— Можешь немного ее изменить, — заметила Порсия. — Я не обижусь. — Я расскажу ее, как слышал сам. Дело было в Кентукки, не в Финляндии. И коров в этой истории нет. То есть вообще-то они были, потому что все происходило на ферме. Просто их не было в самой истории. А историю мне рассказал мой дед. За окном снова возникли садовники. Гвенда подумала, что в них есть что-то призрачное. Ты знаешь, что они появляются, и исчезают, и всегда занимаются тем же самым. Может быть, все дело в том, что она сидела сейчас в окружении старинных вещей, среди всей этой гобеленовой роскоши. Может быть, так оно и происходит у богатых, которым прислуживает куча людей, практически невидимых, на самом деле — точно, как Морин, — потому что ты просто их не замечаешь. С тем же успехом они могли бы быть призраками. Или, может быть, слуги точно так же относятся к хозяевам? Как к капризным и своевольным призрачным существам, совершенно далеким от мира, от которых лучше держаться подальше, дабы не привлекать их зловредное внимание? Какие странные мысли! Когда Гвенда жила на Земле, ей и в голову не приходило задуматься о чем-то подобном. Но здесь, в глубинах космоса, в крошечной точке, зависшей между началом и завершением пути, ты, конечно же, слегка сходишь с ума. Это была почти роскошь: можно безумствовать сколько хочешь. Они с Лили лежали на воздухе, как на диване, обняв друг друга за талии, чтобы не разлететься в стороны. Если сейчас случится авария, если метеорит пробьет корпус их корабля или в галерее начнется пожар и все они улетят в открытый космос, смогут ли они с Лили удержаться друг за друга? От этой мысли ей стало почти хорошо. Она улыбнулась Лили, и та улыбнулась в ответ. У Салливана был изумительный голос — голос рассказчика. Сейчас он описывал ту часть Кентукки, где до сих пор жила его семья. Они ходили охотиться на кабанов, обитавших в лесу. По воскресеньям посещали церковь. А однажды случился торнадо. Дождь хлестал по оконным стеклам. Запах озона чувствовался даже внутри. Деревья стонали и гнулись. Когда торнадо умчался прочь, в дом дедушки Салливана пришли мужчины. Они собирали поисковый отряд — искать пропавшую девушку. Дед Салливана пошел с ними. Все охотничьи тропы исчезли. На отдельных участках леса были выломаны все деревья. Дед Салливана оказался в той группе, которая, в конце концов, обнаружила девушку. Та была еще жива, когда ее нашли, но ее придавило упавшим деревом и почти разрубило надвое. Она ползла по земле, цепляясь за нее пальцами. — После этого, — продолжал Салливан, — мой дед уже никогда не охотился в той части леса. Он говорил, что и прежде слышал, как ходят призраки, но ни разу не слышал, как призрак ползет. — Какой ужас! — воскликнула Лили. — Смотрите! — сказала Порсия. За окном что-то с трудом продвигалось по мокрой земле в лесной чаще. — Убери это, Морин! Убери! Снова садовники с их ужасными ножницами. — Больше не надо историй от бабушек-дедушек, ладно? — сказала Порсия. Салливан оттолкнулся от каменных плит и взлетел к выбеленному потолку. Проплыл брассом пару гребков и вновь нырнул вниз. — Иногда ты меня просто бесишь, Порсия, — сказал он. — Я знаю, — ответила Порсия. — Прости, пожалуйста. Просто ты очень меня напугал. Значит, это была хорошая страшная история, да? — Да, наверное, — смягчился Салливан. — Бедная девочка, — сказала Уна. — Вновь и вновь переживать этот ужас! Разве можно хотеть для себя такой страшной судьбы?! Стать призраком после смерти. — Может быть, у них нет выбора? — сказала Гвенда. — Или, может, у них не всегда все так плохо? Может быть, существуют счастливые призраки, вполне довольные своей судьбой? — Никогда не понимал, какой вообще смысл в призраках, — сказал Салливан. — Я имею в виду, они приходят к тебе, чтобы предостеречь, чтобы о чем-то предупредить, правильно? И какое предостережение в моей истории? Беги прочь из леса, как только начнется торнадо? Смотри, чтобы тебя не разрезало пополам и ты не умер ужасной смертью? — Я всегда думала, что они вроде записи, — сказала Гвенда. — Как будто их вообще нет. И осталась лишь запись того, что они сделали, что с ними произошло. — Но призраки Уны… — задумчиво проговорила Лили. — Той, другой Уны… Они ее видели. Они звали ее к себе, хотели угостить. Чем угостить? Призрачной едой? Или еда была бы настоящей? — Может быть, это врожденное, — сказала Мэй. — Например, есть какой-нибудь ген, определяющий, станешь ты призраком или нет. И если что-то такое случалось у тебя в роду, с отцовской или материнской стороны, у тебя, получается, тоже есть предрасположенность. Ну, как наследственное сердечное заболевание. — Выходит, мы с Уной — в группе риска, — сказал Салливан. — Хорошо, что я — нет, — проговорила Лили с облегчением. — Я ни разу не видела призрака. — Она на секунду задумалась. — Хотя все-таки видела. «Дом тайн». Или нет. Это был никакой не призрак. Разве целый корабль может быть призраком? — Морин? — спросила Гвенда. — А ты знаешь истории о привидениях? — У меня в библиотеке есть полное собрание произведений Эдит Уортон, М. Р. Джеймса и многих других. Хотите, я вам что-нибудь почитаю? — Спасибо, не надо, — сказала Порсия. — Ты когда-нибудь видела призрака, Морин? — Даже если и видела, как бы я поняла, призрак это или нет? — Давайте еще одну историю, — сказала Порсия, — а потом Салливан сделает мне массаж ног, и можно будет вздремнуть перед завтраком. Мэй, ты наверняка знаешь историю о привидениях. Но никаких бабушек-дедушек. Я хочу сексапильную историю о призраках. — О господи, нет, — простонала Мэй. — Не надо мне никаких сексапильных призраков. Упаси боже. — Я знаю историю, — сказала Лили. — Только это было не со мной. Как я уже говорила, я ни разу не видела призраков. — Давай, рассказывай свою историю, — сказала Порсия. — Она не моя, — отозвалась Лили. — И это не настоящая история о привидениях. Я даже не знаю, что это было. Это история о человеке, с которым мы одно время встречались. Недолго, всего пару месяцев. — История о бойфренде! — воскликнул Салливан. — Обожаю твои истории о бойфрендах, Лили! О котором на этот раз? «Можно долететь до Проксимы Центавра и вернуться обратно, а у Лили все равно не истощится запас историй о ее бойфрендах, — подумала Гвенда. — Но для нас это как будто истории о призраках, как мы — для них. Истории, которые они будут рассказывать внукам». — О нем я, кажется, еще не рассказывала, — сказала Лили. — Это было в то время, когда строительство кораблей прекратилось. Помните, нас тогда отряжали собирать средства? Меня назначили кем-то вроде Посланницы космоса. Отправляли на всевозможные мероприятия, которые посещают богатые люди. Мне надо было быть очаровательной и соблазнительной и в то же время держаться с достоинством и символизировать собой все, ради чего стоит отправиться в космос. Это было непросто, но я неплохо справлялась, и в конечном итоге меня отправили в Лондон — встречаться с инвесторами и всякими большими шишками. Я завела кучу знакомств, с самыми разными мужиками, но сошлась только с одним. С тем англичанином, Лиамом. Ну, тут все несколько запутано. Его мать была англичанкой. Из очень-очень богатой семьи. И уже в подростковом возрасте она стала совершенно неуправляемой. Алкоголь, тяжелые наркотики, любительский сатанизм, в общем, полный набор. Она сменила десяток школ, и отовсюду ее исключали, а потом выгоняли из всех лучших реабилитационных клиник. В конце концов, ее выгнали и из дома. Дали денег и отправили куда подальше. Потом она загремела в тюрьму на два года, родила сына. Это был Лиам. Она моталась по всей Европе, а когда Лиаму исполнилось семь или восемь, вдруг обрела Бога и остепенилась. К тому времени ее родители были уже мертвы. Умерли от какого-то супервируса. Ее брат унаследовал все богатства. Она вернулась в родовое гнездо — представьте себе что-то похожее на это место, только еще круче, — и сдалась на милость брату. Пока все понятно? — То есть это настоящая старомодная английская история о привидениях? — спросила Порсия. — Ты даже не представляешь, — сказала Лили. — Даже не представляешь. А ее брат был немного с приветом. Повторю еще раз: это была невероятно богатая семья. Отец, мать и брат воображали себя серьезными коллекционерами произведений искусства. Современного искусства. Видеоинсталляции, перфоманс, всякая концептуальщина на грани бреда. Они подрядили того художника, американца… не помню, как его звали… чтобы он приехал и соорудил инсталляцию, привязанную к месту. Так называл это Лиам. Предполагалось, что это будет материальный комментарий к американскому образу жизни, постколониальным взаимоотношениям Англии и США, что-то типа того. И этот художник купил дом типа ранчо где-то в Аризоне, кстати, в том самом штате, где до сих пор стоит Лондонский мост. Так вот, он купил дом со всей обстановкой, мебель, посуду, даже банки консервированного супа в кладовке. Дом разобрали на части, каждую часть аккуратно пронумеровали, но сперва сделали множество фотографий, чтобы было понятно, где что стояло, перевезли в Лондон и собрали заново в семейном поместье. А рядом с ним, на расстоянии в несколько сотен ярдов, выстроили второй дом — точную копию первого: от фундамента до картин на стене и банок с супом, расставленных точно так же, как в изначальном, подлинном доме. — Зачем, интересно? — спросила Мэй. — Если бы я знала, — сказала Лили. — Будь у меня столько денег, я бы потратила их на хорошую выпивку и на красивые платья для себя и всех моих подруг. — За что и выпьем, — сказала Гвенда. Они все подняли бутылочки и сделали по хорошему глотку. — Убойная штука, Уна, — сказала Лили. — У меня ощущение, что она изменяет мои митохондрии. — Очень даже возможно, — сказала Уна. — Ну, будем здоровы! — Как бы там ни было, эта парная инсталляция произвела настоящий фурор в мире искусства. Потом мама с папой умерли от супервируса, а еще через пару лет мать Лиама вернулась домой. Брат сказал, что не хочет, чтобы она жила с ним в лондонском доме. Но разрешил ей поселиться в загородном поместье. Сказал, что даже даст ей работу. Назначит экономкой. В обмен на это она должна жить в инсталляции. Как я понимаю, художник так и задумывал свой проект: чтобы там кто-то жил. Брат так и сказал: «Вы с сыном должны поселиться в моей инсталляции. Я даже дам тебе выбрать, в котором из двух домов». Мать Лиама ушла и молилась всю ночь, а наутро вернулась и в тот же день въехала в один из домов. — И как она выбрала, в каком именно ей поселиться? — спросил Салливан. — Хороший вопрос, — сказала Лили. — Понятия не имею. Может, ей Бог подсказал? Честно сказать, я как-то об этом не думала. В то время меня интересовал только Лиам. Я знаю, чем я ему понравилась. Вся такая экзотическая — дальше некуда, девчонка из Южной Америки, в ковбойских сапогах, с афропрической и американским паспортом, девчонка, которая собирается улететь в космос сразу, как только будет возможность. Какому же парню не понравится девочка, у которой нет планов остаться с ним на всю жизнь? Так что тут все понятно. Мне непонятно другое: почему я сама на него запала? Он был далеко не красавец. Впрочем, и не урод. Не высокий, но и не коротышка. Нормальные волосы. Нормальная фигура. Ничего выдающегося. Но было в нем что-то такое… С первого взгляда понятно, что этот парень втянет тебя в историю. В хорошем смысле. Когда мы познакомились, его мать уже умерла. И дядя тоже. Это была не самая счастливая семья. Вместо счастья у них были деньги, ну или мне так представлялось. Дядя так и не женился и все свое состояние оставил Лиаму. Когда у нас с ним закрутилась любовь, я думала, он какой-нибудь биржевой маклер, что-то вроде того. Он сказал, что свозит меня в свой загородный дом, и когда мы приехали, там все было как здесь. — Лили обвела комнату широким жестом. — Как во дворце. Красота, правда? Лиам сказал, что мы прогуляемся по поместью. Это звучало так романтично. А потом он привел меня к тому страшненькому, с облупившейся краской дому вроде тех, что у нас на юго-западе можно увидеть на каждом заброшенном ранчо. Он стоял сам по себе на зеленом английском холме. Смотрелся там совершенно не к месту, как-то очень неправильно. Может быть, он смотрелся более цельно, пока не сгорел второй дом. Ну, или хотя бы умышленно необычно, как и положено всякой художественной инсталляции, я не знаю… Хотя нет. Наверное, нет. — Подожди, — перебила Мэй. — Второй дом сгорел? — Сейчас я до этого доберусь, — сказала Лили. — И вот мы стоим перед этим кошмарным домом, и Лиам берет меня на руки и переносит через порог, словно мы с ним новобрачные. Он положил меня на старый диван с ободранной обивкой в коричневую клетку и сказал: «Я надеялся, ты проведешь со мной ночь». Мы были знакомы четыре дня. Я спросила: «Ты имеешь в виду, в том роскошном особняке? Или прямо здесь?» Он сказал: «Здесь». Я сказала: «Тогда объясни почему». И он объяснил. Тут мы опять возвращаемся к той части, когда Лиам с матерью поселился в инсталляции. — Это история ни на что не похожа, — заметила Морин. — Я никогда никому не рассказывала об этом, — сказала Лили. — Там дальше будет уже совсем странно. Я даже не знаю, как об этом рассказывать. — Лиам с матерью поселился в инсталляции, — подсказала Порсия. — Да. Мама Лиама выбрала дом, и они перебрались туда. Лиам еще совсем маленький. А там столько странных запретов и правил. Например, нельзя брать продукты из кладовой и кухонных шкафов. Это часть инсталляции. Но маме Лиама разрешили поставить маленький холодильник в шкафу в ее спальне. Да, кстати. В шкафах во всех спальнях висит одежда. В гостиной есть телевизор, но совсем старый, и художник, который делал инсталляцию, настроил его так, что он показывает только американские программы начала девяностых годов прошлого века — из того времени, когда в этом доме в последний раз кто-то жил. И еще там есть странные пятна, на коврах в некоторых комнатах. Большие бурые пятна, такие, что могут поблекнуть, но никогда не отойдут до конца. Лили умолкла на миг и продолжила: — Впрочем, Лиама это не сильно волнует. Теперь у него есть своя комната, явно предназначавшаяся для мальчика его возраста. Может быть, чуть постарше. Там много разного. На полу, на всю комнату, — модель железной дороги. С ней можно играть, но аккуратно. Есть куча комиксов, очень хороших. Лиам раньше их не читал. На постельном белье — ковбои. И пятно на полу, в углу под окном. Лиаму можно заходить в другие спальни — главное, ничего там не сломать и не испортить. Там есть спальня с двумя кроватями, оформленная в розовых тонах. Много скучных девчоночьих платьев. Дневник, который Лиам не читал, потому что ему было неинтересно. Есть еще спальня мальчишки постарше, уже подростка. Там на стенах — плакаты с актрисами, которых Лиам не знает, и повсюду валяется странный спортивный инвентарь. Вроде футбольный, но не для нормального футбола. Мама Лиама спит в розовой спальне. Она могла бы занять и хозяйскую спальню, но ей там не нравится. Говорит, кровать неудобная. И там на покрывале большое пятно. И на покрывале, и на простынях под ним. Как будто оно пропитало насквозь всю постель, даже матрас. — Кажется, я понимаю, к чему все идет, — говорит Гвенда. — Можешь не сомневаться, — кивает Лили. — Только не забывайте, что там два дома. В первой половине дня мама Лиама ухаживает за обоими. А вечером занимается волонтерской работой в деревенской церкви. Лиам ходит в школу в деревне. В первые две недели мальчишки лупят его почем зря, а потом теряют к нему интерес и его оставляют в покое. После уроков он сразу идет в поместье и играет в своих двух домах. Иногда засыпает перед телевизором, а когда просыпается, то поначалу даже не понимает, в каком он доме. Иногда дядя берет его на прогулку по лесу или на рыбалку. Лиаму нравится дядя. Иногда тот приглашает мальчика в особняк поиграть в бильярд. Дядя оплачивает ему уроки верховой езды, и лучше этих уроков нет ничего в целом мире. Лиам представляет себя ковбоем. — Иногда он играет в «сыщиков и разбойников». До того как его мать обратилась к религии, она зналась с очень плохими парнями, и Лиам до сих пор точно не знает, какой он сам: хороший или плохой. У него сложные отношения с матерью. Жизнь стала лучше, чем раньше, но религия отнимает у мамы почти столько же времени, сколько отнимали наркотики. А на Лиама времени не остается. В общем, он занимает себя как может. Смотрит по телевизору полицейские сериалы. За два месяца пересматривает их все как минимум по одному разу. В сериале «Место преступления» — сплошные убийства, кровь, отпечатки пальцев. И у Лиама возникают догадки насчет пятна в его комнате, насчет пятна на кровати в хозяйской спальне, насчет остальных пятен в доме, на диване в гостиной и еще за креслом. Пятно за креслом обычно не замечаешь, потому что оно скрыто спинкой. В гостиной есть пятно и на обоях. По прошествии времени оно все больше и больше напоминает отпечаток руки. Лиам начинает задумываться, не случилось ли в его доме что-то плохое. Он подрос, ему уже десять или одиннадцать. Ему интересно, почему здесь построили два одинаковых дома, да еще совсем рядом? Как могло получиться, что здесь было убийство — ладно, целая серия убийств, — в этом месте, где все происходит дважды, причем одинаково? Он не хочет спрашивать у матери, потому что, когда он в последний раз попытался с ней заговорить, она отвечала исключительно цитатами из Библии. Он не хочет спрашивать у дяди, потому что чем старше становится Лиам, тем яснее понимает, что, хотя его дядя проявляет к нему несказанную доброту, он все равно псих ненормальный. Мальчишки в школе, которые обижали Лиама, чем-то напоминали дядю. Дядя показывал Лиаму и другие предметы из своей коллекции и говорил, что завидует Лиаму, ведь тот стал частью настоящей художественной инсталляции. Лиам знает, что его дом привезли из Америки. Знает имя художника, придумавшего инсталляцию. Вполне достаточно, чтобы выйти в Сеть и найти нужную информацию. Как и следовало ожидать, в настоящем американском доме — в том, который художник купил, разобрал и привез в Англию, — произошло убийство. Какой-то парень, старшеклассник, повредился умом и ночью забил всю семью молотком. А у художника была задумка, подсказанная модным поветрием среди богатых американцев в конце прошлого — начале нашего века. Они покупали в Европе старинные фамильные замки у обедневших дворянских семей, перевозили в разобранном виде к себе в Америку и собирали заново — точно как было — где-нибудь в Техасе, в сельской глуши в Пенсильвании, да где угодно. А если у замка была история, если там якобы обитал призрак, за него были готовы платить еще больше. Это первое, что придумал художник: как бы перевернуть эту моду и направить в обратную сторону. Но потом ему в голову пришла еще более заманчивая идея. Идея номер два. Что значит «дом с привидением»? Если ты покупаешь дом, привидение тоже идет в комплекте? Допустим, ты перевозишь дом через Атлантику, а потом собираешь на новом месте в точности таким, каким он был на старом, — останется там привидение или нет? А если можно разобрать дом с привидениями по кусочкам и собрать его заново, то почему нельзя выстроить точно такой же дом с нуля, с повторением всей обстановки, но из совершенно новых материалов? А потом у него, у художника, появилась еще одна мысль. Идея номер три. Забудем о привидениях. Возьмем настоящих, живых людей. Если они придут на экскурсию в какой-то из этих домов, а еще лучше, если они будут жить в каком-то одном доме, не зная, какой из них оригинал, а какой копия, почувствуют ли они разницу? Явятся им привидения или нет? — У меня мозг закипает, — сказала Порсия. — Нет, правда. Мне как-то не нравится эта история. — Мне тоже, — сказала Уна. — Это не самая лучшая история. Не для нас, не для этого места. — Пусть закончит, — сказал Салливан. — Если она не закончит, будет еще хуже. В каком из домов они жили? — А разве важно, в каком из домов они жили? — спросила Лили. — В смысле Лиам проводил время и там и там. Он говорил, что не всегда понимал, в каком именно доме находится. Он их не различал. Только художник знал, какой из домов — оригинал, а какой — копия. Он даже использовал настоящую кровь, чтобы воссоздать пятна. По-моему, коровью кровь. Так что, Морин, в этой истории тоже были коровы. Я постараюсь дорассказать побыстрее. Когда Лиам привез меня в их родовое поместье, один из домов инсталляции уже сгорел. Его подожгла мать Лиама в припадке религиозного помешательства. Лиам не вдавался в подробности почему. Как я поняла, он что-то сделал, что ей не понравилось. Он уже был подростком, и, наверное, мать застала его с девушкой в доме, где они не жили. Ну, что-то типа того. К тому времени она уже не сомневалась, что в одном из домов обитают призраки, неупокоенные души, но не могла решить, в каком именно. В любом случае это не помогло. Если призраки обитали в сгоревшем доме, они просто переселились в оставшийся. Ну, то есть… почему бы и нет? Там было все точно так же, как они привыкли. — Погоди, так там были призраки? — спросила Гвенда. — Лиам говорил, что были. Говорил, он их ни разу не видел, но позже, когда он уехал из дядиного поместья и стал жить в другом месте, он понял, что в инсталляции наверняка обитали призраки. В обоих домах. Все остальные дома и квартиры казались Лиаму пустыми. Там явно чего-то недоставало. Он говорил, что это было похоже на ощущения ребенка, который вырос в шуме непрекращающейся вечеринки, или в баре, где шла непрестанная драка, или перед телевизором, который не выключался годами. А потом вечеринка закончилась, или тебя вышвырнули из бара, или телик сломался, и ты вдруг понимаешь, что ты совершенно один. И не можешь заснуть без бубнящего телевизора. Вообще не можешь заснуть. Лиам говорил, что в любом другом доме ему всегда было тревожно, потому что чего-то явно не хватало, но он не мог понять, чего именно. Наверное, я тоже это почувствовала. Уловила какие-то потусторонние вибрации. — Жуть, — сказал Салливан. — Да, — согласилась Лили. — Мы с ним быстро расстались. В общем, вот моя история о привидениях. — А долго ты пробыла в этом доме? — спросила Мэй. — Не знаю. Наверное, часа два. Лиам взял с собой угощение. Омары, шампанское и все такое. Мы ели на кухне, и он мне рассказывал о своем трудном детстве. Потом показал мне дом. Показал эти пятна и прочее, как будто то были священные реликвии. А я то и дело смотрела в окно. Солнце уже садилось. Мне не хотелось оставаться в том доме с наступлением темноты. — Может, опишешь какую-нибудь из комнат, гостиную например? И Морин ее воссоздаст? — Могу попробовать, — сказала Лили. — Но мне кажется, это не очень удачная мысль. — Просто мне интересно, как тот художник сумел построить дом с привидениями, — сказала Мэй. — И можно ли сделать что-то подобное здесь, у нас. Мы сейчас так далеко от дома! Могут ли призраки перемещаться на такие огромные расстояния? Допустим, мы найдем подходящую для жизни планету. Если условия позволят, и мы вырастим там деревья и разведем коров, появится ли там камень-стол, за которым пируют призраки? А вдруг они сейчас здесь, просто мы их не видим? — Это был бы интересный эксперимент, — сказала Морин. Пространство начало меняться. Первым появился диван с потертой клетчатой обивкой. — Морин! Не надо! — воскликнула Гвенда. — Нам не нужно затевать этот эксперимент, — сказала Порсия. — Я имею в виду, он же уже идет, разве нет? — Она обратилась ко всем остальным, к Салливану, к Уне: — Вы понимаете, да? Понимаете, что я имею в виду? — Что?! Ты о чем? — нахмурилась Гвенда. Лили потянулась к ее руке, но Гвенда отлетела прочь. Извиваясь, как рыба в воде, она раскинула руки и прикоснулась к стене. Одной рукой — к «Дому секретов», другой — к «Дому тайн». О рассказе «Два дома» Когда мне было лет десять, я училась в Вестминстерской христианской школе в Майами, штат Флорида. В школе была библиотека, и я помню, как нашла там «Человека в картинках» на вертящемся стеллаже. Я и раньше читала фантастику и фэнтези — Толкина, Клайва Стэйплза Льюиса, Ле Гуин, — я читала сказки Ханса Кристиана Андерсена и братьев Гримм. Но никогда не читала ничего, подобного Брэдбери. Действие этих рассказов происходило в мире, который я знала. Жизнь героев была мне знакома. Но с ними происходили совершенно невероятные вещи — чудесные, страшные, будоражащие воображение. Эти истории навсегда поселились в моей голове. Они стали частью моей ДНК. Я обожаю рассказы Брэдбери, обожаю его язык, его идеи, его персонажей — супружескую пару, сбежавшую от Войны, ребенка-убийцу, жильца из верхней квартиры со странными внутренностями. Я обожаю его космонавтов и смертного мальчика в семье бессмертных. Обожаю его марсиан, его ведьм, его психологов, всех его персонажей, заключавших, казалось бы, очень удачные сделки, о которых потом приходилось жалеть. Мне было трудно приступить к работе над рассказом для этого сборника, потому что, как только я начала перечитывать мои любимые вещи Брэдбери, мне захотелось читать и читать еще. Мне почти нечего сказать о моих «Двух домах». Одну из историй о привидениях мне рассказал писатель Кристофер Роув. Другую историю мне подарила писательница Гвенда Бонд. Спасибо им обоим и, конечно, — сейчас и всегда — Рэю Брэдбери. Келли Линк Усталость (Харлан Эллисон) У самого последнего вздоха Вселенной стояли трое, последние трое, самые совершенные существа из всех, что когда-либо существовали, — стояли и ждали последнего перехода. Финального отлива всех времен. Вечная спираль спела свою безмолвную песнь в камне, и зарево Грядущего налилось спелой тяжестью. Острен принялась обмахиваться. От меланхолии она стала короче; сил у нее хватало на одни вздохи. Ей было непривычно жарко от предчувствия конца. Вельв не мог сдержать тревоги, вглядываясь в загадочные извивы пространства. Лишь только тисмесс, создание, вызвавшее спираль, знало, что сейчас, в эти последние мгновения, требуется отвага. И оно отважно ждало неизбежного. Эти трое — других не осталось — были вершиной неисчислимых триллионов эонов, и они устали. Тяжесть нависала над ними гнетущей гроздью. — Чего здесь бояться? — спросил тисмесс, резче, чем собирался. «Воплощайся, — подумал он, — скорее». — Чего здесь бояться? Вельв, раздосадованный грубым тоном, попытался стряхнуть ощущение резкости, заскулил и повернулся к великой спирали, затуманив рецепторы из-за сгустившегося сияния. Пик тревоги был пройден и забыт давным-давно. — Я — последний, — сказал он. «Как и все мы, — подумала острен. — Все мы, каждый из нас, и ты, и ты, мы, каждый из нас, завершаем линии. Вне времени, навсегда, последние. Но почему ты напуган?» — Потому что… это конец. Ответ, наконец, дан. Больше не будет… не будет меня, не будет тебя, не будет ничего живого. Разве тебя это не ужасает? «Да, — подумала острен. — Да. Ты прав». Тисмесс молчал. Великая спираль уплотнилась, ее цвета остановили бег, и последние трое глядели, как могли только они, смотрели в будущее, поскольку прошлое и настоящее закончились. Смотрели, тщась увидеть, что поглотит их, когда они испарятся, исчезнут, как их предки, исчезнут навсегда, не оставив ни пылинки, ни даже воспоминаний. И они увидели, последние трое, предельно совершенные существа, они увидели грядущее. — О, как же хорошо, — прошептал вельв, и его плоть окрасилась в прекрасный золотой цвет. — Как замечательно. И я уже не боюсь… уже нет. Острен издал звук, который можно услышать от совсем маленьких детей, которые узнают наконец, что это за ферма, куда увозят больных щенков. Но и в острене не было страха. Тисмессу надвигающийся конец внезапно открыл грядущее. Что было с другой стороны. Перед ним, непосредственно перед ним, лежала тьма. Тяжелая, дышащая, но безмолвная, она, казалось, тянулась бесконечно. Но за ней было что-то. За этой тьмой что-то было, что-то, что он мог назвать «другой стороной». Если бы он мог видеть, мог хотя бы представить ее, там должна была быть другая сторона. Он насладился моментом знания, что все сущее продолжится, возможно, начнется заново, переживет эту последнюю ночь, сколько бы та ни длилась. Там была «другая сторона». Но на самом деле, конечно, то, что он видел, было лишь иной гранью тьмы — это была даже не тьма, а ничто. Он видел все мысли, когда-либо возникавшие у него, все песни, которые он когда-либо пел, всех, кого когда-то знал, все мгновения из прожитых триллионов эонов, видел, но так и не узнал, что идти уже некуда, все без остатка из его памяти, что он делал и что делалось вокруг него, что было и что могло бы быть. В то мгновение он смотрел на собственные воспоминания, и тьма была ничем, предшествовавшим его первой мысли. Где-то далеко галактика превратилась в пыль и исчезла, не оставив ни следа, ни памяти — ничего. Затем, одна за другой, в верной и торжественной последовательности, погасли отдельные звезды. И был ответ на вопрос: Sat ci sat bene[132]. «Картина — это сумма разрушений». Пабло Пикассо (1881–1973) О рассказе «Усталость» Взяв на себя неприемлемый риск написания послесловия — «а, да, кстати» — в тысячу раз длиннее, чем сам рассказ, я уселся, чтобы попробовать объяснить, в чем состоит «брэдбериевскость» этого, возможно, моего последнего опубликованного рассказа. Как и Рэй, я уже стар, поэтому вспоминать и наслаждаться всеми параллелями и пересечениями Брэдбери и Эллисона можно бесконечно. На самом деле даже самому охочему до перемывания косточек фанату хватит и того, что мы с Рэем знаем друг друга почти целую вечность. Рэй убежден, что очень скоро мы с ним будем сидеть рядышком, предаваться воспоминаниям в компании Диккенса и Дороти Паркер и перекидываться шуточками с Эзопом и Мелвиллом. Ну… Ладно, Рэй, как скажешь. (Меня вообще гораздо меньше Рэя устраивает вся эта потусторонняя хрень. Как заявил Нэт Хентофф, я остаюсь верным великой и славной традиции жестоковыйных евреев-атеистов, из которой происхожу. Мы с Рэем давно спорим, кто из нас в итоге сорвет куш, а кто поставил на хромую лошадь. Правда, забрать выигрыш победитель не сможет.) Ля-ля-ля. Вернулись к началу. Слишком много слов, но я все же попытаюсь сплясать этот нетанцуемый ригодон. Сейчас, во времена электронной болтовни, всякий болван со смартфоном называет первого встречного мужского пола братом. «Э, братуха! Как дела, братишка? Брат, о чем разговор!» Незнакомец: брат. Шапочный знакомый: брат. Продавец в магазине: брат. Сосед, подкинувший мелочь на выпивку: брат. Почти как безмозглое, нудное и настойчивое повторение замусолило когда-то очень точное, красивое и важное слово «изумительный», священный термин «брат» превратился в неловких устах в унылое и пустое словечко. («Изумительный» можно использовать в отношении Элеонор Рузвельт, горы Килиманджаро или ясного звездного неба, а не паршивой кесадильи с сыром, съеденной на завтрак, или участников «Танцев со звездами», с деревянной ногой или без оной.) То же и с «братом». У моих родителей были только я и моя уже покойная сестра. Из всех людей, встреченных мною на протяжении долгой жизни, тех, кого я почитаю братьями, можно сосчитать по пальцам одной руки, и каждый из них это знает. Видимо, мы с Рэем Брэдбери — братья. Отнюдуже сие предположение? От Рэя Брэдбери. Вот отнюдуже.