И где-то на проселочной дороге я просто лег на землю и заплакал, мне хотелось умереть, но я не знал, как изрыгнуть из себя тот последний вздох, который был моей несчастной душой. Слышались приглушенные раскаты грома. Капли дождя застучали в холодные окна пулмановского вагона. Что еще? Неужели это весь список? Нет. Есть еще одно, оно страшнее, чем все остальное. За все те годы, когда на Четвертое июля [Четвертое июля — День независимости, национальный праздник США.] ты прибегал к дому Ральфа, чтобы в шесть утра кинуть горсть камешков в его затуманенное росой окно или в конце июля или августа позвать его смотреть, как на рассвете в холодной утренней голубизне вокзала разгружается бродячий цирк, — за все годы он, Ральф, ни разу не прибегал к твоему дому. Ни разу за все эти годы ни он, ни кто-либо другой не доказал своей дружбы, придя к тебе. Никто не постучался в дверь. Ни разу высоко подброшенная горсть конфетти, песка и камешков не стукнула тихонько, не звякнула об окно твоей спальни. И ты всегда знал: в тот день, когда ты переставишь приходить к дому Ральфа, чтобы позвать его на заре, вашей дружбе придет конец. Однажды ты решил проверить. Ты пропал на целую неделю. Но Ральф ни разу не пришел к тебе. Словно ты умер и никто не пришел на твои похороны. Когда вы снова увиделись с Ральфом в школе, он не выказал никакого удивления, не задал вопроса, не проявил даже малейшего любопытства. Где ты пропадал, Дуг? Мне некого было поколотить. Куда ты запропастился, Дуг? Мне некого было помучить! Сложи все эти грехи вместе. Но особенно обрати внимание на этот последний: Он ни разу не пришел ко мне. Ни разу не пропел у моей утренней постели, не кинул рисовую горсть камешков в чистые стекла моего окна, чтобы позвать меня окунуться в сладость летних дней. И вот за это, Ральф Андерхилл, — подумал я, сидя в четыре утра, когда стихла гроза, в вагоне поезда, и слезы вдруг навернулись на глаза, — вот за это последнее и решающее преступление завтра вечером я тебя убью. Убью, — думал я, — через тридцать шесть лет. Господи, да я еще безумнее Ахава. Поезд издал долгий жалобный крик. Мы неслись по равнине, как механическая фигура греческой Судьбы, влекомая черной железякой римской Фурии. Говорят, в Прошлое вернуться невозможно. Это ложь. Если тебе повезет и ты рассчитаешь все правильно, ты прибудешь туда на закате, когда старый город наполнен лучами золотистого света. Я вышел из поезда и зашагал через Гринтаун, затем остановился перед зданием суда, горевшим в огне закатного солнца. Каждое деревце было увешано разноцветными золотыми дублонами. Каждая крыша, карниз и лепнина сияли, словно чистейшая медь и старинное золото. Я сел на скамейку в сквере перед зданием суда в окружении собак и стариков и сидел, пока не зашло солнце и Гринтаун не погрузился во тьму. Я хотел насладиться смертью Ральфа Андерхилла. Никто и никогда за всю историю не совершал подобного преступления. Выжду момент, убью и уйду: чужой среди чужих. Ну кто, найдя тело Ральфа Андерхилла на пороге его дома, осмелится предположить, что какой-то двенадцатилетний мальчик, приехавший сюда на поезде, как на машине времени, и движимый чудовищным презрением к самому себе, совершил выстрел из Прошлого? Невозможно представить. Меня спасет мое чистейшее безумие. Наконец в половине девятого этого прохладного октябрьского вечера я направился за лощину, на другой конец города. Я совершенно не сомневался, что Ральф живет по-прежнему там же. В конце концов люди, бывает, переезжают… Я свернул на Парк-стрит, прошагал двести ярдов до одинокого фонарного столба и посмотрел на другую сторону улицы. Принадлежавший Ральфу Андерхиллу белый, двухэтажный, в викторианском стиле дом словно ждал меня. И я чувствовал: Ральф там. Он там, сорокавосьмилетний, а я — здесь, тоже сорокавосьмилетний, переполненный застарелой, истасканной и самопожирающей решимости. Я шагнул в тень, открыл чемодан, положил пистолет в правый карман пальто, закрыл чемодан и спрятал его в кустах, откуда потом возьму его, спущусь в лощину и пойду через город к поезду. Перейдя улицу, я остановился перед его домом: это был тот самый дом, перед которым я стоял тридцать шесть лет назад. Вот окна, в которые я с любовью и самоотречением швырял весенние букеты камешков. Вот дорожки со следами сгоревших фейерверков, оставшимися от тех далеких праздников Четвертого июля, когда мы с Ральфом взрывали к чертям все подряд, выкрикивая поздравления. Я поднялся на крыльцо и увидел на почтовом ящике мелкими буквами: АНДЕРХИЛЛ. А что, если откроет жена? Нет, подумал я, он сам, неумолимо, как в греческой трагедии, собственноручно откроет дверь, получит пулю и почти с радостью примет смерть за свои старые преступления и грешки поменьше, которые как-то сами собой переросли в преступления. Я позвонил. Интересно, узнает ли он меня через столько лет? За мгновение перед тем, как сделаешь первый выстрел, назови ему свое имя. Пусть он знает, кто это. Тишина. Я снова позвонил. Скрипнула дверная ручка. Слыша, как колотится мое сердце, я потрогал в кармане пистолет, но не вынул его. Дверь открылась. На пороге стоял Ральф Андерхилл. Он заморгал, уставившись на меня. — Ральф? — произнес я. — Да-а-а? — вопросительно протянул он. Не более пяти секунд простояли мы так, лицом к лицу. Но, боже мой, как много всего произошло за эти краткие пять секунд. Я увидел Ральфа Андерхилла. Увидел его ясно. А ведь я не видал его с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. В те времена он, как гора, возвышался надо мной, что давало ему возможность колотить меня, бить и измываться. Теперь это был маленький старичок. Во мне пять футов одиннадцать дюймов росту. Но Ральф Андерхилл остался почти таким же, каким был в свои двенадцать лет. Человек, стоявший передо мной, был не выше пяти футов двух дюймов. Теперь я возвышался над ним, как гора. Я ахнул. Вгляделся. И увидел еще кое-что. Мне было сорок восемь. Но в свои сорок восемь Ральф Андерхилл растерял половину волос, а те, что остались, были седые и совсем редкие. Он выглядел на шестьдесят, а то и на шестьдесят пять. У меня прекрасное здоровье. А Ральф Андерхилл был бледен как воск. На его лице читалось: уж он-то хорошо знает, что такое болезнь. Словно он вернулся из какой-то страны, где никогда не светит солнце. Вид у него был опущенный и изможденный. От его дыхания веяло запахом могильных цветов. И тут, когда я все это увидел, буря прошедшей ночи, словно собрав воедино все свои громы и молнии, обрушилась на меня одним слепящим ударом. Мы словно стояли в эпицентре взрыва. Так вот ради чего я пришел сюда? — подумал я. — Значит, вот она, истина. Ради этого страшного мгновения. Не для того, чтобы вытащить пистолет. Не для того, чтобы убить. Нет. А чтобы просто… Увидеть Ральфа Андерхилла таким, каков он теперь. Вот и все. Чтобы просто побыть здесь, постоять и посмотреть, каким он стал. Ральф Андерхилл в каком-то немом удивлении поднял руку. Губы его задрожали. Он непрестанно окидывал меня взглядом с ног до головы, разумом пытаясь осознать, что за великан стоит в проеме двери. Наконец послышался его голос — такой тихий и слабый: — Дуг?.. Я отступил на шаг. — Дуг? — выдохнул он, — это ты? Этого я не ожидал. Люди не должны помнить! Не могут! Через столько лет? Зачем ему ломать себе голову, припоминать, узнавать, называть по имени? И тут мне пришла в голову безумная мысль, что после того, как я покинул город, вся жизнь Ральфа Андерхилла пошла кувырком. Я был ядром его мироздания, тем, кого можно было пинать, бить, колошматить, награждать синяками. Вся его жизнь сломалась лишь из-за того, что в один прекрасный день тридцать шесть лет назад я просто взял и ушел. Бред! И все же в моем мозгу бешено, словно крохотная мышка, вертелась мысль, кричавшая мне — Ральф был нужен тебе, но еще больше ты был нужен ему! И ты совершил единственный непростительный, жестокий поступок! Ты исчез. — Дуг? — снова произнес он, поскольку я все еще молча стоял на крыльце, опустив руки. — Это ты? Вот он, миг, ради которого я сюда приехал. Где-то глубоко внутри я всегда знал, что не воспользуюсь своим оружием. Да, я принес его с собой, но меня уже опередили Время, возраст и череда маленьких и оттого более страшных смертей… Бах. Шесть выстрелов в сердце. Но не из пистолета. Лишь мои губы прошептали звуки пистолетных выстрелов. И с каждым выстрелом лицо Ральфа Андерхилла старилось на десять лет. Когда я произнес свой последний выстрел, ему было уже сто десять. — Бах, — шептал я. — Бах. Бах. Бах. Бах. Бах. Его тело вздрагивало от каждого выстрела. — Ты убит. Господи, Ральф, ты убит. Я повернулся, спустился с крыльца и уже вышел на улицу, когда он окликнул меня: — Дуг, это ты? Я не ответил и зашагал прочь. — Ответь мне! — слабым голосом кричал он. Дуг! Дуг Сполдинг, это ты? Кто это? Кто вы? Я подхватил чемодан и скрылся в ночи, наполненной песнями сверчков, и в темноте лощины, перешел через мост, поднялся по лестнице и зашагал дальше. — Кто это? — в последний раз донесся до меня его рыдающий голос. Отойдя уже далеко, я оглянулся. Во всем доме Ральфа Андерхилла горел свет. Как будто после моего ухода он обошел все комнаты и зажег все лампы. По другую сторону лощины я остановился на лужайке перед домом, в котором когда-то родился. Затем поднял несколько камешков и сделал то, чего не делал никто за всю мою жизнь. Я швырнул эти камешки в окно, за которым я просыпался каждое утро в течение первых моих двенадцати лет. Я выкрикнул свое имя. Я позвал самого себя, как друга, выйти играть среди бесконечного лета, которого уже нет. Я стоял и ждал ровно столько, чтобы тот другой, юный я спустился вниз и присоединился ко мне. А потом быстро, опережая рассвет, мы выбежали из Гринтауна и, благодарение Богу, понеслись обратно, назад в Настоящее, чтобы не расставаться с ним до конца моих дней. Секрет мудрости Комната была похожа на большой теплый очаг, где светло и уютно от незримого пламени. Сам камин уже почти потух, в нем были лишь тлеющие огоньки на влажных поленьях и немного торфа, от которого остались только дым да несколько лениво поблескивавших оранжевыми глазками угольков. Комнату медленно наполняли, потом сходили на нет, потом вновь наполняли звуки музыки. В дальнем углу, освещая по-летнему желтые стены, горела одинокая лампа с лимонным абажуром. Безупречно отполированный паркет блестел, как темная речная вода, в которой плавали коврики, ярким оперением напоминавшие диких птиц Южной Америки, жгуче-голубых, белых и ярко-зеленых, как джунгли. Белые фарфоровые вазы, до краев наполненные безмятежным пламенем свежесрезанных оранжерейных цветов, были расставлены по комнате на четырех маленьких столиках. А со стены над камином глядел портрет серьезного юноши с глазами того же цвета, что каминные изразцы, ярко-синими, исполненными живости и интеллигентной ранимости. Если бы кто-то потихоньку вошел в эту комнату, он, пожалуй, и не заметил бы, что здесь есть два человека — так тихо и неподвижно сидели они. Один сидел, откинувшись на спинку белоснежного дивана, закрыв глаза. Другой лежал на этом диване, положив голову на колени первому. Глаза его тоже были закрыты, он слушал. За окнами шуршал дождь. Музыка смолкла. И тут же за дверью раздалось тихое поскребывание. Оба удивленно переглянулись, словно говоря: люди, как известно, не скребутся, люди стучатся. Тот, что лежал на диване, вскочил, подбежал к двери и окликнул: — Есть там кто? — А то как же! — отозвался стариковский голос с легким ирландским акцентом. — Дедушка! Широко распахнув дверь, молодой человек втащил невысокого кругленького старичка в натопленную комнату. — Том, мой мальчик, Том, как я рад тебя видеть! Они сжали друг друга медвежьей хваткой, похлопывая по плечам. Потом старик заметил, что в комнате есть кто-то еще, и отступил. Том круто повернулся, указывая на другого молодого человека: — Дедушка, это Фрэнк. Фрэнк, это дедушка, то есть… тьфу ты, черт… Старик разрядил минутное замешательство: быстрыми шажками подбежал к Фрэнку, схватил его за руку и потянул. Тот встал и теперь, словно гора, возвышался над незваным ночным гостем. — Значит, ты Фрэнк? — крикнул ему ввысь старик. — Да, сэр, — отозвался с вышины Фрэнк. — Я пять минут стоял под дверью… — сказал дед. — Пять минут? — тревожно воскликнули оба молодых человека. — …раздумывая, стучать или не стучать. Понимаешь, услыхал музыку и в конце концов сказал себе: черт побери, если он там с девчонкой, либо пускай выкидывает ее в окошко под дождь, либо пусть показывает деду, какая она есть красотка. Черт, сказал я, постучал и… — он опустил на пол свой по трепанный саквояж, — никакой девчонки тут нет, как я погляжу… или вы, черти, ее в чулан запихнули, а? — Никакой девчонки тут нет, дедушка, — Том обвел руками комнату. — Однако… — Дед оглядел натертый до блеска пол, белые коврики, яркие цветы, бдительные взгляды с портретов на стенах. — Вы что ж, значит, на время у нее квартирку одолжили? — На время? — Я говорю, у этой комнаты такой вид, сразу чувствуется женская рука. Прямо как на рекламе круизных пароходов в витринах туристических контор, я на такие полжизни любовался. — Ну, мы… — начал было Фрэнк. — Знаешь, дедушка, — откашлявшись, сказал Том, — мы сами тут все устроили. Сделали ремонт. — Сделали ремонт? — У старика челюсть отвисла. Его глаза изумленно обводили комнату. — Вы вдвоем все это сотворили? Ну, дела! Он потрогал сине-белую керамическую пепельницу и нагнулся, чтобы погладить яркий, как какаду, коврик. — И кто же из вас что делал? — спросил он вдруг, пытливо прищурив один глаз и посмотрев на них. Том вспыхнул и запинаясь произнес: — Ну, мы… — А, нет-нет, молчи! — вскричал старик, поднимая руку. — Что ж это я, только с порога и сразу давай вынюхивать, как глупый пес, а лисы-то никакой и нету. Закрой эту чертову дверь. Лучше спроси меня, куда я собрался и что задумал, давай-ка спроси. Кстати, пока мы не отвлеклись, не пробегал ли тут один Зверь в вашей картинной галерее?