И уж коль я не справился с этим единственным поручением, Господи, дай мне сделать хотя бы это — и тогда, может быть, ты вернешь эти истории миру. Потому что, если это сработает, его будут помнить. Все будут помнить о нем. Его имя вновь станет синонимом маленьких городков Америки на Хеллоуин, когда листья мечутся по ковру, словно испуганные пичужки, или синонимом Марса, или любви. А мое имя забудут. Я готов заплатить эту цену, если пустое место на книжной полке у меня в голове снова заполнится прежде, чем я уйду. Дорогой Бог, слушай мою молитву. А Б В Г Д Е… О рассказе «Человек, который забыл Рэя Брэдбери» Я хотел написать о Рэе Брэдбери. Хотел написать о нем так, как он сам написал о По в «Эшере II» — и сделал это так, что меня привлекло к По. Я собирался прочесть что-нибудь из своего на одном вечернем мероприятии в рамках эдинбургского фестиваля искусств «Фриндж». Мы с моей женой Амандой проводили полуночное шоу с песнями и литературными чтениями. Я дал себе обещание, что успею закончить рассказ, чтобы прочитать его четырем десяткам человек, сидящим на диванчиках и на подушках на полу в крошечном, очень красивом зале, где обычно проходят камерные спектакли театра Belt Up Theatre Company. Хорошо, если мне предстоит читать вслух, это будет монолог. Идею рассказа мне подсказал случай. Я забыл имя своего старого друга. Он умер десять лет назад. Я хотел вспомнить, как его звали, и не смог. Все остальное о нем я помнил: с какими изданиями он сотрудничал, какой он любил сорт виски. Я мог бы пересказать слово в слово все наши беседы, рассказать вам, о чем мы говорили. Я помню названия книг, которые он написал. Но его имя забылось. И это меня напугало. Я ждал, когда оно вернется, я пообещал, что не буду смотреть его в Google, а просто дождусь, когда вспомню сам. Но не вспомнил. Казалось, в ткани Вселенной образовалась дыра размером с моего друга. Возвращаясь домой поздно ночью, я пытался вспомнить, как его звали, мысленно перебирал имена в алфавитном порядке. Алекс? Нет. Боб? Нет. Крис? Чарльз? Нет, нет, нет… И я подумал: а если бы это был известный писатель? А если бы это были все его книги? А что, если бы все остальные тоже о нем позабыли? Я написал этот рассказ от руки. Закончил за пять минут до того, как нужно было собираться и мчаться в театр. Я был весь на нервах — я никогда не читал свои вещи на публике прямо «из-под пера». Под конец чтения я проговорил весь алфавит. Потом отпечатал рассказ и отправил Рэю на его девяносто первый день рождения. Я был на праздновании его семидесятилетия в лондонском Музее естествознания. Это было незабываемо, как и все, связанное с ним самим и его творчеством. Нил Гейман Голова (Нил Гейман) — Все, что есть в списке. Полный фарш, — говорит Квентин. — Дороговато выйдет. Вы уверены? — спрашивает доктор Дервент. — Дэйв, я, блин, владею этой гребаной конторой. За годы работы у Квентина выработалась привычка материться через слово. Он где-то читал, что с возрастом у человека ослабевают структуры мозга, ответственные за торможение. Отсюда и вредные старикашки, которые ковыляют по коридорам в больничных пижамах, мочатся под себя и орут на медсестер. Только не я. — Так, говорите, полный фарш? — повторяет доктор Дервент, нацепив елейную лизоблюдскую улыбочку. Нервный он какой-то. Надеюсь, он не сидит на игле, а то мало ли, дрогнут эти золотые пальчики… — Говорю же тебе, — раздраженно ворчит Квентин. — Мы прошлись по пунктам. Я сказал все как есть. — Думаю, вы ознакомились с контрактом, — осведомляется доктор Дервент с улыбкой полудохлого тритона. — Сьюзи его прочла, — отвечает Квентин. — Я плачу ей, чтобы читала дерьмо вроде этого. Да в любом случае я же этот клятый контракт сам и составлял, ты забыл? Подпись я уже поставил. Он платит Сьюзи и за кое-что еще. Она открыла совершенно новые измерения в понятии «личный ассистент», но доктору Дейву об этом знать необязательно. Квентин с трудом удерживается, чтобы не добавить: «Тупой ты говнюк». Он же видел, как этот похотливый кровопийца мацал своей лапой ее продажный, корыстный, бесстыжий зад. И, что еще хуже, она отвечала: влажные губы, вдох, от которого вздымаются груди, по-кошачьи выгнутая спина — уж он-то эту раскадровку знал досконально. Ей только не хватало футболки с надписью «ТЕЧКА». Хотя… для Квентина она, скорее всего, устраивала спектакль. Они думают, что они гребаные невидимки, но я-то все вижу, я бы не забрался в жизни так высоко, не умей я разувать зенки. Ничего, Сьюзи у меня тоже попляшет, когда я вернусь. С моими двадцатью сантиметрами бронебойного стояка, без всяких таблеток и уколов. Она не будет знать, кричать ей «Остановись!» или «Еще!», — ей придет конец во всех смыслах этого слова, а потом я ее вышвырну. Дрожащую, умоляющую, ошарашенную, христорадствующую и жалкую. Голую на улицу. Это будет великолепное зрелище. Никаких больше жалостливых взглядов, никаких притворных оргазмов ни от нее, ни от ее преемниц. Десятков, сотен преемниц. Хвала Господу, сказала бы его мать, старая лицемерная садистка. Сам Квентин никого особо не восхвалял. — Действительно, — сказал доктор Дервент. — Уже подписано. Доктор разглядывал контракт сквозь очки-«полумесяцы». Он, наверное, считает, что они придают ему солидности, хотя такому пухломордому ботану до этого, как пешком до Луны. Тут нужен особый череп. С характером. Гранитная скала. Как у Квентина, например. — И еще одно, — добавляет Квентин. — Я уже говорил, но не грех и напомнить. Если этот пустоголовый слизняк Брайант захочет пройти те же процедуры, что и я, отбрей его. Напиши отказ. Придумай какую-нибудь научную хрень типа «не подходит ДНК» или… сам знаешь. Последнее, чего я хочу, так это проснуться и узнать, что он получил такую же оснастку, что и я. Нет, я хочу видеть, как он разлагается, этот старый гнилой карбункул. («Карбункул, — думает он. Надо запомнить на будущее. — Брайант, чертов ты карбункул!») В мечтах он видит такую картину: Сид Брайант, покрытый чирьями владелец единственного конкурента созданной с нуля глобальной телекоммуникационной империи «Сюда! Лимитед», выстроенной Квентином, — Сид Брайант на коленях умоляет о спасении, потому что его старые дряхлые ягодицы обвисли, позвоночник согнулся в вопросительный знак, клетки усохли, а зубы превратились в желтеющие руины. Но тщетно: клиника «Медея» принадлежит Квентину, а вместе с ней — и все патенты, начиная со времени, когда врачи научились выращивать сердца и почки, засевая нейтральную матрицу собственными клетками пациента, и заканчивая послойной заменой всего тела, которую они делают сейчас. И он сидит на этих патентах, не соглашается продавать лицензии ни за какие деньги, а это значит, что его клиника — единственное место в мире, где можно пройти подобную процедуру. Комфортабельные палаты забиты кинозвездами, монстрами рока, стареющими политиками. Он тянет с них дикие деньги, из носу достанет, если понадобится, но зато скоро у них изнутри вырастут новые носы. Они просто сбросят старые тела, как змея сбрасывает кожу. Пластическая хирургия — бледная тень того, что предлагает клиника «Медея». За прошедшие десятилетия Сид обошел конкурента в нескольких крупных сделках — не дал купить университет, на который у Квентина были большие планы; пару больниц, социальную мегасеть и разработчика программ; игральный рай в Вегасе; минимум три офшорные зоны для отмывания денег. Слишком много потерь, чтобы это было простым совпадением. Только Квентин приблизится к некоему сногсшибательному прорыву, увидит потенциал в жалком проекте какого-нибудь очкастого мозгляка, — как Сид уже тут как тут, опередил его. Нет, ему сливает инфу явно кто-то из своих. Как только Квентин получит новые силы и свою прежнюю энергию, он все перероет, найдет кротов и бросит их крокодилам. Взломает их почту, разрушит репутации, с дерьмом смешает. Эта картина нравилась ему даже больше, чем образ догнивающего в доме престарелых Сида, которому как раз хватает остатков мозгов, чтобы понять, что Квентин обзавелся телом двадцатипятилетнего качка и скоро его подошьют к Квентиновой голове. Но были у него и другие фантазии. Например, он любуется в зеркало на свои мышцы, налитые, как боа-констриктор, потом выпрыгивает из окна и порхает с крыши на крышу, как китайские ребята-акробаты в этом кино, как его там… на языке вертится. Ну, короче, как они. И вот он заскакивает в комнату к какой-нибудь девчонке, которая как раз надевает кружевную юбку. И тут у него прет шерсть, как у оборотня, он теряет над собой контроль, вой, рык, трещит ткань, щелкают зубы, кровь, мясо… Жестко. Преступно. Отвратительно. Он, конечно, не зашел бы так далеко, он же не полный псих. Но какого хрена, что тут плохого, все же только в уме. Всего пара месяцев — сказали ему. Ну максимум девять. На это время он назначит заместителей: с текущими делами они вполне справятся, а дальше и он подоспеет. Сейчас он заснет, побудет в царстве Морфея, пока поспевает его новое тело. А через какое-то время, когда оно износится, он вырастит себе еще одно. Это ли не бессмертие? — Так вы готовы? — говорит доктор Дервент, прерывая размышления Квентина. — Не передумали? — Полный вперед, — командует Квентин. Рохля несчастная. Вьючный Дервент. Целыми днями делает процедуры, на которые ему в жизни не накопить. — Отлично, — говорит доктор Дервент. Он похлопывает Квентина по костлявому плечу. — Голову мы вам живо оттяпаем. Ничего не почувствуете. А потом, когда проснетесь… Полный фарш! — Да уж, жду не дождусь, — бурчит Квентин. Как в воду глядел. * * * Квентин открыл глаза. Он все помнил: как приехал в клинику «Медея»; как ужинал перед этим в ресторане — кстати, надо поговорить с шеф-поваром насчет фаршированного каплуна; последние часы в сознании, последние распоряжения; потом лицо Дейва Дервента, склонившегося над ним, когда пошел наркоз, отблеск лампы в линзах в форме полумесяца. Сьюзи тоже была там. В последний момент, когда он уже проваливался в сон, она подошла к нему, заслонив обзор своим роскошным тугим бюстом — специально, не иначе. — Спокойной ночи, скоро увидимся, — жарко прошептала она своими накачанными коллагеном губами ему на ухо. Кстати, она же не медсестра и не врач. Кто ее впустил? Неважно, теперь он все выяснит. Утром подъем, марш на работу, к черту докторов, размяться умственно и физически и приступить к приятным хлопотам по поиску врагов и тех, кто не так лоялен, как должен, — и последующему их уничтожению. Он поднимает новую правую руку, чтобы насладиться зрелищем — ни морщин, ни выпирающих вен, ни стариковских сухожилий, — но ничего не происходит. Пройдет, наверное: видимо, анестезия пока не выветрилась. Он пытается повернуть голову. Ничего не происходит. Все вокруг видно, словно сквозь стекло. — Он проснулся, — говорит кто-то. В поле зрения вплывает женское лицо. Сьюзи. Но Сьюзи чуть другая, похорошевшая, без налета дешевой броскости, облагороженная. Судя по всему, прошла несколько процедур у доктора Дервента. Можно представить, чем она их оплатила, шлюха. — Привет, Квенти, — говорит она. — Хорошо тебе? Ее улыбка при этом кричит: «Мне-то точно хорошо». — В чем дело? — говорит Квентин. Голос его хриплый и слабый, но рот хотя бы работает. И уши. — Где мое новое тело? Появляется Дейв Дервент. Он тоже изменился. Лицо больше не пухлое; его черты — более резкие, выраженные. Даже благородные. — Здравствуйте, сэр, — говорит он. «Так-то лучше, — думает Квентин. — Хоть какое-то разнообразие». — Только не скажи, что ты облажался на хрен, — говорит он. — Придурок! — В контракте предусмотрено подобное обстоятельство, — говорит доктор Дервент. — Ваша голова была переуступлена. — Какого черта значит «переуступлена»? — рявкает Квентин. Хоть рявкать он не разучился. — Как можно переуступить чью-то голову? — Ты сам вписал этот пункт, помнишь? — говорит Сьюзи. Она еле удерживается, чтобы не захихикать. — Ты весь контракт сам составил! Она просто бурлит радостью. Квентину хочется ей врезать. — В случае продажи клиники «Медея» все необработанные клиенты поступают в полное распоряжение нового владельца в порядке переуступки, — цитирует доктор Дервент. — А вышло так, что, исходя из финансовой целесообразности, клиника «Медея» была продана. — Он уже открыто ухмыляется. И обнимает Сьюзи за плечо. — И переименована, — добавляет Сьюзи. — Исходя из финансовой целесообразности. Она уже открыто смеется. — Мы знали, что можно заработать больше — гораздо больше, чем выращиванием новых тел. Мы просто откладывали головы, пока не накопили достаточно знаменитостей для торжественного открытия. — Теперь она называется «Головорабская галерея повторного показа», — говорит доктор Дервент. — Броское название. Мы провели фокус-группы, хорошо запоминается, высокие баллы по зрительскому любопытству. Теперь мы — филиал «Брайант энтертейнмент». Люди платят хорошие деньги, чтобы заглянуть во внутренний мир своих любимцев… — Как такое… Вы не можете запихнуть меня в кунсткамеру! — кричит Квентин. — Да и кто будет платить за то, чтобы посмотреть на отрезанные головы? Это что, шутка? Я еще не проснулся? — О, гораздо больше, чем головы, — говорит доктор Дервент. — Это не просто ожившие восковые фигуры. Биографические издания, сайты великосветских слухов, реалити-шоу — все это устарело. Наш патентованный сплав нейрологии и цифровых технологий позволяет выборочно активировать любое воспоминание, воображаемую сцену и даже сон, который видел человек, а потом мы можем спроецировать полученные образы на экран. Вместе со звуком. — Но это… Это… Я требую адвоката! — говорит Квентин. Однако в голосе его звучит отчаяние: он понял, что адвокат ему не поможет. — Наши действия не противоречат условиям контракта, — объясняет доктор Дервент. — Пока вы спали, мы просеяли ваше сознание и теперь можем предложить клиентам широкий выбор программ. — Мне больше всего нравится эпизод, где ты имеешь меня своим новым большим членом — он там у тебя почему-то светится, — а потом выгоняешь на улицу голой, — говорит Сьюзи. — Меня это даже заводит. — Публика тоже полюбила этот сюжет, — соглашается доктор Дервент. — Он им очень нравится. А мой излюбленный момент — когда вы меня унижаете перед сотрудниками и увольняете. Я его несколько раз пересматривал. Да, большой спрос на историю с оборотнем, теперь, когда вы проснулись, мы можем даже поднять цену. Фанаты любят, когда бывший… Когда головораб тоже вынужден смотреть. — Сид Брайант обожает смотреть фантазию, где он слюнявый дряхлый старик в доме престарелых, а вы приходите и издеваетесь над ним, — говорит Сьюзи. — Он так смеется, когда вы обзываете его «карбункулом». Даже попросил вырезать этот момент, чтобы крутить, как клип, на телекартине в своем кабинете. Они оба счастливо улыбаются, глядя на него. Потом целуются, затяжным, жарким, сочащимся гормонами поцелуем, в котором нет ни капли фальши. Сьюзи прижимается к торсу Дервента, скрытому под лабораторным халатом с еле заметным логотипом. Она легонько стонет. Квентина трясет от боли, хотя трястись уже особенно нечему. — Хотите, продемонстрирую? — осведомляется доктор Дервент. — Саму систему? Замечательная штука, все в высоком разрешении. Можете смотреть на экран вместе с другими зрителями. Хотя необходимости в этом нет, потому что то же самое будет прокручиваться у вас в голове. — Даже если закрыть глаза, — добавляет Сьюзи. — Может, Квент хочет посмотреть старый эпизод, где он избивает свою первую жену? Что он там зонтиком вытворяет — это же надо такое придумать! Там еще нечто вроде изнасилования, хотя получилось не очень. Зато какие диалоги, правда, дорогой? — Она прикусывает ухо Дервента. — Придумать такое невозможно. — Да, самый популярный ролик, — говорит доктор Дервент. — Или тот эпизод, где он хнычет, а мать спускает его маленькие джинсики и лупит его этой шту… — Выпустите меня из бутылки! — воет Квентин. — Ну нет, Квенти, — улыбается Сьюзи. — От этого ты умрешь. А никто из нас этого не хотел бы, правда? О рассказе «Голова» Я читала Рэя Брэдбери еще подростком, и его произведения меня по-настоящему зацепили, особенно «Марсианин» и вообще «Хроники», а также «451° по Фаренгейту». Некоторые авторы умеют пользоваться, если можно так сказать, «глубокой метафорой», пишут на уровне мифологического сознания; это как раз о Брэдбери. Тут подойдет высказывание Канетти из «Мучений мух»: «Удерживать значение: Нет ничего неестественнее, чем постоянное раскрытие значений. Главное преимущество и истинная сила мифа в том, что его значение остается неясным». Мой рассказ — лишь маленькая бледная импровизация. Отрезанные головы были одним из любимых приемов фантастики пятидесятых, как книг, так и кино. Головорабов, видимо, можно считать другой, более зловещей версией «Человека в картинках». Маргарет Этвуд Злодей (Джей Бонансинга) К одному из самых высоких небоскребов Лос-Анджелеса исполнитель прибывает глубоким вечером. На хрустальном лифте он взмывает к сверкающим пикам верхних этажей, где в полуночных бдениях адвокаты и консультанты зарабатывают себе на «BMW» и алименты. Перед дверью № 1201 исполнитель останавливается. Вынимает свой девятимиллиметровый полуавтоматический «браунинг» из кобуры, скрытой под пиджаком. Спокойно и размеренно наворачивает на ствол черный глушитель, проверяет обойму и проносит наконец свое двухметровое и стодвадцатикилограммовое тело в дверь и дальше — в богато обставленную приемную «Актерского агентства Цукерман, Голд и Фишель». Сквозь бульканье аквариумных аэраторов и «вечного» фонтана исполнитель слышит резкий голос Марвина Цукермана, доносящийся из его роскошного офиса: — Моррис, у девушки несомненный талант… А предложение твое неприемлемо, оскорбительно, унизительно для ее замечательного… Исполнитель входит во внутреннее святилище. «Браунинг» он держит сбоку, как пакет. Агент жестом просит его подождать и продолжает говорить по беспроводной гарнитуре: — Ну да, была у нее небольшая проблема с таблетками… Моррис, ее просто мучили боли в спине… — Прошу прощения, — произносит исполнитель, сжимая в руке пистолет. — Секунду, Моррис. — Цукерман впервые поднимает глаза на незнакомца. — Мне пастрому с ржаным хлебом и немецкий картофельный салат, если вы в него не бухнули майонеза, как в прошлый… — Попрошу вас медленно отойти от окна, — говорит исполнитель, направляя дуло пониже цукермановского парика. Осознание происходящего превращает лицо Марвина Цукермана в подобие «Крика» Эдварда Мунка — рот раззявлен, слезящиеся, налитые кровью глаза распахнуты. Из уха на пол падает гарнитура. — Кто тебя послал? Шастер из «Юниверсал»? — Отойди. — Это из-за провала с Томом Крузом? — От. Окна. Цукерман медленно встает, и искра ужаса в его глазах разгорается в нечто вроде вдохновения, как у крысы, которой предстоит отгрызть себе лапу, чтобы выбраться из ловушки. Где-то в глубинах его первобытного мозга пробуждается инстинктивное — такое же древнее, как миграционные маршруты перелетных птиц: у всех есть своя цена. — Я понимаю, что ты пришел меня кокнуть, но, прежде чем ты сделаешь свое дело, мне интересно — уж прости за нахальство: а ты никогда не думал об актерской карьере? Я про кино говорю. Потому что такая фактура, уж поверь, я говорю как профессионал, такая фактура, как у тебя, — это что-то невероятное, как ты держишься, как лежит в руке пистолет, не обижайся за прямоту, но на твоем фоне де Ниро кажется балериной… Так что прости мне врожденную склонность к коммерции, но ты мог бы сделать неплохие деньги в другом виде бизнеса — в шоу-бизнесе, но это, конечно, при условии, что ты меня сейчас не кокнешь, в общем, я просто хотел тебе это сообщить. Наступает пауза, которая кажется Цукерману вечностью. Горы могли возникнуть и превратиться в прах, пока исполнитель переваривает слова маленького перепуганного агента в парике. — Если не отойдешь от окна, — наконец объясняет исполнитель тоном раздраженного дрессировщика собак, — твои мозги забрызгают вон ту стенку, где висит хороший Пикассо. Марвин Цукерман семенит вокруг, подняв руки и не переставая тараторить: — У меня… У меня в Бока-Ратон живет дочь. Если тебе интересно, она учится в Еврейском колледже… нет, прошу… она святая девочка, хочет стать раввином, и еще, если позволишь, добавлю, что я поддерживаю финансово мальчика в интернате, у него СДВГ и еще… — Заткнись! — Исполнитель приставляет дуло своего «браунинга» почти вплотную к гиперактивному рту Марвина Цукермана. — У меня есть деньги. — Цукерман дрожит и телом, и голосом. — Не супербогатства и гиперсокровища, но я хотел бы добавить, что у меня просто невероятное количество… — ТИХО! От царапающего рыка исполнительского баса-профундо лицо Цукермана трясется, словно желе. Вся его напускная самоуверенность, весь задор продавца подержанных машин, способного впарить эскимосу веер и шлепанцы — все это слетает, и теперь он похож на обиженного бассет-хаунда. На лице Цукермана отражается конец Вселенной.