— Вон тот. — Я указал на диван цвета спелой пшеницы, с высокой спинкой, украшенный шотландкой из коричневых и зеленых линий и драпировкой со встречными складками. — Тот, у которого драпировка со встречными складками, — сказал я, и улыбка девушки стала шире. — О, разбираетесь в материалах, сразу видно. — Она подмигнула мне одним из своих слишком близко сидящих глаз. — С вами нужно держать ухо востро. Магазин скоро закрывался, покупателей почти не было. Где-то в глубине играло радио, биг-бэнд сороковых. В те времена, если верить фильмам, мужчины и женщины еще верили в любовь. Я оглянулся на витрину и увидел, что за время, проведенное в магазине, сумерки сгустились в полную темноту. Так бывает. Вообще-то это происходит каждый день. В мгновение ока. — Очарован, озабочен, околдован, — сказал я и, заметив удивление на лице девушки, добавил: — Песня так называется. А потом я начал подпевать. Я снова был диким, восторженным и так далее. Мое пение оказалось слишком громким для пустого магазина — и с выпивкой я перебрал, — поэтому улыбка девушки-продавщицы сменилась тревогой, словно она решила, будто я могу схватить ее и швырнуть на тот самый диван, который я уже решил купить, так, без причины, просто чтобы ее порадовать. Она обернулась, видимо, в надежде, что рядом есть кто-то из сотрудников и ей не придется оставаться со мной наедине. Поняв, что напугал такую милую девушку, я совсем расстроился и сказал: — Беру. Диван. Именно то, что я искал. Утром я проснулся и вышел из дома, чтобы подобрать с крыльца свежую газету. Тогда-то я и увидел впервые мистера Мендеса, своего будущего соседа из дома напротив. Он как раз въезжал. Табличку «ПРОДАЕТСЯ» вытащили из земли и облокотили на клен, росший перед домом. Предыдущие владельцы, мистер и миссис Замбези, очистили газон от палых листьев и сказали «адью» нашему району. Их отъезд никого не огорчил. Если коротко, они были возмутителями спокойствия в нашем тихом тупичке. Это были очень эмоциональные люди, и их споры не раз заканчивались тем, что кто-то из нас вызывал полицию. Нередко посреди ночи раздавались вопли, хлопала дверь, звенело разбитое стекло и визжали покрышки сорвавшейся с места машины. — Мне наплевать на тебя! — услышал я как-то крик миссис Замбези. — Ты слышал? Наплевать! Понятно, что от мистера Мендеса мы ждали совсем иного. Нас не пугало, что он холостяк. Это даже к лучшему. Одинокий мужчина, ведущий тихую, размеренную жизнь, — вот на что мы надеялись. Дом был двухэтажным: кирпичный фасад и светло-желтый виниловый сайдинг с остальных сторон. Четыре спальни, ставни на окнах зеленого цвета. Дом прямо кричал: «Привет! Я здесь!» Двое мужчин в футболках без рукавов заносили мебель в распахнутую входную дверь. Надпись на их белоснежном грузовике гласила: «Два мужика и грузовик». Так что не вся реклама лжет. Вот же они: два мужика и грузовик. Мистер Мендес припарковал свой красный универсал «Вольво» у обочины напротив нашего дома — красный цвет такой веселый — и вынул из багажника птичью клетку. Внутри сидел попугай-какаду, серый с желтой головой и ярко-оранжевыми пятнами на щеках. Он свистел и щелкал с пулеметной скоростью. Судя по песням и трелям, это была самая счастливая птица на старушке Земле. Мистер Мендес и сам выглядел молодцом в безупречно выглаженных темно-синих брюках и бирюзовой рубашке. Финальный штрих? Кардиган с белыми, фиолетовыми и небесно-голубыми полосами, вертикальными на груди и спине и короткими горизонтальными на рукавах. Осенним днем, когда листья вокруг уже опали, небо налилось свинцом и укусы холодного воздуха напоминают о скором приходе зимы, он и его птица выглядели великолепно. Я не удержался и привлек его внимание. — Привет! Добро пожаловать в Сэддлбрук Эстейтс. Меня зовут Лекс. У вас чудный свитер. Он уставился на свою одежду, словно забыл, что на нем. Потом улыбнулся мне. — Я Мендес, — произнес он. — А это — Попкорн. «Очень подходящее имя для какаду», — подумал я. И повторил это вслух. — Спасибо, — ответил мистер Мендес. — Он моя радость. Пятнадцать лет у меня живет. — Говорить умеет? — Ой, не переставая. Мистер Мендес наклонился и что-то сказал птице. Вскоре звонкий голос Попкорна разнес на всю округу: — Гол! Гол! Гооол! — Сейчас футбольный сезон, — рассмеялся я. — А вы знаете, как у нас в Коламбусе обожают футбол? Вперед, «Каштаны»! Вы станете звездой района. Так и случилось. Все благодаря Попкорну, который просто очаровал соседей, наносивших мистеру Мендесу приветственные визиты с хлебом, печеньем и домашними пирогами. Сам мистер Мендес оказался человек учтивый, но тихий. Он терпел набеги соседей, но я видел, что это давалось ему нелегко. Ему нравилось одиночество. Неделя шла за неделей, и я заметил, что он не открывал занавесей на окнах и показывался на улице, лишь когда уезжал на работу — что-то связанное с компьютерами на фабрике медицинского оборудования — или возвращался домой. Наступила зима, и я встречал его реже — как, впрочем, и всех остальных соседей. Народ не высовывал носа без необходимости: зима в центральном Огайо тянется долго, и люди сидят по норам, один на один с горькой правдой собственного существования. Какое-то время я даже думал, что смогу подружиться с мистером Мендесом — из всех соседей он, кажется, уютнее всего чувствовал себя со мной, как говорится, первым встречным. Чик Хартвелл, что живет на углу, был слишком громогласным и жизнерадостным, рубаха-парень, который, казалось, не пережил за всю жизнь ни одного грустного дня. В его обществе человек вроде мистера Мендеса не мог не чувствовать себя еще более несчастным и одиноким. Герб Шипли, через дом от меня, был слишком злым. К черту то, к черту се… Он злился на ассоциацию домовладельцев, которая запрещала ему ставить мусорный контейнер у въезда в гараж. Злился на «Каштаны», местную футбольную команду, за недостаточную волю к победе. Злился на мир в целом. Кто еще? Рядом с мистером Мендесом жили Биминраммеры, Бенни и Мисси — люди приветливые, но потрясающе не приспособленные к нормальной жизни. Казалось, они на всех парах безостановочно движутся к какой-то катастрофе. Все время обращались к мистеру Мендесу за помощью. То они заперли ключи в доме и просили у Мендеса разрешения вызвать по телефону слесаря. То Бенни порезал палец кухонным ножом и мистеру Мендесу пришлось везти его в больницу, потому что Мисси ушла в гости. Я же ничего от нового соседа не требовал, и хотя бы по этой причине он считал, что может мне довериться. Главную роль в его жизни сыграла несчастная любовь. В 1980 году, во время «Мариэльского исхода», он покинул родную Кубу. В свете многочисленных экономических проблем острова Кастро согласился разрешить желающим выезд из страны. Мистеру Мендесу тогда было четырнадцать лет, и он был влюблен в красивую девушку по имени Ева. Она с семьей осталась на Кубе, и с тех пор он ее больше не видел. Мы стояли на тротуаре, разговаривали, и он признался, что все еще думает о ней. Уже темнело, на улице было холодно, но мы одновременно вышли проверить почту, и он перешел через дорогу, чтобы поздороваться. Слово за слово… — Интересно, что с ней случилось, — сказал он. — Вспоминает она меня или давно забыла? — Простите за нескромность, — вставил я, — но в вашей жизни ведь была и другая любовь, кроме нее? — Да, пару раз, — пожал он плечами. — Но ничего серьезного. Не как с ней. В этот момент на улице показался принц Генри. Он где-то шлялся и теперь ковылял домой, к домашнему теплу, плошке с едой и хлопотливой заботе Вонни, подле которой так приятно валяться на новом диване. Возможно, что-то в нашем разговоре зимним вечером на темной улице, освещенной светом соседских окон, побудило мистера Мендеса протянуть руку, чтобы погладить Генри, который, разумеется, зашипел и полоснул его когтями по наружной стороне кисти. — Ой, простите! — сказал я. — Не стоит вам выпускать этого кота на улицу, — сказал мистер Мендес, и больше мы с ним не общались до самой весны. Та зима изобиловала странными событиями, которые оборвали еще больше тонких паутинок, что связывали меня и Вонни. Часто, когда звонил телефон, кто-то из нас брал трубку, но на другом конце раздавались гудки. Такое случается, и обычно люди не придают этому значения. В нашем случае звонки раздавались по ночам, три-четыре раза в неделю, пока мы, в конце концов, не сдались и не сменили номер. Разумеется, Вонни обвинила меня в романе на стороне. Я, конечно, сделал то же самое. — Но разве это может быть твой любовник или моя любовница, — в конце концов спросил я, — если они бросают трубку во всех случаях? — Логично. Я решил не развивать тему. По правде сказать, мы не стали бы обвинять друг друга в неверности, если бы каждый из нас не задумывался к тому моменту о такой возможности для самого себя. Если Вонни решила, что странные звонки были признаками моей измены, значит, она сама думала о другой жизни и искала причину уйти. Мы как-то продержались Рождество. Даже умудрились в какой-то степени насладиться обществом друг друга — попивали сидр, смотрели по телевизору рождественские фильмы, украшали дом гирляндами и фонарями. Весь наш тупичок сверкал огнями иллюминации и рождественских украшений, в основном надувных — Санта-Клаус на санях, снеговики в снежных шарах, машущие плавниками пингвины, Снупи в шапке Санты, Винни-Пух и Тигра, украшающие елку. Мистер Мендес был сдержаннее, но и он не стерпел и повесил на дверь венок остролиста, а на подоконники фасадных окон поставил по электрической свече. Как-то вечером мне пришлось постучаться к нему, потому что почтальон по ошибке бросил адресованное ему письмо в наш ящик. Письмо было из Майами, с явно женским почерком на конверте. Я стучал, даже позвонил, но в доме не горел свет и мистер Мендес так и не подошел к двери. Я попытался заглянуть внутрь через окошко во входной двери — виднелся коридор, часть гостиной, где в углу стояла открытая клетка Попкорна. Мистер Мендес украсил ее тонкой мерцающей гирляндой. Я подергал сетчатую дверь — она оказалась не заперта. В конце концов, я оставил письмо между ней и входной дверью — там мистер Мендес точно должен был его заметить. Вскоре после этого мы с Вонни стали замечать, что люстра у нас в спальне горит, даже когда нас там нет. Сначала я решил, что кто-то забывал ее выключить, выходя из комнаты. Мы просто находили пульт управления и выключали люстру. Но как-то ночью мы отправились спать пораньше и вскоре проснулись, потому что в спальне вспыхнул свет. Я сел. — Это ты? Вонни лежала на спине и смотрела на потолок так, словно он был чем-то невероятным. — Нет, — ответила она. — А не ты? — Батарейки в пульте, видимо, сдохли, — сказал я ей, выключая свет. — Утром заменю. Так я и сделал. Следующим вечером все повторилось. — Просто достань из него батарейки, — сказала она. Через день поднимаемся в спальню — оп-па, свет опять горит. — Как это может быть? — недоумевал я. — Там же не было батареек? Вонни покачала головой: — Лекс, этот дом… Он начинает меня пугать. Дом ей никогда не нравился. За все пятнадцать лет, что мы в нем прожили, она так и не привыкла к нему. Здание было самого популярного в Коламбусе проекта — два этажа, четыре спальни. На втором этаже — спальни и две ванных. На первом — гостиная, столовая, кухня, общая комната, туалет и прачечная. Аккуратный такой дом-коробка, сложенный из коробок поменьше. «В нем нет свободы», — говорила Вонни, и я был вынужден с ней согласиться. Входной проем упирался в стену, и каждый раз, как у нас были гости и им нужно было войти или выйти, мы устраивали на жалком пятачке у двери неуклюжий танец извини-проходи-подвинься. Мы владели домом площадью почти двести квадратных метров, но, поскольку он был разбит на два этажа и на первом этаже все тоже было расчерчено стенами, нам часто казалось, что мы живем в малогабаритной квартире. Хотя надо отдать Вонни должное. Она так взбодрила дом перед Рождеством, что хорошее настроение у нас сохранялось весь январь и большую часть февраля. Она очень старалась превратить наше жилище в дом-целитель. У нас были свечи, композиции из шелковых цветов, диванные подушки и керамика, все красиво расставленное. У нас был Генри, который сопел на кресле у окна или на бамбуковой циновке в общей комнате. — Дом с котом — мирный дом, — сказала Вонни. — Даже если этот кот — Генри? — спросил я. — Да. Даже с Генри. Принцем Бу-Бу-Ка-Чу. Мы старались. Но эта история с включением света нас обеспокоила. — Наверное, приемник в люстре чудит, — сказал электрик, с которым я консультировался. — Купите новый, я поставлю. Продавец в хозяйственном магазине по доброте душевной дал нам приемник от похожей люстры, которая давно висела у них как образец, и не взял денег. — Должно помочь, — сказал он. Не помогло. Я разобрал наш агрегат, нашел в нем приемник и тут же увидел, что новый не подойдет. Тогда Вонни позвонила производителю, чтобы заказать новый приемник, но в службе поддержки нам сказали: — А вы в курсе, что там на приемнике можно менять код? Вонни пересказала мне это уже потом, после звонка. — Там есть блок из четырех переключателей, у каждого — два положения. То же самое на пульте. Переключать можете как хотите, главное, чтобы комбинации были одинаковыми. Вы их проверяли? Нет, не проверяли. Представитель компании объяснил нам, что с завода все изделия выходят с одной и той же комбинацией, и производитель рекомендует при установке светильника ее поменять. Если у кого-то по соседству есть такой же и ни мы, ни сосед не меняли комбинации, то возможно, что его пульт включает нашу люстру и наоборот. — Из ваших соседей в последнее время никто не менялся? — спросил сотрудник сервиса. — Мендес, — с ликованием в голосе сообщила мне Вонни. — Ага! Я опасался, что теперь она начнет потирать руки и воскликнет: «Эврика!» На Мендеса Вонни было наплевать, она только обрадовалась возможности свалить на него вину за сбрендившую люстру. «Очень уж он выпендривается», — считала она. Эта яркая одежда, ярко-красная машина, и еще эта птица… «Кукушка хвалит петуха», — говорила она всякий раз, как слышала, что соседи обсуждают Попкорна и какой он милый. «А разве это не про межвидовые отношения?» — спросил я тогда, и она скорчила в ответ рожу. «Ты прекрасно знаешь, что я имела в виду». На самом деле она ревновала. Все в Мендесе — манера одеваться, машина, птица — оттеняло нашу жизнь и лишало нас возможности скрывать от самих себя, что она, несмотря на все попытки Вонни преобразить домашний интерьер, лишена всякой красоты. Взять тот же диван, к примеру. Взять Генри, который возвращался домой, проиграв сразу в нескольких боях. Иногда он подволакивал лапу. В других случаях у него сочилась кровь с груди, на загривке были следы укусов или оказывался ободран хвост. Взять мое пристрастие к выпивке, сделавшее меня мрачным и замкнутым. Взять наши ночи, когда мы с Вонни лежали рядом в темноте, уставшие от бремени совместной жизни, давно перешагнувшей порог, на котором нам следовало распрощаться друг с другом. И теперь, когда я сменил комбинацию на приемнике люстры, у нас не осталось и этой темы для разговоров. — Погоди, — сказала Вонни. — Так если пульт Мендеса включал нашу люстру, значит, и наш пульт должен творить то же самое с его светом? — Видимо, да, — я смотрел через окно спальни на дом Мендеса. — Но теперь, когда я сменил код, все будет нормально. Мы постояли так еще какое-то время, не зная, что еще сказать. Потом Вонни вышла из комнаты. Я слышал ее шаги на лестнице. Наступала весна, но мы приближались к концу. Уж не знаю почему я нацелил пульт в окно и нажал кнопку включения люстры. К моему изумлению, дверь гаража мистера Мендеса поползла вверх. Это что, мой пульт? «Не может быть, — подумал я. — Это, наверное, сам Мендес открыл дверь». Когда дверь полностью ушла под потолок, я увидел, что на «Вольво» мистера Мендеса горят стоп-сигналы. Он уже вывел машину из гаража и закрыл дверь, а я все стоял, потрясенный мыслью о своем несостоявшемся открытии. Потом пропал Попкорн. — Улетел на волю, в прекрасное далеко, — сказала Вонни, вернувшись с покупками из магазина. — Я видела по дороге домой. — Видела? Ты теперь стала экстрасенсом? Ты увидела, что это произойдет? Шел уже конец марта, первые теплые дни весны. Мы открыли сдвижную дверь на террасу, и ветерок качал китайские колокольчики, которые Вонни повесила под потолком, у вентиляционной решетки. Колокольчики провисели там всю зиму — каждый раз, как включалось отопление, нас услаждал их мелодичный перезвон. Эти колокольчики, «Бамбуковый танец ветра», были последним напоминанием об интересе Вонни к фэн-шуй. С началом зимних холодов она принялась все упаковывать. Пропали свечи, искусственные цветы и керамика, исчезли песчаный дзен-сад и фонтан Будды. Постепенно обстановка в доме стала спартанской. Из посудного шкафа исчезли тарелки. Разные безделушки и старая одежда перекочевали в коробки и уехали на благотворительную распродажу. Я почувствовал, что дом стал гулким от пустоты. Утром, до того как открыть окна и двери, я заметил, что каждый звук — шаги, кашель, стук двери — вызывает эхо. Мы жили в пещере. — С каких это пор я стала оракулом? — спросила Вонни. — На всех столбах объявления о награде нашедшему. Вскоре я сам пошел прогуляться и увидел расклеенные на дорожных столбах плакатики «ПРОПАЛА ПТИЦА!». Кроме того, на въезде в Сэддлбрук Эстейтс стоял транспарант, растянутый между двумя вбитыми в землю кольями. Везде был указан адрес сайта: www.findpopcorn.com. К вечеру в почтовых ящиках, в дверях и окнах появились такие же листовки. Я наблюдал, как их разносил сам Мендес. Впервые видел его в таком состоянии. На нем были серые спортивные штаны, причем один конец поясного шнура свисал прямо над ширинкой, и выцветшая рубашка-поло, когда-то красивая, а сейчас годная разве что для пугала. На ногах белые носки и пара домашних туфель, таких… бесформенных, из коричневого вельвета. Ничего похожего на его обычный шик. — Мендес! — крикнул я ему через Аппалуза-корт. Он как раз отошел от углового дома, прижимая к груди пачку листовок. Было заметно, что он небрит и непричесан. — Мендес! — позвал я снова, но он не остановился, даже не посмотрел на меня. Неопределенно махнул рукой и пошел дальше. — Словно послал подальше, — рассказал я Вонни, вернувшись домой. — Я понимаю, он расстроен, но елки-палки, куда делась элементарная вежливость? — Вылетела в окно, — сказала она. — Выпорхнула из клетки. Мы расхохотались, потому что именно это произошло с Попкорном. Он увидел свой шанс на солнечный свет, увидел небо в дверном проеме и решил бежать. Мы с Вонни смеялись и смеялись, пока не остановились в изнеможении, задыхаясь и держась за бока. Мы смеялись, пока наш хохот не превратился во что-то другое и я не понимал во что, пока Вонни не произнесла, глядя мне в лицо: — Лекс, я больше не могу. Я не могу жить с тобой. Тогда я понял, что наш смех перешел в истерику разрыва. — Мы оба уже давно это знаем, — сказал я, и она согласилась. Теперь мы говорили тихо. После взрыва веселья, такого, что Генри предпочел убраться подобру-поздорову, наши голоса слишком ослабли для слов, которые произносишь в момент, когда выбора уже нет, слов для прошедшей любви, слов о прожитой совместно жизни, что теперь распадается на части. — Последние несколько лет дались мне нелегко, — сказала она, и я стоял и слушал, как она перечисляет по пунктам, что сделало ее жизнь невыносимой. Начнем с моих возлияний — которые, признаюсь, в последние месяцы только участились. — Посмотри на этот диван, — сказала она. — Ты купил его по пьяни. Просто посмотри на этот ужас. Я не знал, как объяснить ей, что диван я купил потому, что напугал ни в чем не повинную девушку-продавца. Я не знал, как объяснить, что я был приличным человеком. Вонни продолжала перечислять. Я перестал быть ей другом, сказала она. — Раньше я могла полагаться на тебя, Лекс. — Она остановилась, не упомянув остального: что она стала мне безразлична, и уже довольно давно. Виновен. Мы стали чужими друг другу. Как и все влюбленные, мы и понятия не имели, что такое случается, но, увы, это произошло. Правда, ненадолго. — Я сняла дом, — сказала она. — Я уезжаю. Той весной слухи и пересуды в Сэддлбрук Эстейтс питали две темы: пропажа Попкорна и уход моей жены после тридцати трех лет брака. Мне было пятьдесят пять, и я остался один. У меня не было даже Генри, потому что в тот вечер, когда Вонни доверху набила машину своими вещами, оставив место только для его переноски, кот выскочил на улицу, и, когда пришло время его забирать, мы уже не смогли его найти. — Я уверен, он скоро вернется, — сказал я. Мы стояли перед домом, в темноте, говорили вполголоса, потому что другие соседи тоже высыпали на улицу — Хартвеллы, Шипли и Биминраммеры: все обсуждали ситуацию с Попкорном и бедным мистером Мендесом. Мы не хотели, чтобы они нас слышали. — Позвонишь мне тогда? — сказала она, открывая дверь своего «Эксплорера», джипа, забитого вещами, которые она посчитала самыми важными для себя, важными настолько, чтобы увезти их из нашего дома. — На мобильный. После ее отъезда я еще долго стоял на улице. Странное ощущение: я не знал, что делать дальше. Потом увидел его, Генри. Он трусил от дома мистера Мендеса, прижимаясь к земле, почти ползком. Я видел, как он проскочил проезжую часть, освещенную фонарями. Потом я потерял его в темноте из виду, пока не почувствовал, как он трется о мою ногу. Мы зашли в дом. Я взял телефон, хотел позвонить Вонни, чтобы она вернулась и взяла Генри, но кот вскочил на диван и начал мять его лапами, устраиваясь на ночь. Ему было плевать на то, что диван уродлив. На нем было удобно спать после уличных приключений, и это удобство обеспечивал я. Генри взглянул на меня разок и беззвучно мяукнул. Потом закрыл глаза и уснул, и я так и не смог ей позвонить. Теперь нас уже было двое. Дни шли, и Вонни все звонила, чтобы спросить, не появился ли Генри. — Нет, не видел, — отвечал я. — У тебя все в порядке? — Да. А у тебя? — Конечно. На самом деле я чувствовал себя ужасно, и даже Генри это чувствовал. Конечно, я давно знал, что между нами с Вонни все кончено, но не подозревал, в какую бездонную яму одиночества затянет меня ее отъезд. Вдобавок ко всему соседи тратили все свое сочувствие на мистера Мендеса и бедняжку Попкорна. Понятно, что мы с Вонни никогда не были близки с Хартвеллами, Шипли или Биминраммерами, но я все-таки думал, что при известии о нашем разрыве кто-то попробует найти пару слов поддержки и для меня. Когда я замечал, что Мисси Биминраммер выгуливает свою Шелти, Чик Хартвелл стрижет газон или Пег Шипли возится с клумбами, то махал им рукой, ожидая услышать: «А что Вонни давно не видно?» — но они просто махали мне в ответ и ничего не говорили — или просили быть начеку на случай, если вернется Попкорн. Как-то вечером я увидел, что Герб Шипли моет у гаража машину. Я прошелся по тротуару, мимо дома Биминраммеров, живших по соседству, и дома Хартвеллов, располагавшихся напротив, пока не дошел до дорожки к гаражу дома Шипли. Герб поливал машину из садового шланга, чуть дальше принимал солнечные ванны Генри. Кот перекатился на спину и закрыл глаза. Герб возился со своим антикварным «Тандербердом» 1963 года; этот красный кабриолет с черной складной крышей он восстановил сам. Герб преподавал труд и технологии в школе Дэвидсон-Хай. Поджарый, с седеющей гривой, он был практически лишен подбородка, отчего его губы, казалось, были всегда тревожно поджаты, как сейчас, когда он заметил меня и повернулся. Я просто выпалил все. Сейчас мне кажется, что выглядело это совершенно по-идиотски. — От меня жена ушла, — сказал я.