Несколько дней после этого Битеринг часами бродил по саду, в одиночку борясь со страхом. Пока ракеты плели свою серебряную паутину меж планетами, он еще мог мириться с Марсом. Он твердил себе: если захочу, завтра же куплю билет и вернусь на Землю. А теперь серебряные нити порваны, ракеты валяются бесформенной грудой оплавленных металлических каркасов и перепутанной проволоки. Люди Земли покинуты на чужой планете, среди смуглых песков, на пьянящем ветру; их жарко позолотит марсианское лето и уберут в житницы марсианские зимы. Что станется с ним и с его близкими? Марс только и ждал этого часа. Теперь он их пожрет. Сжимая трясущимися руками заступ, Битеринг опустился на колени возле клумбы. Работать, думал он, работать и забыть обо всем на свете. Он поднял глаза и посмотрел на горы. Некогда у этих вершин были гордые марсианские имена. Земляне, упавшие с неба, смотрели на марсианские холмы, реки, моря — у всего этого были имена, но для пришельцев все оставалось безымянным. Некогда марсиане возвели города и дали названия городам; восходили на горные вершины и дали названия вершинам; плавали по морям и дали названия морям. Горы рассыпались, моря пересохли, города обратились в развалины. И все же земляне втайне чувствовали себя виноватыми, когда давали новые названия этим древним холмам и долинам. Но человек не может жить без символов и ярлычков. И на Марсе все назвали по-новому. Битерингу стало очень, очень одиноко — как не ко времена и не к месту он здесь, в саду, как нелепо в чужую почву, под марсианским солнцем сажать земные цветы! Думай о другом. Думай непрестанно. О чем угодно. Лишь бы не помнить о Земле, об атомных войнах, о погибших ракетах. Он был весь в испарине. Огляделся. Никто не смотрит. Снял галстук. Ну и нахальство, подумал он. Сперва пиджак скинул, теперь галстук. Он аккуратно повесил галстук на ветку персикового деревца — этот саженец он привез из штата Массачусетс. И опять задумался об именах и горах. Земляне переменили все имена и названия. Теперь на Марсе есть Хормелские долины, моря Рузвельта, горы Форда, плоскогорья Вандербилта, реки Рокфеллера. Неправильно это. Первопоселенцы в Америке поступали мудрее, они оставили американским равнинам имена, которые дали им в старину индейцы: Висконсин, Миннесота, Айдахо, Огайо, Юта, Милуоки, Уокеган, Оссео. Древние имена, исполненные древнего значения. Расширенными глазами он смотрел на горы. Может быть, вы скрываетесь там, марсиане? Может быть, вы — мертвецы? Что ж, мы тут одни, от всего отрезаны. Сойдите с гор, гоните нас прочь! Мы — бессильны! Порыв ветра осыпал его дождем персиковых лепестков. Он протянул загорелую руку и вскрикнул. Коснулся цветов, собрал в горсть. Разглядывал, вертел и так и эдак. Потом закричал: — Кора! Она выглянула в окно. Муж бросился к ней. — Кора, смотри! Жена повертела цветы в руках. — Ты видишь? Они какие-то не такие. Они изменились. Персик цветет не так! — А по-моему, самые обыкновенные цветы, — сказала Кора. — Нет, не обыкновенные. Они неправильные! Не пойму, в чем дело. Лепестком больше, чем надо, или, может, лист лишний, цвет не тот, пахнут не так, не знаю! Выбежали из дому дети и в изумлении остановились: отец метался от грядки к грядке, выдергивал редис, лук, морковь. — Кора, иди посмотри! Лук, редиска, морковь переходили из рук в руки. — И это, по-твоему, морковь? — Да… нет. Не знаю, — растерянно отвечала жена. — Все овощи стали какие-то другие. — Да, пожалуй. — Ты и сама видишь, они изменились! Лук — не лук, морковка — не морковка. Попробуй: вкус тот же и не тот. Понюхай — и пахнет не так, как прежде. — Битеринга обуял страх, сердце колотилось. Он впился пальцами в рыхлую почву. — Кора, что же это? Что же это делается? Нельзя нам тут оставаться. — Он бегал по саду, ощупывал каждое дерево. — Смотри, розы! Розы… они стали зеленые! И все стояли и смотрели на зеленые розы. А через два дня Дэн прибежал с криком: — Идите поглядите на корову! Я доил ее и увидал. Идите скорей! И вот они стоят в хлеву и смотрят на свою единственную корову. У нее растет третий рог. А лужайка перед домом понемногу, незаметно окрашивалась в цвет весенних фиалок. Семена привезены были с Земли, но трава росла нежно-лиловая. — Нельзя нам тут оставаться, — сказал Битерииг. — Мы начнем есть эту дрянь с огорода и сами превратимся невесть во что. Я этого не допущу. Только одно и остается — сжечь эти овощи! — Они же не ядовитые. — Нет, ядовитые. Очень тонкая отрава. Капелька яду, самая капелька. Нельзя это есть. Он в отчаянии оглядел свое жилище. — Дом — и тот отравлен. Ветер что-то такое с ним сделал. Воздух сжигает его. Туман по ночам разъедает. Доски все перекосились. Человеческие дома такие не бывают. — Тебе просто мерещится! Он надел пиджак, повязал галстук. — Пойду в город. Надо скорей что-то предпринять. Сейчас вернусь. — Гарри, постой! — крикнула вдогонку жена. Но его уже и след простыл. В городе, на крыльце бакалейной лавки, уютно сидели в тени мужчины, сложив руки на коленях; неторопливо текла беседа. Будь у Битеринга револьвер, он бы выстрелил в воздух. «Что вы делаете, дурачье! — думал он. — Рассиживаетесь тут, как ни в чем не бывало. Вы же слышали — мы застряли на Марсе, нам отсюда не выбраться. Очнитесь, делайте что-нибудь! Неужели вам не страшно? Неужели не страшно? Как вы станете жить дальше?» — Здорово, Гарри! — сказали ему. — Послушайте, — начал Битеринг, — вы слышали вчера новость? Или, может, не слыхали? Люди закивали, засмеялись: — Конечно, Гарри! Как не слыхать! — И что вы собираетесь делать? — Делать, Гарри? А что ж тут поделаешь? — Надо строить ракету, вот что! — Ракету? Вернуться на Землю и опять вариться в этом котле? Брось, Гарри! — Да неужели же вы не хотите на Землю? Видали, как зацвел персик? А лук, а трава? — Вроде видали, Гарри. Ну и что? — сказал кто-то. — И не напугались? — Да не сказать, чтоб очень напугались. — Дурачье! — Ну, чего ты, Гарри! Битеринг чуть не заплакал. — Вы должны мне помочь. Если мы тут останемся, неизвестно, во что мы превратимся. Это все воздух. Разве вы не чувствуете? Что-то такое в воздухе. Может, какой-то марсианский вирус, или семена какие-то, или пыльца. Послушайте меня! Все не сводили с него глаз. — Сэм, — сказал он. — Да, Гарри? — отозвался один из сидевших на крыльце. — Поможешь мне строить ракету? — Вот что, Гарри. У меня есть куча всякого металла и кое-какие чертежи. Если хочешь строить ракету в моей мастерской, милости просим. За металл я с тебя возьму пятьсот долларов. Если будешь работать один, пожалуй, лет за тридцать построишь отличную ракету. Все засмеялись. — Не смейтесь! Сэм добродушно смотрел на Битеринга. — Сэм, — вдруг сказал тот, — у тебя глаза… — Чем плохие глаза? — Ведь они у тебя были серые? — Право не помню, Гарри. — У тебя глаза были серые, ведь верно? — А почему ты спрашиваешь? — Потому что они у тебя стали какие-то желтые. — Вот как? — равнодушно сказал Сэм. — А сам ты стал какой-то высокий и тонкий. — Может, оно и так. — Сэм, это нехорошо, что у тебя глаза стали желтые. — А у тебя, по-твоему, какие? — У меня? Голубые, конечно. — Держи, Гарри, — Сэм протянул ему карманное зеркальце. — Погляди-ка на себя. Битеринг нерешительно взял зеркальце и посмотрелся. В глубине его голубых глаз притаились чуть заметные золотые искорки. Минуту было тихо. — Эх, ты, — сказал Сэм. — Разбил мое зеркальце. Гарри Битеринг расположился в мастерской Сэма и начал строить ракету. Люди стояли в дверях мастерской, негромко переговаривались, посмеивались. Изредка помогали Битерингу поднять что-нибудь тяжелое. А больше стояли просто так и смотрели на него, и в глазах у них разгорались желтые искорки. — Пора ужинать, Гарри, — напомнили они. Пришла жена и принесла в корзинке ужин. — Не стану я это есть, — сказал он. — Теперь я буду есть только то, что хранится у нас в холодильнике. Что мы привезли с Земли. А что тут в саду и в огороде выросло, это не для меня. Жена стояла и смотрела на него. — Не сможешь ты построить ракету. — Когда мне было двадцать, я работал на заводе. С металлом я обращаться умею. Дай только начать, тогда и другие мне помогут, — говорил он, разворачивая чертежи и кальки: на жену он не смотрел. — Гарри, Гарри, — беспомощно повторяла она. — Мы должны вырваться. Кора. Нельзя нам тут оставаться! По ночам под луной, в пустынном море трав, где уже двенадцать тысяч лет, точно забытые шахматы, белели марсианские города, дул и дул неотступный ветер. И дом Битеринга в поселке землян сотрясала дрожь неуловимых перемен. Лежа в постели, Битеринг чувствовал, как внутри шевелится каждая косточка, и плавится, точно золото в тигле, и меняет форму. Рядом лежала жена, смуглая от долгих солнечных дней. Вот она спит, смуглая и золотоглазая, солнце опалило ее чуть не дочерна, и дети спят в своих постелях, точно отлитые из металла, и тоскливый ветер, ветер перемен, воет в саду, в ветвях бывших персиковых деревьев и в лиловой траве, и стряхивает лепестки зеленых роз. Страх ничем не уймешь. Он берет за горло, сжимает сердце. Холодный пот проступает на лбу, на дрожащих ладонях. На востоке взошла зеленая звезда. Незнакомое слово слетело с губ Битеринга. — Иоррт, — повторил он. — Иоррт. Марсианское слово. Но он ведь не знает языка марсиан! Среди ночи он поднялся и пошел звонить Симпсону, археологу. Послушай, Симпсон, что значит «Поррт»? Да это старинное марсианское название нашей Земли, А что? — Так, ничего. Телефонная трубка выскользнула у него из рук. — Алло, алло, алло! — повторяла трубка. Алло, Битеринг! Гарри! Ты слушаешь? А он сидел и неотрывно смотрел на зеленую звезду. Дни наполнены были звоном и лязгом металла. Битеринг собирал каркас ракеты, ему нехотя, равнодушно помогали три человека. За какой-нибудь час он очень устал, пришлось сесть передохнуть. — Тут слишком высоко, — засмеялся один из помощников. — А ты что-нибудь ешь, Гарри? — спросил другой. — Конечно, ем, — сердито буркнул Битеринг. — Все из холодильника? — Да! — А ведь ты худеешь, Гарри. — Неправда! — И росту в тебе прибавляется. — Врешь! Несколько дней спустя жена отвела его в сторону. — Наши старые запасы все вышли. В холодильнике ничего не осталось. Придется мне кормить тебя тем, что у нас выросло на Марсе. Битеринг тяжело опустился на стул. — Надо же тебе что-то есть, — сказала жена. — Ты совсем ослаб. — Да, — сказал он. Взял сандвич, оглядел со всех сторон и опасливо откусил кусочек. — Не работай больше сегодня, отдохни, — сказала Кора. — Такая жара. Дети затевают прогулку, хотят искупаться в канале. Пойдем, прошу тебя. — Я не могу терять время. Все поставлено на карту! — Хоть на часок, — уговаривала Кора. — Поплаваешь, освежишься, это полезно. Он встал, весь в поту. — Ладно уж. Хватит тебе. Иду. — Вот и хорошо! День был тихий, налило солнце. Точно исполинский жгучий глаз уставился на равнину. Они шли вдоль канала, дети в купальных костюмах убежали вперед. Потом сделали привал, закусили сандвичами с мясом. Гарри смотрел на жену, на детей — какие они стали смуглые, совсем коричневые. А глаза — желтые, никогда они не были желтыми! Его вдруг затрясло, но скоро дрожь прошла, будто ее смыли жаркие волны, приятно было лежать так на солнце. Он уже не чувствовал страха — он слишком устал. — Кора, с каких пор у тебя желтые глаза? Она посмотрела с недоумением: — Наверно, всегда были такие.