то семья Кольки Фомина — пока его дед не получил квартиру в новом доме, как бывший юный участник знаменитой Путятинской стачки. Улочкой, лепившейся вдоль берега реки, Володя добрался до своего дома. Берег здесь зарос репейником и матёрой крапивой, а за киселевской оградой буйствовала сирень, посаженная покойным отцом после возвращения с войны. Отец Володи был селекционер-самоучка, и киселевская сирень славилась на весь город. Поэтому, когда приезжала вдова Пушкова, а она всегда приезжала в мае, Володе вменялось в обязанность приносить каждый день свежий букет для голубой гостиной. Эта обязанность, как будто не обременительная, его очень раздражала и унижала в собственных глазах. Вера Брониславовна покровительствовала Володе, присылала ему книги по искусству и все публикации о Пушкове. Без ее помощи Володя, сидя в Путятине, конечно, не смог бы уследить за всеми газетами и журналами, а тем более за иностранной прессой. Он был кругом обязан старой даме. Только она могла добиться, чтобы солидное московское издательство заказало брошюру о Пушкове неизвестному провинциальному автору В. Киселеву. Но чем больше делала для него Вера Брониславовна, тем мучительнее было для Володи общение с ней. Ее голос, запах ее духов, голубая седина, пудра и румяна, руки в кольцах, с распухшими суставами и ярким маникюром, — все это угнетало Володю. Будь она неказистой старушенцией — он бы относился к ней иначе, он бы ее уважал ради памяти Пушкова, перед которым Володя преклонялся. Вячеслав Павлович Пушков был начисто лишен суетности и славолюбия. С юных лет он привык отказывать себе во всем, лишь бы хватало денег на холст и краски. Случалось, что Пушковы жили только на скромнейшую зарплату Веры Брониславовны, бывшей балерины, которая стала машинисткой-надомницей. Зато теперь вдова могла забыть о прежней нужде. Она как-то предложила Володе взаймы без отдачи значительную сумму. Он, конечно, отказался и сделал это в достаточно резкой форме, так что больше ему не делали унизительных предложений. Ему казалось, что старая дама стала относиться к нему после этого с большим уважением. Подойдя к калитке своего дома, Володя просунул правую руку в щель между досками, откинул крючок и толкнул калитку ногой. В палисаднике за сиренью слышались возбужденные голоса. «У Таньки сидят ребята из ее класса. Кажется, завтра у них экзамен по литературе». Володя сначала зашел в дом, чтобы переодеться. Свой единственный костюм он очень берег. Дом состоял из двух комнат. Володя взял себе первую комнату, которая служила одновременно и столовой, и кухней, а Таньке уступил бывшую спальню родителей. Шифоньер стоял у Таньки, и Володя сразу же прошел за перегородку, снял костюм и аккуратно повесил в шифоньер, закрепив брюки в специальный зажим, чтобы они отвиселись. От частого глажения, по наблюдениям Володи, одежда быстро изнашивалась. В трусах и майке он вышел на крыльцо, почистил щеткой ботинки и вернулся в дом. Вставив в ботинки деревянные колодки на пружинах, Володя задвинул их под диван, на котором спал. В изголовье дивана лежал шестирублевый тренировочный костюм. Володя надел костюм и вытащил из-под дивана домашние тапочки. Теперь он покажется ребятам из Танькиного класса, перекусит и засядет за работу. Но вот ведь рассеянность! Он забыл вынуть ручку из кармана пиджака. Володя прошел за перегородку, взялся за дверцу шифоньера, мутное зеркало сместилось само и сместило все в комнате, и вдруг в глубине проплыло прекрасное, любимое лицо. Таисия Кубрина здесь, в его доме! Володя обернулся и увидел над Танькиной постелью пропавший из музея шедевр Пушкова. 7 На обратном пути Вера Брониславовна много рассказывала о покойном муже, о его трудной жизни, удивительной непрактичности. Он настолько был привязан к своим картинам, что сначала с великой неохотой соглашался их продавать даже в хорошие собрания, а потом вовсе перестал выставляться. Рассказывая о муже, старая дама сделалась проще, милее. Ольга Порфирьевна от души радовалась за нее и жалела, что в машине нет Володи Киселева — как много нового он мог бы получить для своей книги а Пушкове! Все было славно, умиротворяюще — и дернула же нелегкая любознательного Колоскова спросить про «Девушку в турецкой шали». Правду ли говорят, что это живая Настасья Филипповна и что Пушков намеревался сжечь ее портрет? Ольга Порфирьевна посерела — она до сих пор не могла набраться смелости и доложить начальству о пропаже. Трусила, откладывала — и дооткладывалась. Оглянувшись на Веру Брониславовну, она увидела, что несчастная вдова с трудом удерживается от слез. Последнее время все чаще посетители музея с обывательской дотошностью начинали выспрашивать об отношениях между художником Пушковым и гибельной красавицей, изображенной на портрете. Вместе с ростом известности «Девушки в турецкой шали» все крепче прирастала к портрету легенда о роковой роли Таисии Кубриной в жизни художника. Так к известному полотну Репина в Третьяковке приросла история сумасшедшего, порезавшего картину ножом. Во всех статьях о Пушкове стали непременно упоминать и критика, который первым обратил внимание на то, что девушка в турецкой шали и есть живая Настасья Филипповна. Критик — некогда знаменитый, а потом забытый — в связи с этим стал выплывать из небытия. То в одном, то в другом полулитературном издании перепечатывались его статейки, абсолютно слинявшие за прошедшие полвека. Мода на критика обещала вскоре выдохнуться, но слухи о Таисии все ширились и обрастали досужими домыслами. Работников музея стали упрекать в том, что они проявляют непростительное равнодушие к столь замечательной личности. Где Таисия сейчас? Как сложилась ее судьба? Ну и что тут такого, если она с отцом эмигрировала в годы революции! Мало ли бывших эмигрантов впоследствии вернулись на родину, а некоторые, живя на чужбине, повели себя достойно, даже героически. На такие доводы посетителей Ольга Порфирьевна обычно отвечала, что если бы жизнь Таисии Кубриной сложилась на чужбине достойно и неординарно, то на родине об этом уж как-нибудь стало бы известно. Вера Брониславовна ни в какие объяснения не вступала и тут же переводила разговор на другую тему. Но Колоскову она, справившись со слезами, ответила печально и строго: — Эта женщина причинила Вячеславу Павловичу много горя. Мне трудно о ней говорить, но вам я расскажу. Я знаю, вы добрый, внимательный, сердечный человек. Смущенный Колосков не знал, что ответить на щедрые похвалы. Она прерывисто вздохнула: — Фу-ты, как волнуюсь! С чего же начать? С самого Кубрина? Муж о нем часто вспоминал, их связывали сложные отношения… По воспоминаниям художника в передаче Веры Брониславовны, владелец Путятинской мануфактуры был из того же теста, что и всем известные русские воротилы и меценаты Морозов, Мамонтов и Щукин. Пушков не раз говорил жене, что русское купечество за короткий срок, отпущенный ему историей с конца XIX века по 17 год XX века, словно бы торопилось отформовать яркий тип чисто русского самодума, самовластителя и самодура. Русский купец походил на русского барина своими сумасбродными причудами, и, хотя отличался от барина деловитостью, в нем не победила западная буржуазность и самоуверенный практицизм. Вячеслав Павлович любил сравнивать фантазии американских миллионеров с теми причудами, на которые швырял деньги русский купец. Выходило, что у американца непременно есть свой эгоизм, а у Тит Титычей — чистая бескорыстная дурь девяносто шестой пробы. Никанору Пантелеймоновичу Кубрину русские невесты не подходили. Он укатил жениться в Италию и действительно воротился очень скоро с супругой-итальянкой. Чтобы она не тосковала по южной теплой родине, Кубрин выстроил в Путятине дом — точную копию какого-то знаменитого палаццо во Флоренции. Строили дом мастера-итальянцы, мрамор возили из Италии. Красавица итальянка умерла родами. Говорили, что у себя на родине она была служанкой в трактирном заведении, где ее и увидел Кубрин. Когда молодой художник Пушков впервые попал в этот дом, итальянки давно уже не было в живых. Как-то Пушков спросил хозяина, зачем он, сооружая флорентийское палаццо, заставил строителей выкопать такие глубокие подвалы, в хозяйстве вовсе не нужные. «Как же без погреба? — усмехнулся Никанор Пантелеймонович. — Уж не думаешь ли ты, что итальянцы живут без припаса, на фу-фу? У них подвалы поболе наших. Они жаднее нас, старой жилетки не выбросят. Поехал бы да поглядел, какие они запасливые…» Кубрин слов на ветер не бросал. Он дал Пушкову деньги на поездку в Италию с единственным условием произвести обмер подвалов во всех примечательных зданиях. Это капризное условие художник выполнил со всем педантизмом, на какой только был способен. Кубрин, не глядя, сунул его отчет в шкаф и забыл все подвалы на свете. К Вячеславу Пушкову этот самодур был по-своему привязан, помогал ему и дальше — до того дня, как Пушков отказался продать портрет Таисии. Он писал «Девушку в турецкой шали» в доме Кубрина, в том зале, где сейчас размещена экспозиция по истории Путятинской мануфактуры. Потом Пушков увез портрет в Петроград и не собирался его выставлять. Но следом за ним в столицу явилась Таисия и настояла, чтобы «Девушка в турецкой шали» была выставлена. Дочь Кубрина привыкла, чтобы все ее желания исполнялись и все сумасбродные поступки сходили с рук. Она стала появляться на выставке, накинув на плечи турецкую шаль, стоившую баснословных денег. Дурацкие слова насчет сходства с Настасьей Филипповной толкнули Таисию на дикие скандальные выходки. Вячеслав Павлович очень страдал. Он был человеком самых строгих правил и любил Таисию, но Кубрин на его официальное сватовство ответил самым грубым отказом. Вот, собственно, и весь роман художника с девушкой в турецкой шали. Однако Таисия распускала о себе и Пушкове самые невероятные слухи. Вячеслав Павлович никогда не рассказывал о причине разрыва с Таисией, но разрыв был ужасный. Целый год он не мог взять в руки кисть, не мог даже войти в мастерскую. Этим, очевидно, объясняется, почему он потом спрятал «Девушку в турецкой шали» и никому никогда больше не показывал. — Да уж, — посочувствовал Колосков, — досталось ему, бедняге. — Из жизнерадостного общительного человека он превратился в неистового отшельника, — грустно кивнула Вера Брониславовна. — Не было на свете человека добрее его, но он мог обидеть более жестоко, чем самый бессердечный эгоист. Ему всегда было безразлично, что он ест и имеется ли вообще в доме черствая корка хлеба, но иногда он мог раскричаться из-за жесткого мяса, подгоревшей картошки… И все эта женщина… Ольга Порфирьевна сочувственно поймала руку Веры Брониславовны. Прежде вдова никогда не жаловалась, что ей приходилось терпеть обиды от Пушкова, рассказывала о нем только самое хорошее. Вера Брониславовна вышла замуж за Пушкова в середине двадцатых, и ее портретов он не писал. Он тогда увлекался старой уходящей Москвой и спешил запечатлеть улочки, дворы, церкви, Москву-реку и московские типы. Машина катила по главной улице Путятина. Высадив Колоскова у горсовета, где уже никого не было, кроме дежурного милиционера, шофер повернул к гостинице. Потихоньку от него Вера Брониславовна шепнула приятельнице, что дорога ее все-таки ужасно измотала, она себя чувствует совершенно разбитой и завтра наверняка не встанет с постели. — Полежите! Непременно полежите! — посоветовала Ольга Порфирьевна, скрывая радость. Шофер собирался и ее довезти до музея или до квартиры, но Ольга Порфирьевна категорически отказалась. — Я не такое большое начальство, чтобы кататься по городу, да еще после работы, на персональной машине председателя горсовета. Она, конечно, пошла не домой, а в музей, чтобы оттуда позвонить в милицию.