— Что вы здесь делаете, ведь сейчас так поздно? — спросила девушка. Она совсем не боялась — сама не зная почему. — Меня послал друг, чтобы я вас вылечил. Трубадур коснулся струн лютни. И они сладкозвучно запели. — Этого не может быть, — возразила Камилла, — потому что было сказано: меня вылечит луна. — Так оно и будет, дева. — А какие песни вы поете? — Песни весенних ночей, боли и недугов, не имеющих имени. Назвать ли мне вашу лихорадку, дева? — Если вы знаете, да. — Во-первых, симптомы: перемены температуры, неожиданный холод, сердце бьется то совсем медленно, то слишком быстро, приступы ярости сменяются умиротворением, опьянение от глотка колодезной воды, головокружение от простого касания руки — вот такого… Он чуть дотронулся до ее запястья, заметил, что она готова лишиться чувств, и отпрянул. — Депрессия сменяется восторгом, — продолжал трубадур. — Сны… — Остановитесь! — в изумлении воскликнула Камилла. — Вы знаете про меня все. А теперь назовите имя моего недуга! — Я назову. — Он прижал губы к ее ладони, и Камилла затрепетала. — Имя вашего недуга — Камилла Уилкес. — Как странно. — Девушка дрожала, ее глаза горели сиреневым огнем. — Значит, я — моя собственная болезнь? Как сильно я заставила себя заболеть! Даже сейчас мое сердце это чувствует. — Я тоже. — Мои руки и ноги, от них пышет летним жаром! — Да. Они обжигают мне пальцы. — Но вот подул ночной ветер — посмотрите, как я дрожу, мне холодно! Я умираю, клянусь вам, я умираю! — Я не дам тебе умереть, — спокойно сказал трубадур. — Значит, вы доктор? — Нет, я самый обычный целитель, как и тот, другой, что сумел сегодня вечером разгадать причину твоих бед. Как девушка, что знала имя болезни, но скрылась в толпе. — Да, я поняла по ее глазам: она догадалась, что со мной стряслось. Однако сейчас мои зубы выбивают дробь. А у меня даже нет второго одеяла! — Тогда подвинься, пожалуйста. Вот так. Дай-ка я посмотрю: две руки, две ноги, голова и тело. Я весь тут! — Что такое, сэр? — Я хочу согреть тебя в холодной ночи. — Как печка. О, сэр, сэр, я вас знаю? Как вас зовут? Тень от его головы упала на голову Камиллы. Она снова увидела чистые, как озерная вода, глаза и ослепительную, белозубую улыбку. — Меня зовут Боско, конечно же, — сказал он. — А есть ли святой с таким именем? — Дай мне час, и ты станешь называть меня этим именем. Его голова склонилась ниже. Полумрак сыграл роль сажи, и девушка радостно вскрикнула: она узнала своего мусорщика! — Мир вокруг меня закружился! Я сейчас потеряю сознание! Лекарство, мой милый доктор, или все пропало! — Лекарство, — сказал он. — А лекарство таково… Где-то запели кошки. Туфля, выброшенная из окошка, заставила их спрыгнуть с забора. Потом улица снова погрузилась в тишину, и луна вступила в свои владения… — Шшш… Рассвет. На цыпочках спустившись вниз, мистер и миссис Уилкес заглянули в свой дворик. — Она замерзла до смерти этой ужасной, холодной ночью, я знаю! — Нет, жена, посмотри! Она жива! На ее щеках розы! Нет, больше того — персики, хурма! Она вся светится молочно-розовой белизной! Милая Камилла, живая и здоровая, ночь сделала тебя прежней! Родители склонились над крепко спящей девушкой. — Она улыбается, ей снятся сны; что она говорит? — Превосходное, — выдохнула Камилла, — средство. — Что, что? Не просыпаясь, девушка улыбнулась снова, ее улыбка была счастливой. — Лекарство, — пробормотала она, — от меланхолии. Камилла открыла глаза. — О, мама, отец! — Дочка! Дитя! Пойдем наверх! — Нет. — Она нежно взяла их за руки. — Мама? Папа? — Да? — Никто не увидит. Солнце еще только встает над землей. Пожалуйста. Потанцуйте со мной. Они не хотели танцевать. Но, празднуя совсем не то, что они думали, мистер и миссис Уилкес пустились в пляс. Берег на закате По колено в воде, с выброшенным волной обломком доски в руках. Том прислушался. Вечерело, из дома, что стоял на берегу, у проезжей дороги, не доносилось ни звука. Там уже не стучат ящики и дверцы шкафов, не щелкают замки чемоданов, не разбиваются в спешке вазы: напоследок захлопнулась дверь — и все стихло. Чико тряс проволочным ситом, просеивая белый песок, на сетке оставался урожай потерянных монет. Он помолчал еще минуту, потом, не глядя на Тома, сказал: — Туда ей и дорога. Вот так каждый год. Неделю или, может быть, месяц из окон их дома льется музыка, на перилах веранды расцветает в горшках герань. Двери и крыльцо блестят свежей краской. На бельевой веревке полощутся на ветру то нелепые пестрые штаны, то модное узкое платье, то мексиканское платье ручной работы — словно белопенные волны плещут за домом. В доме на стенах картинки «под Матисса» сменяются подделками под итальянский Ренессанс. Иногда, поднимая глаза, видишь — женщина сушит волосы, будто ветер развевает ярко-желтый флаг. А иногда флаг черный или медно-красный. Женщина четко вырисовывается на фоне неба, иногда она высокая, иногда маленькая. Но никогда не бывает двух женщин сразу, всегда только одна. А потом настает такой день, как сегодня… Том опустил обломок на все растущую груду плавника неподалеку от того места, где Чико просеивал миллионы следов, оставленных ногами людей, которые здесь отдыхали и развлекались и давно уже убрались восвояси. — Чико… Что мы тут делаем? — Живем как миллионеры, парень. — Что-то я не чувствую себя миллионером, Чико. — А ты старайся, парень. И Тому представилось, как будет выглядеть их дом через месяц: из цветочных горшков летит пыль, на стенах следы снятых картинок, на полу ковром — песок. От ветра комнаты смутно гудят, точно раковины. И ночь за ночью, всю ночь напролет, каждый у себя в комнате, они с Чико будут слушать, как набегает на бесконечный берег косая волна и уходит все дальше, дальше, не оставляя следа. Том чуть заметно кивнул. Раз в год он и сам приводил сюда славную девушку, он знал: наконец-то он нашел ее, настоящую, и совсем скоро они поженятся. Но его девушки всегда ускользали неслышно еще до зари — каждая чувствовала, что ее приняли не за ту и ей не под силу играть эту роль. А приятельницы Чико уходили с шумом и громом, поднимали вихрь и смерч, перетряхивали на пути все до последней пылинки, точно пылесосы, выдирали жемчужинку из последней ракушки, утаскивали все, что только могли, совсем как зубастые собачонки, которых иногда, для забавы, ласкал и дразнил Чико. — Уже четыре женщины за этот год. — Ладно, судья, — Чико ухмыльнулся. — Матч окончен, проводи меня в душ. — Чико… — Том прикусил нижнюю губу, договорил не сразу: — Я вот все думаю. Может, нам разделиться? Чико молча смотрел на него. — Понимаешь, — заторопился Том, — может, нам врозь больше повезет. — Ах, черт меня побери, — медленно произнес Чико и крепко стиснул ручищами сито. — Послушай, парень, ты что, забыл, как обстоит дело? Мы тут доживем до двухтысячного года. Мы с тобой два старых безмозглых болвана, которым только и осталось греться на солнышке. Надеяться нам не на что, ждать нечего — поздно, Том. Вбей себе это в башку и не болтай зря. Том проглотил комок, застрявший в горле, и в упор посмотрел на Чико. — Я, пожалуй, на той неделе уйду… — Заткнись! Заткнись и знай работай. Чико яростно тряхнул ситом, в котором набралось сорок три цента мелочью по полпенни, пенни и даже десятицентовики. Невидящими глазами он уставился на свою добычу, монетки поблескивали на проволочной сетке, точно шарики китайского бильярда. Том замер недвижно, затаил дыхание. Казалось, оба чего-то ждали. И вот оно случилось. — А-а-а… Издали донесся крик. Оба медленно обернулись. Отчаянно крича и размахивая руками, к ним бежал по берегу мальчик. И в голосе его было что-то такое, от чего Тома пробрала дрожь. Он обхватил себя руками за плечи и ждал. — Там… там… Мальчик подбежал, задыхаясь, ткнул рукой назад вдоль берега. — …женщина… у Северной скалы… чудная какая-то! — Женщина?! — воскликнул Чико и захохотал. — Нет уж, хватит! — А чем она чудная? — спросил Том. — Не знаю! — Глаза у мальчишки были совсем круглые от страха. — Вы подите поглядите! Страсть какая чудная! — Утопленница, что ли? — Может, и так. Выплыла и лежит на берегу, вы сами поглядите… чудно… — Мальчишка умолк. Опять обернулся в ту сторону, откуда прибежал. — У нее рыбий хвост. Чико засмеялся: — Мы пока еще трезвые. — Я не вру! Честное слово! — мальчик нетерпеливо переступал с ноги на ногу. — Ох, пожалуйста, скорей! Он бросился было бежать, но почувствовал, что они за ним не идут, и в отчаянии обернулся. Неожиданно для себя Том выговорил непослушными губами: — Навряд ли мальчишка бежал в такую даль, только чтоб нас разыграть. — Бывает, и не из-за таких пустяков бегают, — возразил Чико. — Ладно, сынок, иду, — сказал Том. — Спасибо. Ой, спасибо, мистер! И мальчик побежал дальше. Пройдя шагов тридцать, Том оглянулся. Чико, щурясь, смотрел ему вслед, потом пожал плечами, устало отряхнул руки от песка и поплелся за ним. Они шли на север по песчаному берегу, в предвечернем свете видны были морщинки, прорезавшиеся на загорелых лицах вокруг блеклых, выцветших на солнце глаз; оба казались моложе своих лет, в коротко остриженных волосах седина незаметна. Дул свежий ветер, волны океана с протяжным гулом бились о берег. — А вдруг это правда? — сказал Том. — Вдруг мы придем к Северной скале, а там волной и впрямь что-то такое вынесло? Но Чико еще не успел ответить, а Том был уже далеко, мысли его унеслись к иным берегам, где полным-полно гигантских крабов, где на каждом шагу — луна-рыба и морские звезды, бурые водоросли и редкостные камни. Не раз ему случалось толковать про то, сколько удивительных тварей живет в море, и теперь, в мерном дыхании прибоя, ему слышались их имена. Аргонавты, нашептывали волны, треска, сайда, сарган, устрица, линь, морской слон, нашептывали они, лосось и камбала, белуга, белый кит и касатка, и морская собака… удивительные у них имена, и всегда стараешься представить себе, какие же они все с виду. Быть может, никогда в жизни не удастся подсмотреть, как пасутся они на соленых лугах, куда не смеешь ступить с безопасной твердой земли, а все равно они там, и эти имена, и еще тысячи других вызывают перед глазами удивительные образы. Смотришь — и хочется стать птицей и фрегатом с могучими крыльями, что улетает за тридевять земель и возвращается через годы, повидав все моря и океаны. — Ой, скорее! — мальчишка опять подбежал к Тому, заглянул в лицо. — Вдруг она уплывет! — Не трепыхайся, малец, поспокойнее, — посоветовал Чико. Они обогнули Северную скалу. За нею стоял еще один мальчик и неотрывно глядел на песок. Быть может, краешком глаза Том увидел на песке такое, на что не решился посмотреть прямо, и он уставился на этого второго мальчишку. Мальчик был бледен и, казалось, не дышал. Изредка он словно спохватывался, переводил дух, и взгляд его на миг становился осмысленным, но потом опять упирался в то, что лежало на песке, и чем дольше он смотрел, тем растерянней, ошеломленней становилось его лицо и опять стекленели глаза. Волна плеснула ему на ноги, намочила теннисные туфли, а он не шевельнулся, даже и не заметил. Том перевел взгляд с лица мальчика на песок. И тотчас у него самого лицо стало такое же, как у этого мальчика. Руки, повисшие вдоль тела, напряглись, сжались кулаки, губы дрогнули и приоткрылись, и светлые глаза словно еще больше выцвели от того, что увидели и пытались вобрать. Солнце стояло совсем низко, еще десять минут — и оно скроется за гладью океана. — Накатила большая волна и ушла, а она тут осталась, — сказал первый мальчик. На песке лежала женщина. Ее волосы, длинные-длинные, протянулись по песку, точно струны огромной арфы. Вода перебирала их пряди, поднимала и опускала, и каждый раз они ложились по- иному, чертили иной узор на песке. Длиною они были футов пять, даже шесть, они разметались на твердом сыром песке, и были они зеленые-зеленые. Лицо ее… Том и Чико наклонились и смотрели во все глаза. Лицо будто изваяно из белого песка, брызги волн мерцают на нем каплями летнего дождя на лепестках чайной розы. Лицо — как луна средь бела дня, бледная, неправдоподобная в синеве небес. Мраморно-белое, с чуть заметными синеватыми прожилками на висках. Сомкнутые веки чуть голубеют, как будто сквозь этот тончайший покров недвижно глядят зрачки и видят людей, что склонились над нею и смотрят, смотрят… Нежные пухлые губы, бледно-алые, как морская роза, плотно сомкнуты. Белую стройную шею, белую маленькую грудь, набегая, скрывает и вновь обнажает волна — набежит и отхлынет, набежит и отхлынет… Розовеют кончики грудей, белеет тело — белое-белое, ослепительное, точно легла на песок зеленовато-белая молния. Волна покачивает женщину, и кожа ее отсвечивает, словно жемчужина. А ниже эта поразительная белизна переходит в бледную, нежную голубизну, а потом бледно-голубое переходит в бледно-зеленое, а потом в изумрудно-зеленое, в густую зелень мхов и лип, а еще ниже сверкают, искрятся темно-зеленый стеклярус и темно-зеленые цехины, и все это струится, переливается зыбкой игрой света и тени и заканчивается разметавшимся на песке кружевным веером из пены и алмазов. Меж двумя половинами этого создания нет границы, женщина-жемчужина, светящаяся белизной, вся из чистейшей воды и ясного неба, неуловимо переходит в существо, рожденное скользить в пучинах и мчаться в буйных стремительных водах, что снова и снова взбегают на берег и каждый раз пытаются, отпрянув, увлечь ее за собой в родную глубь. Эта женщина принадлежит морю, она сама — море. Они — одно, их не разделяет и не соединяет никакой рубец или морщинка, ни единый стежок или шов; и кажется — а быть может, не только кажется, — что кровь, которая струится в жилах этого создания, опять и опять переливается в холодные воды океана и смешивается с ними. — Я хотел звать на помощь, — первый мальчик говорит чуть слышно. — А Прыгун сказал, она мертвая, ей все равно не поможешь. Неужто померла? — А она и не была живая, — вдруг сказал Чико, и все посмотрели на него. — Ну да, — продолжал он. — Просто ее сделали для кино. Натянули резину на проволочный каркас, да и все. Это кукла, марионетка. — Ой, нет! Она настоящая! — Наверно, и фабричная марка где-нибудь есть, — сказал Чико. — Сейчас поглядим. — Не надо! — охнул первый мальчик. — Фу, черт… Чико хотел перевернуть тело, но, едва коснувшись его, замер. Опустился на колени, и лицо у него стало какое-то странное. — Ты что? — спросил Том. Чико поднес свою руку к глазам и недоуменно уставился на нее. — Стало быть, я ошибся… — ему словно не хватало голоса. Том взял руку женщины повыше кисти. — Пульс бьется. — Это ты свое сердце слышишь. — Ну, не знаю… а может… может быть… На песке лежала женщина, и выше пояса вся она была как пронизанный луною жемчуг и пена прилива, а ниже пояса блестели, и вздрагивали под дыханием ветра и волн, и наплывали друг на друга черные с прозеленью старинные монеты. — Это какой-то фокус! — неожиданно выкрикнул Чико.