— Сынок, — сказал он, — ты не опоздаешь на ракету. Белтер взглянул в шляпу и улыбнулся. — Не опоздаю, сэр, теперь не опоздаю! Тис заорал: — Сейчас же верни им деньги! Белтер почтительно поклонился и протянул ему долг, но Тис не взял денег; тогда негр положил их на пыльную землю у его ног. — Вот ваши деньги, сэр, — сказал он. — Большое спасибо. Улыбаясь, Белтер вскочил в седло и хлестнул лошадь. Он благодарил старика: они ехали рядом и вместе скрылись из виду. — Сукин сын! — шептал Тис, глядя на солнце невидящими глазами. — Сукин сын… — Подними деньги, Сэмюэль, — сказал кто-то с веранды. То же самое происходило вдоль всего пути. Примчались босоногие белые мальчишки и затараторили: — У кого есть, помогают тем, у кого нет! И все получают свободу! Один богач дал бедняку двести зелененьких, чтобы тот рассчитался! Еще один дал другому десять зелененьких, пять, шестнадцать — и так повсюду, все так делают! Белые сидели с кислыми минами. Они щурились и жмурились, словно в лицо им хлестали обжигающий ветер и пыль. Ярость душила Сэмюэля Тиса. Взбежав на веранду, он сверлил глазами катившие мимо толпы. Он размахивал своим пистолетом. Его распирало, злоба искала выхода, и он стал орать, обращаясь ко всем, к любому негру, который оглядывался на него. — Бам! Еще ракета взлетела! — вопил он во всю глотку. — Бам! Боже мой! Черные головы смотрели вперед, никто не показывал вида, что слушает, только белки скользнут по нему и снова спрячутся. — Тр-р-рах! Все ракеты вдребезги! Крики, ужас, смерть! Бам! Боже милосердный! Мне-то что, я остаюсь здесь, на матушке-земле. Старушка не подведет! Ха-ха! Постукивали копыта, взбивая пыль. Дребезжали фургоны на разбитых рессорах. — Бам! — Голос Тиса одиноко звучал в жарком воздухе, силясь нагнать страх на пыль и ослепительное небо. — Бах! Черномазых раскидало по всему космосу! Как даст метеором по ракете и разметало вас, точно малявок! В космосе полно метеоров! А вы не знали? Точно! Как картечь, даже гуще! И посыпятся ваши жестяные ракеты, как рябчики, как глиняные трубки! Ржавые банки, набитые черной треской! Пошли хлопать, как хлопушки: бам! бам! бам! Десять тысяч убитых, еще десять тысяч. Летают вокруг земли в космосе, вечно летают, холодненькие, окоченевшие, высоко-высоко, владыка небесный! Слышите, эй, вы там! Слышите?! Молчание. Широко, нескончаемо течет река. Начисто вылизав все лачуги, смыв их содержимое, она несет часы и стиральные доски, шелковые отрезы и гардинные карнизы, несет куда-то в далекое черное море. Два часа дня. Прилив схлынул, поток мелеет. А затем река и вовсе высохла, в городе воцарилась тишина, пыль мягким ковром легла на строения, на сидящих мужчин, на высокие, изнывающие от духоты деревья. Тишина. Мужчины на веранде прислушались. Ничего. Тогда их воображение, их мысли полетели дальше, в окрестные луга. Спозаранку весь край оглашало привычное сочетание звуков. Верные заведенному порядку, тут и там пели голоса; под мимозами смеялись влюбленные; где-то журчал смех негритят, плескавшихся в ручье; на полях мелькали спины и руки: из лачуг оплетенных зеленью плюща, доносились шутки и радостные возгласы. Сейчас над краем будто пронесся ураган и смел все звуки. Ничего. Гробовая тишина. На кожаных петлях повисли грубо сколоченные двери. В безмолвном воздухе застыли брошенные качели из старых покрышек. Опустели плоские камни на берегу — излюбленное место прачек. На заброшенных бахчах одиноко дозревают арбузы, тая под толстой коркой освежающий сок. Пауки плетут новую паутину в покинутых хижинах; сквозь дырявые крыши вместе с золотистыми лучами солнца проникает пыль. Кое-где теплится забытый в спешке костер, и пламя, внезапно набравшись сил, принимается пожирать сухой остов соломенной лачуги. И тогда тишину нарушает довольное урчание изголодавшегося огня. Мужчины, словно окаменев, сидели на веранде скобяной лавки. — Не возьму в толк, с чего это им вдруг загорелось уезжать именно сейчас. Вроде, все шло на лад. Что ни день, новые права получали. Чего им еще надо? Избирательный налог отменили, один штат за другим принимает законы, чтобы не линчевать, кругом равноправие! Мало им этого? Зарабатывают почти что не хуже любого белого — и вот тебе на, сорвались с места. В дальнем конце опустевшей улицы показался велосипедист. — Разрази меня гром, Тис, это твой Силли едет. Велосипед остановился возле крыльца, на нем сидел цветной, парнишка лет семнадцати, угловатый, нескладный — длинные руки и ноги, круглая, как арбуз, голова. Он взглянул на Сэмюэля Тиса и улыбнулся. — Что, совесть заговорила, вернулся, — сказал Тис. — Нет, хозяин, я просто привез велосипед. — Это почему же — в ракету не влазит? — Да нет, хозяин, не в том дело… — Можешь не объяснять в чем дело! Слазь, я не позволю тебе красть мое имущество! — Он толкнул парня. Велосипед упал. — Пошел в лавку, медяшки чистить. — Что вы сказали, хозяин? — Глаза парня расширились. — То, что слышал! Надо ружья распаковать и ящик вскрыть — гвозди пришли из Натчеза… — Мистер Тис… — Наладить ларь для молотков… — Мистер Тис, хозяин! — Ты еще стоишь здесь?! — Тис свирепо сверкнул глазами. — Мистер Тис, можно я сегодня возьму выходной? — спросил парень извиняющимся голосом. — И завтра тоже, и послезавтра, и после-послезавтра? — сказал Тис. — Боюсь, что так, хозяин. — Бояться тебе надо, это верно. Пойди-ка сюда. — Он потащил парня в лавку и достал из конторки бумагу. — Помнишь эту штуку? — Что это, хозяин? — Твой трудовой контракт. Ты подписал его, вот твой крестик, видишь? Отвечай. — Я не подписывал, мистер Тис. — Парень весь трясся. — Кто угодно может поставить крестик. — Слушай, Силли. Контракт: «Я обязуюсь работать на мистера Сэмюэля Тиса два года, начиная с 15 июля 2001 года, а если захочу уволиться, то заявлю об этом за четыре недели и буду продолжать работать, пока не будет подыскана замена». Вот, — Тис стукнул ладонью по бумаге, его глаза блестели. — А будешь артачиться, пойдем в суд. — Я не могу! — вскричал парень; по его щекам покатились слезы. — Если я не уеду сегодня, я не уеду никогда. — Я отлично тебя понимаю, Силли, да-да, и сочувствую тебе. Но ничего, мы будем хорошо обращаться с тобой, парень, хорошо кормить. А теперь ступай и берись за работу, и выкинь из головы всю эту блажь, понял? Вот так, Силли. — Тис мрачно ухмыльнулся и потрепал его по плечу. Парень повернулся к старикам, сидящим на веранде. Слезы застилали ему глаза. — Может… может, кто из этих джентльменов… Мужчины под навесом, истомленные зноем, подняли головы, посмотрели на Силли, потом на Тиса. — Это как же понимать: ты хочешь, чтобы твое место занял белый? — холодно спросил Тис. Дед Квортэрмэйн поднял с колен красные руки. Он задумчиво поглядел в даль и сказал: — Слышь, Тис, а как насчет меня? — Что? — Я берусь работать вместо Силли. Остальные притихли. Тис покачивался на носках. — Дед… — произнес он предостерегающе. — Отпусти парня, я почищу, что надо. — Вы… в самом деле, взаправду? — Силли подбежал к деду. Он смеялся и плакал одновременно, не веря своим ушам. — Конечно. — Дед, — сказал Тис, — не суй свой паршивый нос в это дело. — Не держи мальца, Тис. Тис подошел к Силли и схватил его за руку. — Он мой. Я запру его в задней комнате до ночи. — Не надо, мистер Тис! Парень зарыдал. Горький плач громко отдавался под навесом. Темные веки Силли набухли. На дороге вдали появился старенький, дребезжащий «форд», увозивший последних цветных. — Это мой, мистер Тис. О, пожалуйста, прошу вас, ради бога! — Тис, — сказал один из мужчин, вставая, — пусть уходит. Второй поднялся. — Я тоже за это. — И я, — вступил третий. — К чему это? — Теперь заговорили все. — Кончай, Тис. — Отпусти его. Тис нащупал в кармане пистолет. Он увидел лица мужчин. Он вынул руку из кармана и сказал: — Вот, значит, как? — Да, вот так, — отозвался кто-то. Тис отпустил парня. — Ладно. Катись. — Он ткнул рукой в сторону лавки. — Надеюсь, ты не собираешься оставлять свое грязное барахло? — Нет хозяин! — Убери все до последней тряпки из своего закутка и сожги! Силли покачал головой. — Я возьму с собой. — Так они и позволят тебе тащить в ракету всякую дрянь! — Я возьму с собой, — мягко настаивал парнишка. Он побежал через лавку в пристройку. Слышно было, как он подметает и наводит чистоту. Миг, и Силли появился снова, неся волчки, шарики, старых воздушных змеев и другое барахло, скопленное за несколько лет. Как раз в этот миг подъехал «форд»; Силли сел в машину, хлопнула дверца. Тис стоял на веранде, горько улыбаясь. — И что же ты собираешься делать там? — Открою свое дело, — ответил Силли. — Хочу завести скобяную лавку. — Ах ты дрянь, так вот ты зачем ко мне нанимался, задумал набить руку, а потом улизнуть и использовать науку! — Нет, хозяин, я никогда не думал, что так получится. А оно получилось. Разве я виноват, что научился, мистер Тис? — Вы небось придумали имена вашим ракетам? Цветные смотрели на свои единственные часы — на приборной доске «форда». — Да, хозяин. — Небось «Илия» и «Колесница», «Большое колесо» и «Малое колесо», «Вера», «Надежда», «Милосердие»? — Мы придумали имена для кораблей, мистер Тис. — «Бог-сын» и «Святой дух», да? Скажи, малый, а одну ракету назвали в честь баптистской церкви? — Нам пора ехать, мистер Тис. Тис хохотал. — Неужели ни одну не назвали «Летай пониже» или «Благолепная колесница»? Машина тронулась. — Прощайте, мистер Тис. — А есть у вас ракета «Рассыпьтесь, мои косточки»? — Прощайте, мистер! — А «Через Иордань»? Ха! Ладно, парень, катись, отваливай на своей ракете, давай лети, пусть взрывается, я плакать не буду! Машина покатила прочь в облаке пыли. Силли привстал, приставил ладони ко рту и крикнул напоследок Тису: — Мистер Тис, мистер Тис, а что вы теперь будете делать по ночам? Что будете делать ночью, хозяин? Тишина. Машина растаяла вдали. Дорога опустела. — Что он хотел сказать, черт возьми? — недоумевал Тис. — Что я буду делать по ночам?.. Он смотрел, как оседает пыль, и вдруг до него дошло. Он вспомнил ночи, когда возле его дома останавливались автомашины, а в них — темные силуэты, торчат колени, еще выше торчат дула ружей, будто полный кузов журавлей под черной листвой спящих деревьев. И злые глаза… Гудок, еще гудок, он хлопает дверцей, сжимая в руке ружье, посмеиваясь про себя, и сердце колотится, как у мальчишки, и бешеная гонка по ночной летней дороге, круг толстой веревки на полу машины, коробки новеньких патронов оттопыривают карманы пальто. Сколько было таких ночей за все годы — встречный ветер, треплющий космы волос над недобрыми глазами, торжествующие вопли при виде хорошего дерева, надежного, крепкого дерева, и стук в дверь лачуги! — Так вот он про что, сукин сын! — Тис выскочил из тени на дорогу. — Назад, ублюдок! Что я буду делать ночами?! Ах ты гад, подлюга… Вопрос Силли попал в самую точку. Тис почувствовал себя больным, опустошенным. «В самом деле. Что мы будем делать по ночам? — думал он. — Теперь, когда все уехали…» На душе было пусто, мысли оцепенели. Он выхватил из кармана пистолет, пересчитал патроны. — Ты что это задумал, Сэм? — спросил кто-то. — Убью эту сволочь. — Не распаляйся так, — сказал дед. Но Сэмюэль Тис уже исчез за лавкой. Секундой позже он выехал в своей открытой машине. — Кто со мной? — Я прокачусь, пожалуй, — отозвался дед, вставая. — Еще кто? Молчание. Дед сел в машину и захлопнул дверцу. Сэмюэль Тис, вздымая пыль, вырулил на дорогу, и они рванулись вперед под ослепительным небом. Оба молчали. Над сухими нивами по сторонам струилось жаркое марево. Развилок. Стоп. — Куда они поехали, дед? Дед Квортэрмэйн прищурился. — Прямо, сдается мне. Они продолжали путь. Одиноко ворчал мотор под летними деревьями. Дорога была пуста, но вот они стали примечать что-то необычное. Наконец Тис сбавил ход и перегнулся через дверцу, свирепо сверкая желтыми глазами. — Черт подери, дед! Ты видишь, что придумали эти ублюдки? — Что? — спросил дед, присматриваясь. Вдоль дороги непрерывной цепочкой, аккуратными кучками лежали старые роликовые коньки, пестрые узелки с безделушками, рваные башмаки, колеса от телеги, поношенные брюки и пальто, драные шляпы, побрякушки из хрусталя, когда-то нежно звеневшие на ветру, жестяные банки с розовой геранью, восковые фрукты, коробки с деньгами времен конфедерации, тазы, стиральные доски, веревки для белья, мыло, чей-то трехколесный велосипед, чьи-то садовые ножницы, кукольная коляска, чертик в коробочке, пестрое окно из негритянской баптистской церкви, набор тормозных прокладок, автомобильные камеры, матрасы, кушетки, качалки, баночки с кремом, зеркала. И все это не было брошено кое-как, наспех, а положено бережно, с чувством, со вкусом вдоль пыльных обочин, словно целый город шел здесь, нагруженный до отказа, и вдруг раздался великий трубный глас, люди сложили свои пожитки в пыль и вознеслись прямиком на голубые небеса. — «Не хотим жечь», как же! — злобно крикнул Тис. — Я им говорю сожгите, так нет, тащили всю дорогу и сложили здесь — напоследок еще раз посмотреть на свое барахло, вот оно, полюбуйтесь! Эти черномазые невесть что о себе воображают. Он гнал машину дальше, километр за километром, наезжая на кучи, кроша шкатулки и зеркала, ломая стулья, рассыпая бумаги. — Так! Черт дери… Еще! Так! Передняя шина жалобно запищала. Машина вильнула и врезалась в канаву, Тис стукнулся лбом о ветровое стекло. — А, сукины дети! — Сэмюэль Тис стряхнул с себя пыль и вышел из машины, чуть не плача от ярости. Он посмотрел на пустынную безмолвную дорогу.