Эванджелина заправила прядь волос за ухо. Обхватила себя рукой за живот и вышла вперед. Стражник поднял лампу повыше, чтобы лучше ее разглядеть: – Ах, какая сладкая конфетка. – Да вот только мужиков терпеть не может, – вставила Олив. – Так что тебе ловить ничего. – Ну, с каким-то парнем она-таки слюбилась, – под общий смех возразил стражник с лампой. – И смотри, куда ее это завело, – ответила Олив. В сопровождении одного конвоира впереди и двух сзади заключенные толпой пересекли внутренний двор, вошли в здание, поднялись по лестнице на еще один пролет и, миновав широкий коридор с шипящими масляными лампами, прибыли во владения надзирательницы. Их хозяйка, сидящая за своим дубовым столом, похоже, пребывала в столь же скверном настроении, что и в тот вечер, когда в тюрьму привезли Эванджелину. Увидев последнюю, надзирательница нахмурилась. – Уж больно ты тощая, – осуждающе заявила она, словно бы это Эванджелине пришла причуда похудеть. – Жаль будет, если ребенка скинешь. – Чай, оно и к лучшему бы вышло, – вставил стражник. – Может, и так, – вздохнула женщина и, вглядевшись в амбарную книгу, вычеркнула из нее имя Эванджелины. После того как все формальности были соблюдены и заключенных исключили из списков, стражники повели шаркающую процессию вниз по лестнице, двигаясь медленно, чтобы женщины не повалились, как костяшки домино. Стоя за высокими черными воротами тюрьмы, Эванджелина жмурилась в свете раннего утра и чувствовала себя медведицей, только вылезшей из пещеры. Небо над ее головой было теплого кремового оттенка свежевыстиранного муслина, а листва вязов, окаймлявших улицу, – зеленой, точно листья кувшинки. С дерева вспорхнула и разлетелась, словно конфетти, стайка птиц. В городе тек своим чередом самый обычный день: цветочник устанавливал прилавок; вниз по Бейли-стрит грохотали лошади и экипажи; по тротуару вышагивали мужчины в черных жилетах и цилиндрах; мальчишка выкрикивал высоким, тонким голосом: «Пироги со свининой! Пасхальные булочки!» Две леди прогуливались, держа друг друга под руку: одна в красновато-коричневом, отделанном парчой атласе, а другая – в водянисто-голубом шелке; обе были туго затянуты в корсеты; рукава их платьев у плеч имели форму фонариков и, в соответствии с модой, сужались к запястьям. Их зонтики от солнца были затейливо украшены, а капоры повязаны бархатными бантами. Та, что в голубом, заметила закованных в кандалы женщин-заключенных и застыла на месте. Поднеся обтянутую перчаткой руку ко рту, она шепнула что-то на ушко второй даме. Обе резко развернулись в противоположном направлении. Эванджелина опустила взгляд на свои тяжелые цепи и передник из мешковины. Должно быть, они посчитали ее призраком, догадалась она, почти что и не человеком. Пока она стояла вместе со стражниками и другими заключенными у дороги, послышалось цоканье копыт, и перед ними остановились две вороные лошади, впряженные в повозку с заколоченными окнами. Не то подпихивая, не то подсаживая каждую из женщин, один из стражников смог загрузить их всех внутрь, где они сели на грубые деревянные доски-сиденья по двое – друг напротив друга. После того как стражник закрыл, а потом еще и запер дверь, внутри стало так темно, что хоть глаз выколи. Заскрипели рессоры – это он занял место рядом с возницей. Эванджелина напрягла слух, пытаясь расслышать их голоса, но не смогла разобрать, о чем они говорят. Щелчок кнута, лошадиное ржание. Повозка, дернувшись, покатилась вперед. Внутри было душно. Колеса скрипели по булыжникам, Олив на каждом повороте заваливалась на соседку, а Эванджелина чувствовала, как с ее лба вниз, к кончику носа, соскальзывает капелька пота. Рассеянным, ставшим уже привычным движением она нащупала под платьем уголок носового платка Сесила. Сидя на жесткой доске в полной темноте, она прислушивалась в ожидании подсказки. И наконец получила ее: вопли чаек, мужские крики в отдалении, резкий просоленный воздух – не иначе как они на побережье. Невольничье судно. Сердце ее испуганно забилось. Матинна И нечего заниматься показушной благотворительностью. Правительство обязано избавиться от туземцев: в противном случае они будут затравлены, точно дикие звери, и уничтожены! Из газеты «Колониал таймс» (Тасмания), 1 декабря 1826 года Остров Флиндерс, Австралия, 1840 год Воздух раннего утра был прохладен, дождь не переставал. Матинна, сидевшая под плакучей сосной, поплотнее натянула на плечи шкуру валлаби и уставилась на лохматые коричневые папоротники и заросли мха, нависающие сверху, словно облака. Слушая шуршание дождя и стрекотание сверчков, она перебирала пальцами хрупкие ракушки ожерелья, дважды обернутого вокруг ее шеи, и размышляла о своем незавидном положении. Нет, девочка не боялась находиться в лесу одна, несмотря на то что под валежником прятались тигровые змеи, а в невидимых паутинах висели ядовитые черные пауки. Куда больше она опасалась того, что ждет ее там, в поселении. Ванганип рассказывала Матинне, что, когда та еще не родилась, британские колонисты, пытавшиеся схватить ее отца, отняли, буквально вырвали у него из рук их старшую дочь Теаник. Девочку отправили в приют – Королевскую школу для детей-сирот недалеко от Хобарта[12], и больше родители ее не видели. Ходили слухи, что в возрасте восьми лет Теаник умерла от гриппа, но напрямую об этом палава так никто и не сообщил. Матинна не хотела, чтобы ее выкрали, как сестру. После смерти Ванганип отчим Матинны, Палле, делал все возможное, чтобы утешить девочку. Когда они сидели у потрескивающего костра, он, обнимая падчерицу одной рукой, рассказывал ей о богах палава, совсем не похожих на того единственного, которого их теперь заставляли почитать. Два главных божества палава были братьями, рожденными от Солнца и Луны. Мойнее сотворил землю и реки. Дроемердене, обратившись в звезду, жил на небе. Он создал первого человека из кенгуру, даровав ему колени, чтобы можно было присесть и отдохнуть, и избавив его от громоздкого хвоста. Палле поведал Матинне, что со времен создания первых палава их соплеменники каждый день проходили по многу миль. Стройные, подтянутые, небольшого роста, они бродили от буша к морю и вершинам гор, нося с собой в сплетенных из травы мешках еду, инструменты и кухонную утварь. Обмазавшись тюленьим жиром, чтобы защитить себя от ветра и холода, они охотились на кенгуру, валлаби и других животных при помощи заточенных каменными ножами копий и деревянных дубинок, которые назывались вадди. Воду от стоянки к стоянке палава переносили в импровизированных сосудах из бурых водорослей, а тлеющие угли – в сделанных из коры деревьев корзинах. Питались они в основном моллюсками – аваби и устрицами, а острые края их раковин использовали, чтобы резать мясо. В далеком прошлом их страна простиралась за пролив, который теперь называется Бассовым, но однажды вода в море поднялась так высоко, что отрезала остров от континента. С тех самых пор палава жили на Лутрувите, как на их языке называлась Земля Ван-Димена, в благословенном уединении. Пищи обычно хватало; пресная вода имелась, дичь водилась в изобилии. Они строили куполообразные хижины из древесной коры, а ее широкие пласты скручивали, чтобы получить челноки. Мастерили длинные ожерелья, вроде тех, что делала мать Матинны, из ярко-зеленых ракушек размером с детские зубы, и в ритуальных целях наносили на волосы красную охру. У многих членов племени имелись выпуклые шрамы в форме солнца и луны на плечах, руках и туловище – на коже делали разрезы, в которые помещали измельченный в порошок древесный уголь. Легенды их народа, которые можно было как рассказывать, так и петь, передавались из поколения в поколение. Презрительно сплюнув на землю, Палле пояснил, что в отличие от британцев палава не нуждаются в кирпичных постройках, тесных нарядах или мушкетах для того, чтобы чувствовать себя всем довольными. Они ничего не жаждали, ничего не крали. Племен в общей сложности насчитывалось двенадцать, они состояли из полудюжины родов, причем каждый из них говорил на своем языке, но ни в одном не встречалось слова, означающего «имущество». Земля просто-напросто была их неотъемлемой частью. Или, поправился Палле, пожалуй, точнее сказать: это они были неотъемлемой частью земли. Прошло две сотни лет с того времени, как к берегам палава впервые пристали белые люди – существа странного вида, с ужасно бледной кожей, похожие то ли на белых червей, то ли на призраков из старинных преданий. Они выглядели мягкими, точно устрицы, но их копья изрыгали огонь. Долгие годы единственными чужеземцами, кому хватало стойкости оставаться тут на зимовку, были китобои и охотники на тюленей; многие из них оказались настолько грубыми и свирепыми, что представлялись палава наполовину людьми, наполовину зверями. И тем не менее со временем между ними наладилась система обменов: палава приносили белым лангустов, тонкоклювых буревестников и шкуры кенгуру, а вместо этого получали сахар, чай, табак и ром – все эти мерзости, как Палле объяснил Матинне, запускали корни в их мозги и желудки, поскольку к ним быстро привыкаешь и они вызывают нездоровые желания. С того дня, как захватчики впервые прибыли на остров, который назвали Землей Ван-Димена, они, словно приливная волна, не знали удержу. Присваивали себе все новые территории, оттесняя палава дальше и дальше в горы. Зеленые луга и поросшие кустарником равнины, угодья, где соплеменники Матинны охотились на кенгуру и валлаби, превратились в огороженные заборами пастбища для выпаса овец. Палава ненавидели этих глупых блеющих животных, которые вечно запруживали им дороги и тропы. Они отказывались есть их вонючее мясо и поджигали изгороди, мешавшие свободному передвижению. Опасаясь пастухов, которые, стоило им подойти поближе, стреляли без колебаний, палава давали захватчикам отпор как могли: действовали хитростью и нападали из засады. За десять лет до рождения Матинны так называемая Черная война[13] едва не выкосила племена подчистую. Палава слишком поздно поняли, что белые люди начисто лишены морали. Они лгут, с улыбкой глядя вам в глаза, и не считают зазорным заманивать вас в ловушки. Местные жители, вооруженные камнями, копьями и вадди, безуспешно сражались с каторжниками и поселенцами, имевшими официальное дозволение британского правительства убивать или брать в плен любого встречного туземца. Эти люди рыскали по всему острову с кенгуровыми собаками, охотясь на аборигенов просто забавы ради. Однако палава продолжали от них ускользать, и тогда они стали действовать изворотливее. Прятали стальные капканы под листьями эвкалипта. Привязывали мужчин к деревьям и использовали их в качестве мишеней для стрельбы. Насиловали и угоняли в рабство женщин, заражая их болезнями, в результате которых те становились бесплодными. Выжигали на них клейма и раскраивали головы их детей о камни. Когда бо́льшая часть палава была истреблена, немногочисленных выживших согнали вместе и переправили на Флиндерс. Здесь их принудили натянуть на себя жесткую английскую одежду с никому не нужными пуговицами и тесную обувь. Волосы, предварительно вычистив из них красную охру, остригли коротко, на британский манер. Туземцев заставляли сидеть в темной часовне, слушать проповеди, повествующие об аде, о котором они до той поры и преставления не имели, и моральные поучения, в которых они не нуждались, а также петь церковные гимны, обещавшие спасение души в обмен на страдания. Палава сказали, что их пребывание на Флиндерсе будет временным, что скоро им предоставят их собственную землю – или, точнее, вернут часть той земли, что и так им принадлежала. С тех прошло десять лет. Они все еще ждут, когда белые выполнят свое обещание. Дождь лил стеной. Вода стекала по шее Матинны, находя прорехи в ее накидке, так что хлопковое платьице промокло насквозь. В горле першило: начиналась простуда. От усталости чесались глаза, в животе было пусто. Можно было бы поискать лебединые яйца, но тогда пришлось бы выйти на открытое место. Отправься девочка на пляж за моллюсками, ее бы легко заметили с хребта. Хотя сама Матинна тонкоклювых буревестников никогда не ловила, она видела, как это делает Палле: запускает руку в яму шириной с раковину крупной устрицы и, если воздух там оказывается холодным, быстро ее вынимает, поскольку в норе могли обосноваться змеи, но если воздух теплый, значит внутри, скорее всего, устроил гнездо буревестник. Тогда Палле засовывает руку поглубже, хватает птицу и, выдернув наружу, сворачивает ей шею. Загвоздка заключалась в том, что костер Матинна развести не могла, а без огня тут никак не обойтись. Даже самые неприхотливые старейшины, те, что набрасывались на буревестников, едва лишь сгорит большая часть их липких перьев, и то не ели птиц сырыми. Девочка долго смотрела на растущие вдалеке эвкалипты, чья кора своей гладкостью и серым оттенком напоминала животики валлаби, и ее глаза заволокло слезами. Матинна скучала по своему любимцу Валуке, кольцехвостому поссуму-альбиносу с розовыми ушками, которого она нашла совсем крошечным и вырастила. А еще по теплу рук Палле. При мысли о дымящихся устрицах, только-только снятых с углей, рот ее наполнился слюной. К тому времени, когда она вернулась обратно в поселение, дождь уже перестал. Вокруг слонялись кое-кто из соплеменников-палава и несколько миссионеров, но супругов Франклинов нигде видно не было. Сердце Матинны наполнилось надеждой. Она проскользнула в комнату для занятий, где у небольшой группы детей как раз шел урок. Школьный учитель поднял глаза от учебника. Казалось, он не заметил ни намокшего платья, ни перепачканной шкуры валлаби, ни испуганного взгляда девочки. Похоже, ее возвращение ничуть его не удивило. – Мэри, – произнес он, поднимаясь. – Пойдем со мной. Тебя искали. Тасманово море, 1840 год Когда капитан подсадил Матинну, помогая ей подняться на борт парусника, девочка оглянулась и увидела, что ее отчим, чей силуэт вырисовывался на фоне неба, стоит на хребте, прикрывая глаза от солнца. – Палле! – выкрикнула она, помахав ему. Он поднял руку с растопыренными пальцами. – Палле… – Слезы размывали очертания его фигуры. – Ну все, хватит, – сказал капитан. Матинна потихоньку всхлипывала, пока он поднимал якорь и ставил паруса. Каким-то глубоким внутренним чутьем девочка понимала, что никогда больше не увидит своего приемного отца. Судно уже отшвартовалось и вышло в открытый океан, а она все смотрела, как его фигура медленно исчезает вдали. Моряк сплюнул на палубу: – Мне велели обращаться с тобой, как с маленькой леди. Я, разумеется, выполню приказ, да вот только странно: что-то не видал я прежде таких благородных барышень, как ты. Матинна ничего не ответила. Вытерла глаза руками. Она никогда еще не бывала на открытой воде. Среди палава в море выходили только те, кто умел хорошо управляться с каноэ. И сейчас все это стало для нее полнейшей неожиданностью: плавные движения вверх и резкие вниз, соленые пузырьки в носу, режущая яркость солнечных лучей, тошнотворная вонь гниющих в бадье рыбьих потрохов. Рот наполнился слюной. Заслезились глаза. Не успел еще Флиндерс скрыться из виду, а Матинну уже выворачивало в ведро. – Это все от головы. – Капитан постучал себе по виску. – Спокойней надо быть, поменьше переживать. Когда три дня назад Матинна вернулась в поселение, ей сказали, что Франклины уже на пути обратно на Землю Ван-Димена. Из всей своей маленькой флотилии они оставили на острове лишь судно «Баклан» и его капитана, с одной-единственной целью – переправить ее в Хобарт. Мария, жена Джорджа Робинсона, помогла девочке собраться и уложить в старый дорожный сундук все ее скудное имущество: два простеньких хлопковых платья в английском стиле, два комплекта панталон, чепец, пару кожаных ботинок. В корзине из ситника, которую сплел для нее Палле, Матинна соорудила Валуке настоящее гнездышко, постелив внутрь свою накидку из шкуры валлаби, а в самый низ спрятала три ожерелья из ракушек, собранных еще покойной матерью. – Вряд ли разумно тащить в резиденцию губернатора грызуна, – заметил Робинсон, увидев Валуку. – Это не грызун, Джордж, а сумчатое, вроде кенгуру, – возразила его супруга. – Называется поссум. Девочка растила зверька с рождения, он совершенно ручной. – А по виду – крыса крысой. Не вижу смысла волочь его в такую даль. Мария положила руку мужу на предплечье: