— Скажите по чести, сударыня, вы ведь не пустите нас по миру, а? Тётушка оглядела стервятников с головы до пят. — Ну, это бы я с радостью. Кэррингтона прошиб пот, он отёр лицо платком. — Можете забрать своё тело. — Ха! — обрадовалась Тилди. Но тут же опасливо спросила: — В целости-сохранности? — В целости-сохранности. — Безо всякого формальдегида? — Безо всякого формальдегида. — С кровью? — Да с кровью же, забирайте его, ради бога, и уходите! Тётушка Тилди чопорно кивнула. — Ладно, По рукам. Приведите его в порядок. Кэррингтон повернулся к прозектору. — Эй вы, бестолочь! Нечего стоять столбом. Приведите всё в порядок, живо! — Да смотрите не сыпьте пепел куда не надо! — прикрикнула тётушка Тилди. — Осторожней, осторожней! — командовала тётушка Тилди. — поставьте плетёнку на пол, а то мне в неё не влезть. Она не стала особенно разглядывать тело. «Вид самый обыкновенный», — только и заметила она. И опустилась в корзину. И сразу вся словно заледенела; потом её отчаянно затошнило, закружилась голова. Теперь она вся была точно капля расплавленной материи, точно вода, что пыталась бы просочиться в бетон. Это долгий труд. И тяжкий. Всё равно, что бабочке, которая уже вышла из куколки, сызнова вернуться в старую, жёсткую оболочку. Вице-президенты со страхом наблюдали за тётушкой Тилди. Мистер Кэррингтон то ломал руки, то взмахивал ими, то тыкал пальцами в воздух, будто этим мог ей помочь. Прозектор только недоверчиво посматривал, да посмеивался, да пожимал плечами. «Просачиваюсь в холодный, непроницаемый гранит. Просачиваюсь в замороженную старую-престарую статую. Втискиваюсь, втискиваюсь…» — Да оживай же, чёрт возьми! — прикрикнула тётушка Тилди. — Ну-ка, приподнимись! Тело чуть привстало, зашуршали сухие прутья корзины. — Не ленись, согни ноги! Тело слепо, ощупью поднялось. — Увидь! — скомандовала тётушка Тилди. В слепые, затянутые плёнкой глаза проник свет. — Чувствуй! — подгоняла тётушка Тилди. Тело вдруг ощутило тёплый воздух, а рядом — жёсткий лабораторный стол и, тяжко дыша, опёрлось на него. — Шагни! Тело ступило вперёд — медленно, тяжело. — Услышь! — приказала она. В оглохшие уши ворвались звуки: хриплое, нетерпеливое дыхание потрясённого прозектора, хныканье мистера Кэррингтона, её собственный тряскучий голос. — Иди! — сказала тётушка Тилди. Тело пошло. — Думай! Старый мозг заработал. — Говори! — Премного обязано. Благодарствую, — и тело отвесило поклон содержателям похоронного бюро. — А теперь, — сказала наконец тётушка Тилди, — плачь! И заплакала блаженно-счастливыми слезами. И отныне, если вам вздумается навестить тётушку Тилди, вам стоит только в любой день часа в четыре подойти к её лавке древностей и постучаться. На двери висит большой траурный венок. Не обращайте внимания. Тётушка Тилди нарочно его оставила, такой уж у неё нрав! Постучите. Дверь заперта на две задвижки и три замка. — Кто там? Чёрный человек? — послышится пронзительный голос. Вы, смеясь, ответите: нет-нет, тётушка Тилди, это я. И она, тоже смеясь, скажет: «Входите побыстрей!» — распахнёт дверь и мигом захлопнет её за вами, так что чёрному человеку нипочём не проскользнуть. Потом она усадит вас, и нальёт вам кофе, и покажет последний связанный ею свитер. Уже нет в ней прежней бодрости, и глаза стали сдавать, но держится она молодцом. — Если будете вести себя примерно, — провозгласит тётушка Тилди, отставив в сторону чашку кофе, я вас кое-чем попотчую. — Чем же? — спросит гость. — А вот, — скажет тётушка, очень довольная, что ей есть чем похвастать, и шуткой своей довольная. Потом неторопливо отстегнёт белое кружево на шее и груди и чуточку его раздвинет. И на миг вы увидите длинный синий шов — аккуратно зашитый разрез, что был сделан при вскрытии. — Недурно сшито, и не подумаешь, что мужская работа, — снисходительно скажет она. — Что? Ещё чашечку кофе? Пейте на здоровье! 1944 There Was an Old Woman[40] Август 2026: Будет ласковый дождь В гостиной говорящие часы настойчиво пели: тик-так, семь часов, семь утра, вставать пора! — словно боясь, что их никто не послушает. Объятый утренней тишиной дом был пуст. Часы продолжали тикать и твердили, твердили свое в пустоту: девять минут восьмого, к завтраку все готово, девять минут восьмого! На кухне печь сипло вздохнула и исторгла из своего жаркого чрева восемь безупречно поджаренных тостов, четыре глазуньи, шестнадцать ломтиков бекона, две чашки кофе и два стакана холодного молока. — Сегодня в городе Эллендейле, штат Калифорния, четвертое августа две тысячи двадцать шестого года, — произнес другой голос, с потолка кухни. Он повторил число трижды, чтобы получше запомнили. — Сегодня день рождения мистера Фезерстоуна. Годовщина свадьбы Тилиты. Подошел срок страхового взноса, пора платить за воду, газ, свет. Где то в стенах щелкали реле, перед электрическими глазами скользили ленты памятки. Восемь одна, тик-так, восемь одна, в школу пора, на работу пора, живо, живо, восемь одна! Но не хлопали двери, и не слышалось мягкой поступи резиновых каблуков по коврам. На улице шел дождь. Метеокоробка на наружной двери тихо пела: «Дождик, дождик целый день, плащ, галоши ты надень…» Дождь гулко барабанил по крыше пустого дома. Во дворе зазвонил гараж, поднимая дверь, за которой стояла готовая к выезду автомашина… Минута, другая — дверь опустилась на место. В восемь тридцать яичница сморщилась, а тосты стали каменными. Алюминиевая лопаточка сбросила их в раковину, оттуда струя горячей воды увлекла их в металлическую горловину, которая все растворяла и отправляла через канализацию в далекое море. Грязные тарелки нырнули в горячую мойку и вынырнули из нее, сверкая сухим блеском. Девять пятнадцать, — пропели часы, — пора уборкой заняться. Из нор в стене высыпали крохотные роботы-мыши. Во всех помещениях кишели маленькие суетливые уборщики из металла и резины Они стукались о кресла, вертели своими щетинистыми роликами, ерошили ковровый ворс, тихо высасывая скрытые пылинки. Затем исчезли, словно неведомые пришельцы, юркнули в свои убежища Их розовые электрические глазки потухли. Дом был чист. Десять часов. Выглянуло солнце, тесня завесу дождя. Дом стоял одиноко среди развалин и пепла. Во всем городе он один уцелел. Ночами разрушенный город излучал радиоактивное сияние, видное на много миль вокруг. Десять пятнадцать. Распылители в саду извергли золотистые фонтаны, наполнив ласковый утренний воздух волнами сверкающих водяных бусинок. Вода струилась по оконным стеклам, стекала по обугленной западной стене, на которой белая краска начисто выгорела. Вся западная стена была черной, кроме пяти небольших клочков. Вот краска обозначила фигуру мужчины, катящего травяную косилку. А вот, точно на фотографии, женщина нагнулась за цветком. Дальше — еще силуэты, выжженные на дереве в одно титаническое мгновение… Мальчишка вскинул вверх руки, над ним застыл контур подброшенного мяча, напротив мальчишки — девочка, ее руки подняты, ловят мяч, который так и не опустился. Только пять пятен краски — мужчина, женщина, дети, мяч. Все остальное — тонкий слой древесного угля. Тихий дождь из распылителя наполнил сад падающими искрами света… Как надежно оберегал дом свой покой вплоть до этого дня! Как бдительно он спрашивал: «Кто там? Пароль?» И, не получая нужного ответа от одиноких лис и жалобно мяукающих котов, затворял окна и опускал шторы с одержимостью старой девы. Самосохранение, граничащее с психозом, — если у механизмов может быть паранойя. Этот дом вздрагивал от каждого звука. Стоило воробью задеть окно крылом, как тотчас громко щелкала штора и перепуганная птица летела прочь. Никто — даже воробей — не смел прикасаться к дому! Дом был алтарем с десятью тысячами священнослужителей и прислужников, больших и маленьких, они служили и прислуживали, и хором пели славу. Но боги исчезли, и ритуал продолжался без смысла и без толку. Двенадцать. У парадного крыльца заскулил продрогнувший пес. Дверь сразу узнала собачий голос и отворилась. Пес, некогда здоровенный, сытый, а теперь кожа да кости, весь в парше, вбежал в дом, печатая грязные следы. За ним суетились сердитые мыши — сердитые, что их потревожили, что надо снова убирать! Ведь стоило малейшей пылинке проникнуть внутрь сквозь щель под дверью, как стенные панели мигом приподнимались, и оттуда выскакивали металлические уборщики. Дерзновенный клочок бумаги, пылинка или волосок исчезали в стенах, пойманные крохотными стальными челюстями. Оттуда по трубам мусор спускался в подвал, в гудящее чрево мусоросжигателя, который злобным Ваалом притаился в темном углу. Пес побежал наверх, истерически лая перед каждой дверью, пока не понял — как это уже давно понял дом, — что никого нет, есть только мертвая тишина. Он принюхался и поскреб кухонную дверь, потом лег возле нее, продолжая нюхать. Там, за дверью, плита пекла блины, от которых по всему дому шел сытный дух и заманчивый запах кленовой патоки. Собачья пасть наполнилась пеной, в глазах вспыхнуло пламя. Пес вскочил, заметался, кусая себя за хвост, бешено завертелся и сдох. Почти час пролежал он в гостиной. Два часа, — пропел голос. Учуяв наконец едва приметный запах разложения, из нор с жужжанием выпорхнули полчища мышей, легко и стремительно, словно сухие листья, гонимые электрическим веером. Два пятнадцать. Пес исчез. Мусорная печь в подвале внезапно засветилась пламенем, и через дымоход вихрем промчался сноп искр. Два тридцать пять. Из стен внутреннего дворика выскочили карточные столы. Игральные карты, мелькая очками, разлетелись по местам. На дубовом прилавке появились коктейли и сэндвичи с яйцом. Заиграла музыка. Но столы хранили молчание, и никто не брал карт. В четыре часа столы сложились, словно огромные бабочки, и вновь ушли в стены. Половина пятого. Стены детской комнаты засветились. На них возникли животные: желтые жирафы, голубые львы, розовые антилопы, лиловые пантеры прыгали в хрустальной толще. Стены были стеклянные, восприимчивые к краскам и игре воображения. Скрытые киноленты заскользили по зубцам с бобины на бобину, и стены ожили. Пол детской колыхался, напоминая волнуемое ветром поле, и по нему бегали алюминиевые тараканы и железные сверчки, а в жарком неподвижном воздухе, в остром запахе звериных следов, порхали бабочки из тончайшей розовой ткани! Слышался звук, как от огромного, копошащегося в черной пустоте кузнечных мехов роя пчел: ленивое урчание сытого льва. Слышался цокот копыт окапи и шум освежающего лесного дождя, шуршащего по хрупким стеблям жухлой травы. Вот стены растаяли, растворились в необозримых просторах опаленных солнцем лугов и бездонного жаркого неба. Животные рассеялись по колючим зарослям и водоемам. Время детской передачи. Пять часов. Ванна наполнилась прозрачной горячей водой. Шесть, семь, восемь часов. Блюда с обедом проделали удивительные фокусы, потом что-то щелкнуло в кабинете, и на металлическом штативе возле камина, в котором разгорелось уютное пламя, вдруг возникла курящаяся сигара с шапочкой мягкого серого пепла. Девять часов. Невидимые провода согрели простыни — здесь было холодно по ночам. Девять ноль пять. В кабинете с потолка донесся голос: — Миссис Маклеллан, какое стихотворение хотели бы вы услышать сегодня? Дом молчал. Наконец голос сказал: — Поскольку вы не выразили никакого желания, я выберу что-нибудь наудачу. Зазвучал тихий музыкальный аккомпанемент. — Сара Тисдейл. Ваше любимое, если не ошибаюсь… Будет ласковый дождь, будет запах земли. Щебет юрких стрижей от зари до зари, И ночные рулады лягушек в прудах. И цветение слив в белопенных садах; Огнегрудый комочек слетит на забор, И малиновки трель выткет звонкий узор. И никто, и никто не вспомянет войну. Пережито-забыто, ворошить ни к чему. И ни птица, ни ива слезы не прольет, Если сгинет с Земли человеческий род. И весна… и Весна встретит новый рассвет, Не заметив, что нас уже нет.