А там и маманя, можно сказать, утонула в потоке собственных слез, растаяла, будто рафинадный святой, покинула нас, прежде чем развеялась утренняя мгла, и легла в сырую землю. И сестренка, двенадцать лет, в одну ночь взрослой стала, а я? Я остался маленьким. У нас еще раньше было задумано, давно решено, что мы делать будем. Я ведь готовился к этому. Я знал, честное слово, знал, что у меня есть актерский дар! Все порядочные нищие Дублина кричали об этом. Мне еще и десяти дней не было, а они уже кричали «Ну и артист! Вот с кем надо подаяния просить!» Потом мне стукнуло двадцать и тридцать дней, и маманя стояла под дождем у «Эбби-тиэтр», и артисты-режиссеры выходили и внимали моим гэльским причитаниям, и все говорили, что мне надо контракт подписать, на актера учиться! Мол, вырасту, успех мне обеспечен Да только я не рос, а у Шекспира нет детских ролей, разве что Пак. И прошло сорок дней, пятьдесят ночей с моего рождения, и меня уже всюду приметили, нищие покой потеряли — одолжи им мою плоть, мою кость, мою душу, мой голос на часок туда, на часок сюда. И когда маманя болела, так что встать не могла, она сдавала меня на время, одному полдня, другому полдня, и кто меня получал, без спасиба не возвращал. «Матерь божья, — кричали они, — да он так горланит, что даже из папской копилки деньгу вытянет!» А в одно воскресное утро у главного собора сам американский кардинал подошел послушать концерт, который я закатил, когда приметил его дорогое облачение да роскошные уборы. Подошел и говорит: «Этот крик — первый крик Христа, когда он на свет родился, и вопль Люцифера, когда его низринули с небес прямо в кипящий навоз и адскую грязь преисподней!» Сам почтенный кардинал так сказал. Ну, каково? Христос и Сатана вместе, наполовину Спас, наполовину Антихрист, и все это в моем крике, моем писке — поди-ка переплюнь! — Куда мне, — ответил я. — Или взять другой случай, через много лет, того чокнутого американского киношника, что за белыми китами гонялся. В первый же раз, как мы на него наскочили, он зыркнул глазом в меня и… подмигнул! Потом достает фунтовую бумажку, да не сестренке подал, а мою руку чесоточную взял, сунул деньги в ладонь, пожал, опять подмигнул и был таков. Потом я видел его в газете, колет Белого Кита гарпунищем, будто псих какой. И сколько раз мы после с ним встречались, всегда я чувствовал, что он меня раскусил, но все равно я ни разу не мигнул ему в ответ. Играл немую роль. За это я получал свои фунты, а он гордился, что я не сдаюсь и виду не показываю, что знаю, что он все знает. Из всех, кого я повидал, он один смотрел мне в глаза. Он да еще ты! Все остальные больно стеснительные выросли, не глядя подают. Да, так все эти актеры-режиссеры из «Эбби-тиэтр», и кардиналы, и нищие, которые долбили мне, чтобы я не менялся, все таким оставался, и пользовались моим талантом, моей гениальной игрой в роли младенца — видать, все это на меня повлияло, голову мне вскружило. А с другой стороны — звон в ушах от голодных криков и что ни день — толпа на улице, то кого-то на кладбище волокут, то безработные валом валят… Соображаешь? Коль тебя вечно дождь хлещет, и бури народные, и ты всего насмотрелся — как тут не согнуться, не съежиться, сам скажи! Моришь ребенка голодом — не жди, что мужчина вырастет. Или нынче волшебники новые средства знают? Так вот, наслушаешься про всякие бедствия, как я наслушался, — разве будет охота резвиться на воле, где порок да коварство кругом? Где все — природа чистая и люди нечистые — против тебя? Нет уж, дудки! Лучше оставаться во чреве, а коли меня от туда выдворили и обратно хода нет, стой под дождем и сжимайся в комок. Я претворил свое унижение в доблесть. И что ты думаешь? Я выиграл. «Верно, малютка, — подумал я, — ты выиграл, это точно». — Что ж, вот, пожалуй, и все, и сказочке конец, — заключил малец, восседающий на стуле в безлюдном баре. Он посмотрел на меня впервые с начала своего повествования. И женщина, которая была его сестрой, хотя казалась седовласой матерью, тоже, наконец, отважилась поднять глаза на меня. — Постой, — спросил я, — а люди в Дублине знают об этом? — Кое-кто. Кто знает, тот завидует. И ненавидит меня, поди, за то, что казни и испытания, какие бог на нас насылает, меня только краем задели. — И полиция знает? — А кто им скажет? — Наступила долгая тишина. Дождь барабанил в окно. Будто душа в чистилище, где-то стонала дверная петля, когда кто-то выходил и кто-то другой входил. Тишина. — Только не я, — сказал я. — Слава богу… По щекам сестры катились слезы. Слезы катились по чумазому лицу диковинного ребенка. Они не вытирали слез, не мешали им катиться. Когда слезы кончились, мы допили джин и посидели еще немного. Потом я сказал: — «Ройял Иберниен» — лучший отель в городе, я в том смысле, что он лучший для нищих. — Это верно, — подтвердили они. — И вы только из-за меня избегали самого доходного места, боялись встретиться со мной? — Да. — Ночь только началась, — сказал я. — Около полуночи ожидается самолет с богачами из Шаннона. Я встал. — Если вы разрешите… Я охотно провожу вас туда, если вы не против. — Список святых давно заполнен, — сказала женщина. — Но мы уж как-нибудь постараемся и вас туда втиснуть. И я пошел обратно вместе с этой женщиной и ее малюткой, пошел под дождем обратно к отелю «Ройял Иберниен», и по пути мы говорили о толпе, которая прибывает с аэродрома, озабоченная тем, чтобы не остаться без стопочки и без номера в этот поздний час — лучший час для сбора подаяния, этот час никак нельзя пропускать, даже в самый холодный дождь. Я нес младенца часть пути, чтобы женщина могла отдохнуть, а когда мы завидели отель, я вернул ей его и спросил: — А что, неужели за все время это в первый раз? — Что нас раскусил турист? — сказал ребенок. — Это точно, впервые. У тебя глаза, что у выдры. — Я писатель. — Господи! — воскликнул он. — Как я сразу не смекнул! Уж не задумал ли ты… — Нет, нет, — заверил я. — Ни слова не напишу об этом, ни слова о тебе ближайшие пятнадцать лет, по меньшей мере. — Значит, молчок? — Молчок. До подъезда отеля осталось метров сто. — Все дальше и я молчок — сказал младенец, лежа на руках у своей старой сестры и жестикулируя маленькими кулачками, свеженький как огурчик, омытый в джине, глазастый, вихрастый, обернутый в грязное тряпье. — Такое правило у нас с Молли никаких разговоров на работе. Держи пять. Я взял его пальцы, словно щупальца актинии. — Господь тебя благослови, — сказал он. — Да сохранит вас бог, — отозвался я. — Ничего, — сказал ребенок, — еще годик, и у нас наберется на билеты до Нью- Йорка. — Уж это точно, — подтвердила она. — И не надо больше клянчить милостыню, и не надо быть замызганным младенцем, голосить под дождем по ночам, а стану работать как человек, и никого стыдиться не надо — понял, усек, уразумел? — Уразумел. — Я пожал его руку. — Ну, ступай. Я быстро подошел к отелю, где уже тормозили такси с аэродрома. И я услышал, как женщина прошлепала мимо меня, увидел, как она поднимает руки и протягивает вперед святого младенца. — Если у вас есть хоть капля жалости! — кричала она. — Проявите сострадание! И было слышно, как звенят монеты в миске, слышно, как хнычет промокший ребенок, слышно, как подходят еще и еще машины как женщина кричит «сострадание», и «спасибо» и «милосердие» и «бог вас благословит» и «слава тебе, господи», и я вытирал собственные слезы, и мне казалось, что я сам ростом не больше полуметра, но я все же одолел высокие ступени, и добрел до своего номера, и забрался на кровать. Холодные капли всю ночь хлестали дребезжащее стекло и, когда я проснулся на рассвете, улица была пуста, только дождь упорно топтал мостовую. Замри-умри! Они влюбились до безумия. Об этом были их слова. Об этом были их мысли. Этим полнилась их жизнь. Если они не любовались друг другом, то обнимались. Если не обнимались — целовались. Если не целовались, то до изнеможения сбивали в постели гигантский омлет. А покончив с этим, снова любовались друг другом и что-то шептали. Короче говоря, между ними вспыхнуло Чувство. С большой буквы. Подчеркнуть. Выделить курсивом. Три восклицательных знака. Фейерверк. Разогнать тучи. Выброс адреналина. Не угомониться до трех ночи. Сон до полудня. Ее звали Бет. Его — Чарльз. Фамилий вроде как и не было. Имена, между прочим, тоже звучали редко. День за днем они давали друг другу новые прозвища, подчас такие, которые можно произнести только ночью и только шепотом, когда двоих соединяет особая нежность и бесстыдство наготы. Что ни ночь — День независимости. Что ни утро — Новый год. Победный матч, ликование хлынувших на поле фанатов. Катание с гор на санках, когда морозная красота проносится мимо, а двое, крепко обнявшись, согревают друг друга своим теплом и кричат от восторга. А потом… Что-то случилось. За завтраком — миновал уже целый год их безумства — Бет вполголоса произнесла: — Замри-умри. — Подняв голову, он переспросил: — Как ты сказала? — Замри-умри, — повторила она. — Игра такая. Неужели не знаешь? — Впервые слышу. — Серьезно? А я давно увлекаюсь. — В магазине купила? — Нет, что ты! Сама придумала, ну почти сама — переделала не то из старинной легенды о привидениях, не то из детской страшилки. Хочешь, научу? — Смотря что за игра. — Он уплетал яичницу с беконом. — Может, вечерком поиграем, для разнообразия. Да-да. — Она кивнула и тоже вспомнила о еде. — Решено. Прямо сегодня. Вот увидишь, милый, тебе понравится. — Мне нравится все, что мы делаем, — сказал он. — Страшная игра, просто жуть, — предупредила она. — Повтори, как называется? — «Замри-умри». — Не припоминаю, хоть убей. Обоих разобрал смех. Но она смеялась чуточку громче. Это был долгий, упоительный день; они разрывали цепочку ласковых имен только для того, чтобы подкрепиться, вечером приготовили вкуснейший ужин с тонким вином и немного почитали, а когда до полуночи оставалось совсем немного, он вдруг заглянул ей в глаза и спросил: — Мы ничего не забыли? — Ты о чем? — «Замри-умри». — Как можно! — рассмеялась она. — Я просто ждала, когда пробьет полночь. Часы тут же повиновались. Сосчитав до двенадцати, она умиротворенно вздохнула: — Пора гасить свет. Оставим только маленький ночник. Вот так. — Обежав спальню, она потушила все лампы, а потом взбила ему подушку и заставила лечь точно посредине кровати. — Вот так и лежи. Не двигайся, договорились? Просто… жди. И смотри, что будет. Готов? — Готов, — добродушно усмехнулся он. В такие минуты она виделась ему десятилетней девчонкой, которая привезла на скаутский пикник отравленное печенье. Но он почему-то не чурался этого ядовитого лакомства. — Давай. — Начали, — бросила она и куда-то скрылась. Вернее, растворилась в темноте, как колдунья, — испарилась, растаяла в изножье кровати. Беззвучно сложилась в несколько раз. Голова с копной волос поплыла вниз, следом за прозрачным китайским фонариком туловища, и вскоре на этом месте осталась только пустота. — Неплохо! — воскликнул он. — Тсс. Молчок. — Молчу, молчу. Тишина. Прошла минута. И ничего. Он с улыбкой выжидал. Еще минута. И опять безмолвие. Он не понимал, куда она могла деться. — Ты на полу, что ли? — вырвалось у него. — Ох, извини. Тсс, — приказал он сам себе. — Молчок. Прошло пять минут. Вроде бы тьма сгустилась еще сильнее. Приподнявшись на локте, он поправил подушку, и в его улыбке мелькнула легкая досада. Он оглядел спальню. На стене играл отблеск света из ванной комнаты. В дальнем углу кто-то тихонько скребся, как мышонок. Но и там ничего не было видно. Еще через минуту он кашлянул. С порога ванной пополз какой-то шорох. Он с усмешкой повернулся в ту сторону и выждал. Ничего. Потом ему померещилось, будто под кроватью кто-то ползает. Но это ощущение быстро ушло. Он сглотнул слюну и прищурился. В комнате словно зажгли фитиль. От лампы в сто пятьдесят ватг света было еле-еле на пятьдесят. С пола доносился частый топоток — можно было подумать, там незримо снует гигантский паук. В конце концов после долгой паузы от стены к стене эхом заметался ее шепот: — Нравится? — Я уже… — Молчок, — прошептала она. И опять исчезла на минуту-другую. У него участился пульс. Глаза обшарили стену справа, стену слева, потолок. Откуда ни возьмись по изножью кровати пополз белый тарантул. То есть это, конечно, были ее пальцы, изображавшие тарантула. В следующий миг видение исчезло. — Ну и ну! — содрогнулся он. — Тсс! — приказал шепот. Топоток перебежал в ванную. Горевший там свет погас. Тишина. И только от ночника исходило слабое свечение. Покрываясь испариной, он пытался вспомнить, с чего им пришла в голову такая блажь. За левый край постели уцепилась костлявая рука: пошарила и тут же испарилась. У него на запястье громко тикали часы. Так прошло, наверное, еще пять минут. Без всякой причины ему сдавило грудь. На переносице собрались морщины. Пальцы сами собой заскользили по одеялу, как будто надумали сбежать. Костлявая лапа возникла с правой стороны. Да нет, показалось! Или взаправду? В стенном шкафу напротив спальни что-то заворочалось. Дверцы медленно раскрылись в темноту. Внутрь прошмыгнуло какое- то существо, а может, оно затаилось там с вечера и только ждало своего часа — он так и смог определить. А створки смотрели в пропасть, бездонную, как звездное небо. В шкафу смутными тенями, как удавленники, покачивались пиджаки. Топот в ванной. Кошачья поступь у окна. Он опять сел. Облизал губы. Едва не нарушил обет молчания. Покачал головой. Прошло не менее двадцати минут. Где-то зашелестел слабый стон, потом глухой удаляющийся смешок. Опять стон… откуда? Из душевой кабины? — Бет? — не выдержал он. Ответа не было. Зато теперь в раковину капала вода. Кто-то отвернул кран. — Бет? — еще раз позвал он и не узнал свой осипший голос. Где-то распахнулось окно. Прохладный ветер, как призрак, спрятался за занавеской. — Бет, — слабо выговорил он. Ответа не последовало. — Мне это не нравится, — сказал он. Тишина. — Ни шевеления. Ни звука. Ни даже паука. Ничего.