— Бет? — чуть громче позвал он. Кругом — ни вздоха. — Заканчивай свою игру. Молчание. — Слышишь меня, Бет? Все тихо. — Заканчивай игру. Капля упала в раковину. — На сегодня хватит, Бет. Сквозняк из окна. — Бет? Да отзовись же. Где ты? Ни звука. — Ты цела? На полу притаился ковер. Ночник едва теплился. В воздухе плясали невидимые пылинки. — Бет… ты жива? Тишина. — Бет? Молчание. — Бет! — О-о-ох… а-а-ах!.. Это был возглас, крик, вой. Откуда-то метнулась чужая тень. На кровать навалилась темнота. Приземлилась на все четыре лапы. — Попался! — грянул крик. — Бет! — взмолился он. — У-у-у… — взвыло исчадие тьмы. Еще один прыжок — и оно рухнуло прямо ему на грудь. Шею сдавили холодные щупальца. Сверху маячил бледный овал. — Разинутый рот изрыгнул: — Замри-умри! — Бет! — закричал он. И стал барахтаться, молотить руками, чтобы освободиться, но бледноликая нечисть вцепилась в него мертвой хваткой: ноздри раздувались, широко раскрытые глаза полыхали бешенством. Копна черных волос штормовой тучей накрыла ему лицо. Щупальца душили все сильнее, из ноздрей и разверстой пасти вылетал арктический холод, на грудь давила запредельная тяжесть чего-то невесомого — воздушная, как пух, и беспощадная, как кузнечный молот; вырваться не было никакой возможности, потому что паучьи лапы пригвоздили его к кровати; от мертвенной физиономии веяло таким злорадством, такой враждебностью, такой невиданной потусторонней мощью, что он невольно закричал. — Нет! Нет! Не надо! Хватит! Хватит! — Замри-умри! — взвизгнула пасть. Это было диковинное существо. Женщина из будущего, из далеких лет, примятых колесом времен и событий, из грядущих годов, что затянуты тучами, отравлены тоской, убиты словами, заморожены, изломаны, лишены даже намека на любовь и знают одну лишь ненависть да еще смерть. — Нет! Не смей! Прекрати! У него брызнули слезы. Тело содрогнулось от рыданий. Она отстранилась. Ледяные щупальца, отпустив его шею, тотчас превратились в теплые, ласковые, нежные руки. Все-таки это была Бет. — Боже, боже, боже, — причитал он. — Нет, нет, нет! — Ах, Чарльз, Чарли, — виновато заговорила она. — Прости. Я не хотела… — Нет, хотела. Видит бог, ты этого хотела! Он не мог с собой совладать. — Да нет же! Ох, Чарли… — Ее тоже душили слезы. Соскочив с кровати, она обежала спальню и щелкнула каждым выключателем. Но света все равно оказалось мало. А его не отпускали рыдания. Она скользнула к нему под одеяло, прижала к груди его распухшее от слез лицо, крепко обняла, долго баюкала и гладила, целовала в лоб и не мешала выплакаться. — Прости, Чарли. Ну прости меня. Я же не нарочно… — Нет, ты нарочно! — Это всего лишь игра! — Игра! Ничего себе, игра! Игра, игра… — всхлипывал он. Наконец он затих рядом с ней и снова ощутил тепло сестры, матери, подруги, возлюбленной. Сердце, прежде рвавшееся из груди, теперь билось почти ровно. Кровь спокойно пульсировала в жилах. На грудь больше не давила тяжесть. — Ох, Бет, Бет, — тихо простонал он. — Чарли, — сокрушенно откликнулась она, лежа с закрытыми глазами. — Никогда больше так не делай. — Не буду. — Обещаешь? — всхлипнул он. — Обещаю, клянусь. — Ты растворилась, Бет, — это была не ты! — Клянусь, верь мне, Чарли. — Ну ладно, — смирился он. — Ты меня простил, Чарли? Он долго лежал не шелохнувшись, но в конце концов кивнул, будто решение далось ему нелегко. — Простил. — Я так виновата, Чарли. Давай постараемся уснуть. Свет выключим? Молчание. — Чарли, выключить свет? — Не нужно. — При свете мы не заснем, Чарли. — Оставь несколько лампочек, пусть пока горят, — попросил он, не открывая глаз. — Как скажешь. — Она прильнула к нему. — Пусть горят. Он сделал глубокий судорожный вздох и ощутил легкий озноб. Его трясло минут пять, но потом ее объятия, ласки и поцелуи прогнали дрожь. Час спустя ей показалось, что он уснул; тогда она встала и погасила свет, оставив на всякий случай только одну лампочку — в ванной. Но стоило ей вернуться в постель, как он заворочался. Его голос, хрипловатый и растерянный, произнес: — О Бет, я так тебя любил. Она взвесила его слова. — Поправка. Люблю. — Люблю, — согласился он. Она битый час лежала без сна, глядя в потолок. Утром, намазывая маслом подсушенные хлебцы, он вдруг посмотрел на нее в упор. Она как ни в чем не бывало пережевывала бекон. Поймав этот взгляд, она усмехнулась. — Бет, — позвал он. — Да? Как ей сказать? Ему стало холодно. Даже в лучах утреннего света спальня почему-то казалась сумрачной и тесной. Бекон был пережарен. Тосты подгорели. У кофе появился тошнотворный привкус. Лицо Бет заливала бледность. А он ощущал, как тяжело стучит его сердце — словно усталый кулак в чужую запертую дверь. — Я… — начал он. — Нам… Как сознаться, что его охватил страх? Ему привиделось начало конца. А за той последней чертой не будет никого и ничего — никогда в жизни. — Ладно, пустяки, — бросил он. — Еще через пять минут она спросила, ковыряя вилкой яичницу: — Чарльз, хочешь, вечером опять поиграем? Теперь мой черед водить, а ты будешь прятаться, выскакивать из укрытия и кричать: «Замри-умри!» У него перехватило дыхание. — Нет. Ему совсем не хотелось открывать в себе темные закоулки. На глаза навернулись слезы. — Нет, ни за что, — отрезал он. 1980 Gotcha! Конец начальной поры Он почувствовал: вот сейчас, в эту самую минуту, солнце зашло и проглянули звезды — и остановил косилку посреди газона. Свежескошенная трава, обрызгавшая его лицо и одежду, медленно подсыхала. Да, вот уже и звезды — сперва чуть заметные, они все ярче разгораются в ясном пустынном небе. Он услыхал, как затворилась дверь — на веранду вышла жена, и, глядя в вечернее небо, он почувствовал на себе ее внимательный взгляд. — Уже скоро, — сказала она. Он кивнул: ему незачем было смотреть на часы. Ощущения его поминутно менялись, он казался сам себе то глубоким стариком, то мальчишкой, его бросало то в жар, то в холод. Вдруг он перенесся за много миль от дома. Это уже не он, это его сын надевает летную форму, проверяет запасы еды, баллоны с кислородом, шлем, скафандр, прикрывая размеренными словами и быстрыми движениями громкий стук сердца, вновь и вновь охватывающий страх — и, как все и каждый в этот вечер, запрокидывает голову и смотрит в небо, где становится все больше звезд. И вдруг он очутился на прежнем месте, он снова — только отец своего сына, и снова ладони его сжимают рычаг косилки. — Иди сюда, посидим на веранде, — позвала жена. — Лучше я буду заниматься делом! Она спустилась с крыльца и подошла к нему. — Не тревожься за Роберта, все будет хорошо. — Уж очень это ново и непривычно, — услышал он собственный голос. — Никогда такого не бывало. Подумать только — люди летят в ракете строить первую внеземную станцию. Господи Боже, да это просто невозможно, ничего этого нет — ни ракеты, ни испытательной площадки, ни срока отлета, ни строителей. Может, и сына, по имени Боб, у меня никогда не было. Не умещается все это у меня в голове! — Тогда чего ты тут стоишь и смотришь? Он покачал головой: — Знаешь, сегодня утром иду я на работу и вдруг слышу — кто-то хохочет. Я так и стал посреди улицы как вкопанный. Оказывается, это я сам хохотал! А почему? Потому что наконец понял — Боб и вправду нынче летит! Наконец я в это поверил. Никогда я зря не ругаюсь, а тут стал столбом у всех на дороге и думаю — чудеса, разрази меня гром! А потом сам не заметил, как запел. Знаешь эту песню: «Колесо в колесе высоко в небесах…»? И опять захохотал. Надо же, думаю, внеземная станция! Этакое громадное колесо, спицы полые, а внутри будет жить Боб, а потом, через полгода или месяцев через восемь, полетит к Луне. После, по дороге домой, я припомнил, как там дальше поется: «Колесом поменьше движет вера, колесом побольше — милость Божья». И мне захотелось прыгать, кричать, самому вспыхнуть ракетой! Жена тронула его за рукав: — Если уж не хочешь на веранду, давай устроимся поудобнее. Они вытащили на середину лужайки две плетеные качалки и тихо сидели и смотрели, как в темноте появляются все новые и новые звезды, точно блестящие крупинки соли, рассыпанные по всему небу, от горизонта до горизонта. — Мы будто в праздник фейерверка ждем, — после долгого молчания сказала жена. — Только нынче народу больше… — Я вот думаю: в эту самую минуту миллионы людей смотрят на небо, разинув рот. Они ждали и, казалось, всем телом ощущали вращение Земли. — Который час? — Без одиннадцати минут восемь. — И никогда ты не ошибешься! Видно, у тебя в голове устроены часы. — Нынче я не могу ошибиться. Я тебе точно скажу, когда им останется одна секунда до взлета. Смотри, сигнал! Осталось десять минут. На западном небосклоне распустились четыре алых огненных цветка; подхваченные ветром, они поплыли, мерцая, над пустыней, беззвучно канули вниз и угасли. Стало темнее прежнего, муж и жена выпрямились в качалках и застыли. Немного погодя он сказал: — Восемь минут. Молчание. — Семь минут. Молчание — на этот раз оно словно тянется много дольше. — Шесть… Жена откинулась в качалке, пристально смотрит на звезды — на те, что прямо над головой. — Зачем это все? — бормочет она и закрывает глаза. — Зачем ракеты и этот вечер? Зачем? Если бы знать… Он смотрит ей в лицо, бледное, словно припудренное отсветом Млечного Пути. Он уже хотел ответить, но передумал — пусть она договорит. И жена продолжает: — Может быть, это как в старину, когда люди спрашивали: зачем подниматься на Эверест? А им отвечали: затем, что он существует. Никогда я этого не понимала. По-моему, это не ответ. Пять минут, подумал он. Время идет… тикают часы на руке… колесо в колесе… колесом поменьше движет… колесом побольше движет… высоко в небесах… четыре минуты! Люди уже устроились поудобнее в ракете, все на местах, светится приборная доска… Губы его дрогнули. — Я знаю одно: это конец начальной поры. Каменный век, Бронзовый век, Железный век — теперь мы всему этому найдем одно общее имя: век, когда мы ходили по Земле и утром спозаранку слушали птиц и чуть не плакали от зависти. Может быть, мы назовем это время — Земной век, или Век земного притяжения. Миллионы лет мы старались побороть земное притяжение. Когда мы были амебами и рыбами, мы силились выйти из вод океана, да так, чтобы нас не раздавила собственная тяжесть. Очутившись на берегу, мы всячески старались распрямиться — и чтобы сила тяжести не переломила наше новое изобретение — позвоночник. Мы учились ходить, не спотыкаясь, и бегать, не падая. Миллионы лет притяжение удерживало нас дома, а ветер и облака, кузнечики и мотыльки насмехались над нами. Вот что сегодня главное: пришел конец нашему старинному спутнику — притяжению, век притяжения миновал безвозвратно. Не знаю, что там будут считать началом новой эпохи — может, персов, они мечтали о ковре-самолете, а может, китайцев — они, когда праздновали день рожденья или Новый год, запускали в небо фейерверки и воздушных змеев; а может быть, счет начнется через час, неведомо в какую минуту или секунду. Но сейчас кончается эра долгих и тяжких усилий, миллионы лет — они нелегко дались нам, людям, и как-никак делают нам честь. Три минуты… две минуты пятьдесят девять секунд… две минуты пятьдесят восемь секунд… — И все равно, — сказала жена, — я не знаю, зачем все это. Две минуты, подумал он. «Готовы? Готовы? Готовы?» — окликает по радио далекий голос. «Готовы! Готовы! Готовы!» — чуть слышно доносится быстрый ответ из гудящей ракеты. «Проверка! Проверка! Проверка!» Сегодня! — думал он. Если не выйдет с этим первым кораблем, мы пошлем другой, третий. Мы доберемся до всех планет, а там и до звезд. Мы не остановимся, и наконец громкие слова — бессмертие, вечность — обретут смысл. Громкие слова — да, но нам того и надо. Непрерывности. С тех пор как мы научились говорить, мы спрашивали об одном: в чем смысл жизни? Все другие вопросы нелепы, когда смерть стоит за плечами. Но дайте нам обжить десять тысяч миров, что обращаются вокруг десяти тысяч незнакомых солнц, и уже незачем будет спрашивать. Человеку не будет пределов, как нет пределов вселенной. Человек будет вечен, как вселенная. Отдельные люди будут умирать, как умирали всегда, но история наша протянется в невообразимую даль будущего, мы будем знать, что выживем во все грядущие времена и станем спокойными и уверенными, а это и есть ответ на тот извечный вопрос. Нам дарована жизнь, и уж по меньшей мере мы должны хранить этот дар и передавать потомкам — до бесконечности. Ради этого стоит потрудиться! Чуть поскрипывали плетеные качалки, с шорохом задевая траву. Одна минута. — Одна минута, — сказал он вслух. — Ох! — Жена порывисто схватила его за руку. — Только бы наш Боб… — Все будет хорошо!