Человек говорил нарочито медленно, с расстановкой, словно тщательно подбирал каждое слово. Он держался чопорно и церемонно, как путешественник во времени, прибывший из прошлого. — Да, в общем, нет… Я пытался найти магазин. Лавка чудес Маэстро магии — слышали о такой? Человек на секунду приостановился. — Ты что же, иллюзионист? — Ну, вроде как. В смысле когда-нибудь я хочу стать настоящим иллюзионистом. Мужчина кивнул. — Боюсь, молодой человек, у меня для тебя есть печальная новость. Здесь нет никакой «лавки чудес»… — Что? — Джим почувствовал, как у него сжалось сердце. Нет никакой лавки чудес? Не может быть! — Что значит нет? Мужчина вздохнул: — У меня есть друзья, страстные поклонники иллюзионистских и театрализованных представлений. У Маэстро — фирма почтовых заказов. — Я не понимаю. — Джим не смог скрыть боли в голосе. — Магазина там нет. Только склад, где иммигранты упаковывают и рассылают заказы. — Но в объявлениях сказано… Мужчина взмахнул рукой, не дав ему договорить. Они медленно приближались к следующему перекрестку. — Объявления, скажем так, тоже часть общей иллюзии. Неужели ты думаешь, что у знаменитого исполнителя вроде Маэстро и вправду есть время или желание выступать в роли лавочника? Джим заметил, что последнее слово человек произнес таким тоном, словно это был «прокаженный». — Да, наверное, вы правы. Хотя Джим по-прежнему поддерживал сухопарого мужчину, держа его под локоть, у него самого внутри все сжималось. Ему было стыдно за свои безумные фантазии, когда он представлял, что действительно встретится с великим Маэстро. Черт, он чувствовал себя дураком. Но было и кое-что похуже: чувство невосполнимой утраты. Тоска по мечте, разбившейся о камни небрежного мира. Подстраиваясь под медленный шаг своего спутника, Джим боролся с искушением смириться с сокрушительным поражением. — Здесь повернем, — сказал человек, указав на перекрестке налево. — Уже недалеко. Они свернули на улицу, усаженную огромными дубами. Ее викторианские дома с окнами, закрытыми ставнями, напомнили Джиму Гринтаун, его родной город на Среднем Западе. Память на миг всколыхнулась и затрепетала — потом Джим узнает, что это была ностальгия, — а потом он опять постарался забыть о лавке чудес, которой никогда не существовало… В полном молчании они прошли еще один квартал. Джим прислушивался к натужному дыханию спутника, время от времени прерывавшемуся приступами мокрого кашля. Человек прижимал к груди сверток, словно щит или талисман, что еще пуще разжигало любопытство Джима. Ему было необходимо узнать, какие тайны скрывались под смятой оберточной бумагой, и он не стал долго думать, а просто спросил. — Это часть моей рукописи, — ответил мужчина. — Часть романа, который меня все же вынудили начать. Джим весь расплылся в улыбке: — Правда? Так вы… писатель? Мужчина пожал плечами. — Вроде того. Хотя некоторые, наподобие этого паяца Таркингтона, считают иначе… Джим совершенно не представлял, о чем говорит его спутник, но продолжал любопытствовать: — А что вы пишете? В первый раз за все время их непродолжительного общения человек изобразил подобие улыбки, вернее, едва заметной усмешки. — Статьи по астрономии. В основном письма. Множество писем многим друзьям. Но… я сочинил также немало рассказов и новелл для бульварных журналов, где печатают всякие ужасти. Джим едва не схватил его за руку, тонкую, словно ручка метлы. — Рассказы? Вы пишете беллетристику? Я тоже хочу стать писателем! — Я думал, ты хочешь стать иллюзионистом… — И это тоже! Но я люблю Бака Роджерса, и Герберта Уэллса, и По, и, конечно, Берроуза… — В тебе есть… энергия. — Человек приостановился и внимательно взглянул на Джима, словно заметив его только сейчас. — Мне это знакомо. Как тебя зовут, мальчик? — Джеймс Холлоуэй, но мне больше правится просто Джим. Он протянул руку для рукопожатия, как его научила мама. — А я Филлипс Говард. Почему-то мне кажется, что наша встреча была неслучайной, «просто Джим». Рукопожатие было коротким, но Джим все же успел почувствовать, какая слабая у Филлипса рука. Она не была вялой и дряблой наподобие дохлой рыбы, как бывает у некоторых людей. Скорее рукопожатие напоминало попытку вспомнить о силе, утраченной навсегда. Джима снова накрыло волной неизбывной печали, исходившей от этого иссохшего человека, который выглядел гораздо старше своих лет. * * * Когда они вышли из здания почты, Джим предложил зайти в ближайшую кофейню, и Филлипс не смог скрыть очевидного изумления. — В этой связи у меня возникает вопрос. Даже несколько вопросов: можешь ли ты позволить себе подобную расточительность? И не слишком ли ты молод, чтобы потреблять кофеин? Джим улыбнулся: — У меня есть деньги, скопленные для магазина Маэстро. И думается, сейчас самое время начать пить кофе. Филлипс задумчиво посмотрел на него и кивнул. — Стало быть, решено. Тут есть кафе неподалеку. Держат его итальянцы, но в такой холод хорошо выпить кофе. Пока они молча шагали по улице, Джим размышлял об этом человеке, считавшем чашечку кофе в кафе вызывающим расточительством. Этот чопорный, тщедушный мужчина — где он живет? Как он живет? Джим совершенно не представлял его в роли добродушного отца семейства, проживающего в одном из этих обшитых досками домов на одной из этих уютных улочек. Он и вправду писатель — или лишь постаревшая вариация самого Джима? Мечтатель, грезящий о какой-то другой жизни, которая еще не прожита и, возможно, не будет прожита вообще никогда. * * * Народу в кафе было немного, и Филлипс выбрал столик у окна, где бледный солнечный свет обещал дополнительное удобство. Гул приглушенных разговоров других посетителей и отдельные, с сильным акцентом, выкрики персонала создавали приятный звуковой фон. Джиму очень понравилось это место: было в нем какое-то лихорадочное, суматошное очарование. Он спросил рекомендации официанта, и тот посоветовал капучино и бискотти. — А какие вы написали рассказы? — спросил Джим. — Может быть, я их читал? Филлипс задумчиво смотрел в окно, словно пытался найти ответ где-то вдали. Наконец он сказал: — Сомневаюсь. Они появляются редко, и они, скажем так, странные. На любителя. — А почему вы решили стать писателем? Джим еще никогда не встречал человека, который действительно что-то пишет, не говоря уж о том, чтобы печататься. Он понимал, что второго такого шанса может и не быть, и поэтому не сдерживал любопытства. — Думаю, я ничего не решал. У меня просто не было выбора. Если ты пишешь, то потому, что так надо. Понимаешь, о чем я? — Конечно! Я сам чувствую точно так же. Я пытаюсь сочинять комиксы и сам их рисую… ну, когда не пишу просто рассказы. Это как будто… не знаю… Как будто повсюду вокруг — материал для историй, и кто-то должен его разглядеть и рассказать всем остальным, правильно? На долю секунды узкое лицо Филлипса просияло. Это было так странно для столь угрюмого человека, что Джим едва не рассмеялся. — Ни разу не слышал, чтобы этот процесс был описан такими словами, но, мне кажется, сказано верно. — Вам так повезло, — выпалил Джим с равной долей зависти и восхищения. — Увидеть свое имя в печати! За это я отдал бы все на свете! — Я уже отдал… и боюсь, оно того не стоит. — Что? — ошеломленно переспросил Джим. — Тебя разве не предупреждали, что надо быть осторожнее в своих желаниях? — Кажется, нет. Да и что с того? То, что вы делаете… это так необычно. Это же настоящая магия! Филлипс отпил кофе из большой чашки и на секунду прикрыл глаза, то ли наслаждаясь ароматным напитком, то ли собираясь с мыслями. — Я смотрю, ты частенько используешь это слово. — Какое слово? — Джим вдруг почувствовал себя растерянным, обескураженным. — Скажу тебе одну вещь, Джим Холлоуэй. Похоже, ты задался безумной целью… поймать в руки молнию. Но так же, как здесь, в Провиденсе, нет никакой лавки чудес, в мире нет никакой магии. — Я не совсем понимаю… — Джим умолк, так и не договорив. Филлипс наклонился вперед, его серые глаза смотрели на Джима в упор. — Магия есть лишь в одном месте. Вот здесь. — Филлипс легонько постучал кулаком по своей впалой груди. — И когда тебя назначают ее хранителем, это не дар, а проклятие. Видимо, на лице Джима отразилось полное непонимание. Не дождавшись ответа, Филлипс продолжил: — Мы — единственные печальные чародеи на всем белом свете. Большинство из нас знают не более одного фокуса, и настоящая иллюзия заключается в том, что мы искренне верим, будто владеем великим множеством трюков. Джим не совсем понимал, о чем говорит Филлипс, но боялся в этом признаться. Похоже, его новый знакомый выдавал некое странное предостережение, но Джим не хотел даже слышать об этом. И уж тем более — от другого писателя! Невероятно, но он вдруг понял, что его раздражает этот человек, который как будто утрачивал телесную плотность в тусклом послеполуденном свете, словно сейчас он исчезнет, растворится, как неприятный туман. Вот почему Джим сказал: — Вы так говорите… не знаю… с горечью? Или даже со злостью. Филлипс кивнул, словно ждал именно такой реакции. — Если я в чем-то таком и повинен, уверяю тебя, у меня есть причины. — Что же это за причины? — Если ты наблюдательный мальчик, ты уже должен понять, что у меня нет ни средств, ни здоровья. Хотя я пытаюсь себя уговаривать, что все дело в обычной хвори, эта ложь никак не отменяет того, что меня пожирает. И вот тут Джим все понял. И снова почувствовал себя дураком. Ведь он так свято верил в собственную ложь — величайший самообман юности, — что он будет жить вечно. Он пытался придумать подходящий ответ и вдруг с удивлением услышал свой голос — слова вырвались сами, из того места, где мысли сменяются чувствами. — Вы считаете, что ваше творчество вас убивает? Филлипс задумался над вопросом, который, скорее всего, ему еще никогда не задавали. — Думаю, подмечено верно и весьма проницательно. Джим весь просиял. — А я думаю, вы ошибаетесь. Я думаю, наоборот. Оно вас оживляет и доставляет единственное настоящее удовольствие, которое можем знать мы… как вы там говорили? «Печальные чародеи». Филлипс снова изобразил подобие улыбки, но на этот раз он действительно постарался. — Вы, молодой человек, проницательны не по годам. Неужели в столь юные годы ты уже знаешь, что творчество — подлинный и единственный механизм радости? Теперь уже Джим приумолк. — Я не знаю… я не… Филлипс наклонился вперед, на миг прикоснулся к рукаву куртки Джима, а потом медленно поднял руку. Это было похоже на какой-то странный ритуал. — Мне думается, сегодня произошло кое-что важное. Ирония судьбы — страшная сила, верно? Ты приехал сюда в поисках чего-то такого, о чем ты даже не знал, что оно тебе нужно. Боюсь, я сам уже потерял это «что-то», и все-таки я еще в силах дать его тебе. Понимаешь, о чем я? Джим улыбнулся сияющей детской улыбкой. Сейчас он действительно все понимал. — Я приехал сюда в поисках одного, а нашел что-то другое. — И я тоже, — серьезно кивнул Филлипс. — Трагедия жизни не в том, что люди умирают, а в том, что они перестают мечтать. Джим чувствовал, что благодаря этому разговору в нем что-то переменилось и что между ним и этим печальным болезненным человеком установилась какая-то странная связь. Делая знак официанту, чтобы тот вновь наполнил их чашки, Джим поймал себя на том, что улыбается тому, кого теперь считал другом. Он был уверен, что им еще есть о чем поговорить. О рассказе «Встреча» Да, каюсь, я достаточно вольно обошелся с реальностью (во всяком случае, с той из реальностей, что знакома нам лучше всего) и описал встречу, которой не было. Но ведь в этом-то и заключается основная задача литературы, верно? Как еще нам сорваться с цепи и окунуться в ночную жизнь любой из бессчетных параллельных вселенных? На самом деле меня волнует только один вопрос: почему я вообще написал этот рассказ? И ответ, как мне кажется, прост. В юности, в годы становления, я получил пару крепких литературных ударов по голове от доппельгангеров Джима Холлоуэя и Филлипса Говарда. Когда я впервые прочел «Что-то страшное грядет», Джим Найтшейд и Уилл Холлоуэй сразу же показались мне очень знакомыми — потому что они были мной. Брэдбери стал одним из моих самых любимых писателей, поскольку я твердо уверился, что так или иначе он меня знает. Совершенно иначе, но столь же сильно меня поразил Говард Филлипс Лавкрафт. После первой же его книги, которую я прочитал, он стал одним из моих «судьбоносных» писателей, потому что знал, как меня напугать. Совершенно по-разному, каждый по-своему, и Рэй Брэдбери, и Лавкрафт показали мне мощь языка и чистейшую, первозданную энергию воображения. Сказать, что они меня вдохновили, было бы глупо и несоразмерно — скорее оба они от меня чего-то потребовали. Они принудили меня не отмахиваться от глупостей, которыми я забивал себе голову: вот когда-нибудь я обязательно соберусь и сделаю что-нибудь небывалое… а действительно взять и сделать. Мне нравится думать, что теперь мы партнеры, и хотя я, конечно, не столь хорош, как эти двое, но я все-таки тоже отметился литературными трудами. Для меня это большая радость и честь. Спасибо, Рэй. Если бы не вы, ничего бы этого не было. Томас Монтелеоне Кот на ужасном диване (Ли Мартин) Я действительно купил его в подпитии, так что мне не на кого свалить свои вину, недостаток вкуса, полное непонимание текстильной эстетики и колористики, а также пропорций, необходимых для — как называет его моя жена Вонни — дома-целителя. Она вычитала это в какой-то книжке, той самой, что побудила ее использовать ароматерапию, свет, фэн-шуй, цветовые сочетания и природные материалы для создания обстановки, в которой мы с ней ощутим связь с землей, воздухом и друг с другом. Это был наш последний шанс, хотя мы об этом, конечно, еще не знали. Мы только замечали, что стали забывать, что именно нас связывало — я уже не был уверен, что связь эта вообще осталась, — но по-прежнему не пытались поговорить друг с другом и найти выход. — Дом-целитель — счастливый дом, — сказала как-то Вонни, и я согласился, что попробовать стоит. Потом у нас поселился Генри, и все полетело в тартарары. Генри появился у наших дверей в конце октября, как раз когда похолодало и в воздухе повеяло зимой. Длинный, тощий полосатый котяра с рваным ухом, подволакивающий лапу, с наглой ухмылкой на морде — клянусь, я сам не знал, что коты могут ухмыляться, — но с самым жалобным на свете мявом. От его скрипучих рулад сердце Вонни сразу растаяло. — Бедняга, — спросила она, — ты откуда? У тебя есть дом? Она погладила кота, а тот, хвост торчком, принялся нарезать восьмерки вокруг ее ног. Я в этот момент был внутри, наблюдая за происходящим из-за затянутой сеткой наружной двери. Едва я ее приоткрыл, чтобы выйти на крыльцо, кот воспользовался моментом, метнулся в щель — и вуаля, он внутри. — Э! — крикнул я, но было уже поздно. Он уже свернулся клубком на кресле у окна, прямо на подушках с наволочками из ткани рами, которые Вонни только утром купила в «Икее». Секунда — и кот уже спит. Мы с Вонни смотрели на него снаружи через окно, и по ее взгляду я понял, что никакие слова не убедят ее, что приютить это корноухое, хромое, наглое бродячее существо — не самая лучшая мысль. — Ой, — услышал я ее вдох. Она взяла меня за руку, и это был один из тех редких случаев за год — да, за целый год, — когда мы вообще касались друг друга. — Лекс, — сказала она. — Дорогой, он выглядит таким безмятежным. И я понял, что этот блохастый помоечный плут, которого вскоре нарекут «Принц Генри Бу-Бу-Ка-Чу», сделал правильную ставку и сорвал джекпот. «Он искал нас, — сказала Вонни вечером, когда кот уютно устроился в нашей кровати, растянувшись между нами так, что его когти упирались мне в спину. — Он нашел свой дом». Впрочем, я рассказывал вам про диван. Я купил его вечером, после того как принял на грудь в «Ржавом ведре». Выпил больше, чем стоило, потому что это было легче, чем возвращаться домой к Вонни. В чем проблема? Не думаю, что можно просто ткнуть пальцем в то или это; скорее тут целый набор причин, одна из которых — время и его воздействие на любовь. Мы были вместе с восемнадцати лет, и где-то по пути страсть ушла, оставив каждого лицом к лицу с теми, кем мы были на самом деле — я имею в виду нашу внутреннюю сущность, — и нам с Вонни, возможно, открылось, что не больно-то мы друг другу и нравимся. Просто не совпадаем. Это лучшее объяснение, которое мне удалось придумать на сегодняшний день. Люди не только влюбляются, но и разлюбляются. Я не хотел, чтобы это случилось у нас с Вонни, вряд ли и она этого желала, но так произошло, и возможно — возможно! — началом конца стал вечер, когда я забрел в магазин мебельных распродаж, заметив в витрине тот самый диван. В магазине ко мне подскочила симпатичная продавщица со слишком близко посаженными глазами и спросила, что я ищу. Боже, ну и вопросики! Нельзя же так с порога. Девушка была приятная и улыбчивая, с ямочками на щеках, она так хотела подобрать для меня что-нибудь подходящее, что я чуть не сказал ей правду. Я чуть не произнес: «Пожалуйста, помогите мне найти свой путь». Но вместо этого я сказал, что обратил внимание на диван.