— Ты идешь или остаешься? — нетерпеливо окликнула Валентина Петровна. — Иду. — Володя взял у нее сумку, и они пошли садом. — Валь, ты не удивляйся… У меня есть просьба… — Володя запнулся. «Нет, всю правду ей говорить не стоит. Всю правду я расскажу потом, в финале…» — Понимаешь, музею нужен… ну, не совсем специалист, а так, любитель… Кое-что нужно переоборудовать. Несложную радиоустановку. Я подумал, кто-нибудь из твоих старшеклассников, заядлых радиолюбителей… — Володю смущал ее пристальный, подозрительный взгляд. — Мы платим гроши, — пробормотал он, — взрослый не пойдет… — Среди нынешних у меня что-то не видно радиолюбителей. Повальное увлечение мотороллерами и мопедами. А из прежних?.. — Она задумалась. — Петя Евдокимов! Ну конечно, Петя… Вася Кондаков служит в армии, Витя Жуков учится в Ленинграде, а Петя здесь, никуда не уехал. Он работает на фабрике, я его недавно встретила. Ужасно хвастался, что установил коротковолновую связь с каким-то австралийцем… — У него свой передатчик? Дома? — насторожился Володя. — Нет, в клубе. Петя там просиживает все ночи. «Вот как! В клубе! Все ночи! — возликовал про себя Володя. — Не этот ли Евдокимов бывает в монастыре у Каразеевой?» — Я недавно мельком слышал, — он приотстал от нее, благо дорожка через сад была узкая, — будто какие-то подростки хулиганили в эфире на средних волнах. Твои, наверное, тоже. Мальчишкам интересно… «Ковбой», «Черный пират», «Синий дьявол»… Жутко и таинственно. Обожаю все таинственное… Приключения, фантастику… Валентина Петровна оглянулась через плечо: — Ладно, не хитри… Если ты мне обещаешь вернуть книгу завтра, ну, скажем, часам к пяти… Володя молниеносно вспомнил запись из дневника Льва Толстого. Женщины употребляют слова не для выражения своих мыслей, а для достижения своих целей. Поэтому они и других людей понимают навыворот. Валя считает, что он заговорил о «Черном пирате», чтобы выпросить детектив. Ну и логика! Володя невольно расхохотался. — Ах, да! — Валентина Петровна обиделась. — Как я могла забыть! Киселева интересуют только умные книги. — Нет, почему же, — возразил Володя, — можно совмещать серьезное чтение и пустяки. Дмитрий Иванович Менделеев после сорока лет вообще не читал серьезных книг. Только Рокамболя, Поль де Кока, вообще бульварную литературу. Я тоже… Теперь пришел черед смеяться Валентине Петровне: — Ты тоже!.. Закон Киселева и Менделеева! Во дворе монастыря она хотела распрощаться с Володей. — Мне еще нужно заглянуть к матери. — Я подожду, — решительно заявил Володя. Ждать пришлось довольно долго. — Опять с мамой поссорилась! — пожаловалась Валентина Петровна. — Мама ни за что не хочет переезжать отсюда. Не прихожу — обижается. Приду — непременно под конец рассоримся. Она… — Валентина Петровна запнулась. — Мама есть мама. Учит меня, как жить. Увидела в окошко тебя и давай расспрашивать: кто, да почему, давно ли знакомы. Я ей говорю: «Мы вместе учились». Она не верит, что ты — это ты, Володя Киселев. «Чего, говорит, не зашел, не поздоровался?» — Я бы охотно зашел. — Ты бы зашел… А у нее не убрано. Мне бы еще больше попало — зачем привела гостя без предупреждения. И мама усадила бы тебя пить чай. Ты узнал бы, что она думает о современных браках. — Валентина Петровна печально улыбнулась. — Мама сейчас смотрит на нас в окно. Не вздумай обернуться, она у меня проницательная. И держись солидней, она непременно будет смотреть нам вслед… С залитого солнцем двора они попали в темноту длинного тоннеля монастырских ворот. Впереди, в светлом проеме, возникла странная фигура. Плечи непомерно широки, голова непропорционально мала, руки до колен. Человек вразвалку двигался навстречу. — Валюха! Сколько лет, сколько зим! — Хриплый голос был подхвачен и усилен каменным эхом. Глаза Володи успели привыкнуть к темноте. Он разглядел молодого парня с неприятным одутловатым лицом. Острижен под машинку — вот отчего казалась маленькой голова. Костюм широк, делает парня ниже ростом, почти квадратным. Володя мог поклясться — костюм только что куплен парнем в путятинском универмаге. Конечно, всучили неглаженый! Володя прекрасно знал обычаи продавщиц из отдела мужской одежды. — Алик! Здравствуй! — воскликнула Валентина Петровна. — Очень рада тебя видеть. Квадратный остановился, давая им подойти к нему, словно бы к старшему, более уважаемому. Смерил взглядом Володю и просипел: — Здороваться надо! Плохо видишь? Очки носи! Володя весь напрягся: — Простите, но мы с вами незнакомы. — Валька! А он туго соображает! Разъясни! — Квадратный хрипло хохотнул и пошел дальше. Там, где темнота тоннеля кончалась и сверкали залитые солнцем плиты двора, квадратный обернулся. Он знал, что ему будут глядеть вслед. — До скорого! — неизвестно кому послал он свою угрозу — Валентине Петровне или ее спутнику. — Пойдем! — Она взяла Володю под руку. — Ты что, на самом деле не узнал? Это же Алька Петухов. Он с нами учился до второго класса, а во втором остался. Два года во втором, два в третьем, два в четвертом. Думаешь, он неспособный? — Они вышли из ворот и остановились у начала спускающейся в Посад мощеной дороги. — Вполне мог бы учиться. Но не хотел. Все Петуховы такие. Алька, Коля, Юра… И теперь вот младший, Вася… Валентина Петровна быстро шла вниз по дороге, держась мягкой обочины. Володя еле поспевал за нею по вздыбленным булыжникам. — Ты, может быть, помнишь… — Она говорила, глядя себе под ноги, — в шестом классе… Меня вызовут — стою столбом у доски, а потом иду на место с двойкой в дневнике и с этакой наглой блатняцкой улыбочкой. Не помнишь? Ну, да тебе в шестом не до того было, у тебя мама болела. А я, знаешь, сейчас увижу у какой-нибудь из девчонок наглую жалкую улыбочку, и сердце обрывается. Я-то понимаю, что на душе, когда вот так улыбаются… — Валентина Петровна остановилась. — Посидим, что ли… О таких вещах не говорят на ходу. У поворота дороги с давних времен стояла грубая, тесанная топором скамья. Они сели. — Я, Володя, тогда попала в Алькину компанию. Мы собирались, если летом — где-нибудь в башне, зимой — в подземелье. Алька нас всех держал в руках. Зато и в обиду не давал. В школе я никто, а в Алькиной компании — королева, подруга атамана. Мальчишки добывали папиросы, вино. Если не достанут, Алька выдаст из припрятанного. Он любил устраивать тайники. Говорил будто знает, где подземный ход из монастыря. Врал, наверное. Укреплял власть. У Петуховых тогда умер отец, ты его должен помнить, он нигде не работал, жили они неизвестно на что… — Помню, — сказал Володя. — Я знаю, Алька носил краденое домой, Алькина мать не спрашивала, откуда взял. Иногда страшно делалось — посадят нас всех. Ночью не спишь и думаешь. Но еще хуже, — она зябко поежилась, — Алька и ребята отнимали у маленьких деньги. У кино, у магазина… Отнимут у маленького десять, двадцать копеек, он идет, плачет. Ему на мороженое дали или на кино. Самое подлое дело — маленьких обирать. Говорю Альке — не понимает. «Подумаешь, десять копеек. Ему еще дадут». Дурак несчастный! Самому-то, когда маленький был, много давали на кино, на конфеты? Ничего не давали. Говорю — не понимает. Уйти — боюсь. «Вход — рубль, выход — два». Так нам Алька говорил. Запугивал… И вдруг мне повезло. Врачи нашли ревмокардит, положили в больницу, а оттуда послали в санаторий. Помнишь? Меня с вами не было в седьмом классе, а потом я приехала… — Разумеется, помню! — Володя соврал. Никто и не заметил тогда отсутствия Семеновой. — Я вернулась и нарочно прикидывалась больной, еле-еле хожу. Они от меня отстали. Потом Альку забрали в колонию, вся компания развалилась. Вот так… Люди школы кончают, техникумы, институты, а Петуховы все одной дорогой. Алька третий раз сидел. Теперь вернулся. Только надолго ли… — Он давно вернулся? — Мама говорит, вторая неделя. Она не хочет, чтобы я сюда ходила. Говорит, мало ли что можно ждать от Петухова. — Но ведь ты его больше не боишься! — Нет, мне его жаль. — Она подняла на Володю грустные серые глаза. — А мама надеется, что Альку скоро заберут и опять можно жить спокойно. — Мама есть мама, — повторил Володя ее же слова. — Слушай, Кисель, я плохая учительница? — требовательно спросила Валентина Петровна. — Танька и другие ребята из ее класса тебе что про меня говорили? — Я и не знал, что ты преподавала в Танькином классе. — Вот-вот… Ну ладно, не плохая, про плохих хотя бы говорят. Я — средняя. — Ерунда! — убежденно возразил Володя. — Ерунда все эти разговоры о выдающихся и средних учителях. Есть светила педагогической науки, но — заметь! — из их учеников, как правило, не выходят крупные ученые, писатели, вообще не выходят значительные таланты. И в то же время у всех выдающихся людей были в детстве обыкновенные средние учителя. Кто учил Толстого? Чехова? Кто учил Павлова? Какие-то неизвестные люди. — Ты помнишь Анну Серафимовну? — спросила Валентина Петровна. — Прекрасно помню! — подхватил Володя. — Типичная средняя учительница! Три типа басен дедушки Крылова. Пять вопросов по образу Евгения Онегина. — Вот-вот… — Валентина Петровна сокрушенно кивнула. — Вот ты и выразил свое отношение. Да, у другой учительницы мы бы смелее судили и рядили о литературных героях. Зато Анна Серафимовна была очень добрая. Тебе она разрешала опаздывать, потому что ты отводил Таньку в садик. Двоечников она оставляла после уроков, писать диктанты. Никто никогда не хвалил Фомина, только Анна Серафимовна говорила, что он любит и понимает живую природу, что у него прекрасные голуби и на голубятне всегда чисто. Меня она как-то погладила по голове и сказала: «Деточка, ты Анну Серафимовну не обманешь, тебе на самом деле совсем не весело»… Вот так! Никто и никогда не приезжал к Анне Серафимовне за опытом. Доброте не ездят учиться. Или доброта есть, или ее нет. Мне иногда кажется, что мы в школе больше заботимся о методах, о кабинетах, а о простой доброте забываем. Ничего не хочу, только хочу быть для ребят, как Анна Серафимовна. И чтобы Петухов мог учиться, как все люди! — Она обернулась и погрозила взглядом мрачным монастырским стенам, как давно уже им никто не грозил. — Ваську я не отдам! Володя смолчал, понуро опустив голову. Он-то знал, кого подозревает в краже Фома. И еще его грызло раскаяние. Час назад он позволил себе судить свысока о бывшей своей однокласснице: и читает она не то, и учит школьников без радости. «Да какое я имел право! И ведь говорили мне, говорили не раз, что я выношу суждения наспех, не имея веских оснований». Когда крепко отругаешь самого себя, является спасительное чувство, что ты не так уж безнадежен. IV Рыбалку Фомин уважал. Сидишь себе посиживаешь с удочкой, вроде бы ни о чем не думаешь, но именно за этим тихим и мирным бездельем в голову незаметно приходят самые толковые мысли. Отмахав веслами с полкилометра вверх по реке, Фомин добрался до моста и привязал лодку к бетонной опоре. Удача его не покинула. Вскоре Фомин вытащил приличного подлещика. И пошло… Первое время мысли лейтенанта вращались вокруг старшего Петухова. Приходит человек из заключения, и вскоре в городе случается кража. Есть между двумя событиями связь или нет? У каждого преступника имеется свой профессиональный почерк. Каков же почерк Альфреда Петухова? Родители придумали первенцу необыкновенное имя. Может быть, связывали с его рождением какие-то высокие мечты. Дальше пошло без мечтаний — Колька, Юрка, Васька… Фомин отлично помнил, каким был Альфред Петухов в отроческие годы. Ребятами из своей шайки он вертел как хотел. У Альки имелись задатки вожака — властность, жестокость. Строил из себя Аль-Капоне. Он и Фомина хотел прибрать к рукам, но не вышло. У Фомина сколотилась своя крепкая компания голубятников. Хитрый Алька то объявлял Фоме войну, что вступал в дипломатические переговоры. Потом Фомины переехали, и вся Колькина компания перебазировалась в район новых домов. Дед выхлопотал в горсовете разрешение построить коллективную голубятню по последнему слову науки. Алька остался единственным властителем Посада. В городе он появлялся в сопровождении свиты. Впрочем, довольно трусливой. Дрались они только всемером против одного. Малышню обирали — и то всей компанией. Подловатый народец подобрался у Альки. Они его мигом продали, как только милиция стала доискиваться, кто украл ящик сигарет из вокзального ларька. Посадского Аль-Капоне отправили в колонию. Изучив дела, по которым Петухов попадался после возвращения из колонии, Фомин установил, что Алька с возрастом напрочь утратил качества вожака. Никаких крупных, умно организованных преступлений он не совершал. Крал в одиночку и довольно примитивно. Его профессиональным почерком была, пожалуй, лень, нежелание загодя все обдумать и лишний раз шевельнуть рукой. Альфред Петухов крал, что называется, халтурно. Там, где прилежный вор постарается обделать все аккуратно, чистенько, Петухов непременно напортачит, наследит. Есть люди, которые в местах заключения подучиваются воровскому делу, а этот наоборот… — Какой там профессиональный почерк! — бормотал себе под нос Фомин, насаживая свежего червя. — Тут скорее проявляется почерк семейный… Фомин помнил отца Петухова, умершего от пьянства. Их мамашу можно каждый день встретить на базаре — неопрятная, крикливая бабища, известная всему городу спекулянтка. Детьми она сроду не занималась. Петуховы росли, как растет по задворкам крапива: неприхотливые, выносливые, стрекучие. Никакие болезни к ним не приставали. По всему двору корь, а Петуховы бегают как ни в чем не бывало. Для них слечь — все равно что пропасть. К себе они никого не водили. Но по Альке и по другим видно было, что семейного уюта они не знают. Жильцы монастыря побаивались Петуховых. Вопреки правилам, по которым воры будто бы не трогают своих соседей, Петуховы тащили все, что плохо лежит. Не дай бог оставить на ночь белье на веревке или даже днем вынести в холодок кастрюлю с компотом. Белье исчезало бесследно, пустую кастрюлю потом находили в бурьянах. Если бы Фомин сегодня оставил удочки у крыльца, то, выйдя от Анкудиновых, он бы удочек не нашел. Но Фомин, бывалый монастырский жилец, конечно, прихватил снасть с собой, тем более что она Витькина. Витька бы здорово разозлился: «Ты что? Забыл Петуховых?»