– Давай-ка передохнем, ладно? – Доченька, я в полном порядке! – запротестовал он, когда девушка повела его к пустующему столику. – Не хочу помешать твоим планам в отношении того завидного холостяка. – Не волнуйся, – успокоила отца Элеонора. – Доктор Данн, может, и недурен собой, но уж больно занудлив. Только и говорит, что о правах заключенных. – Ну тогда, конечно, воспользуйся мною как предлогом избежать общения с ним. – Сэр Джон тяжело опустился на стул. – Твоя мать будет недовольна, что ты увела меня с танцевальной площадки. – Джейн мне мачеха, – едко заметила Элеонора. – И вообще, она должна мне еще и спасибо сказать: хоть кто-то за тобой присматривает. Матинна, оставшись без кавалера, стояла рядом с деревянным шестом, который поддерживал тент, и смотрела, как «звери Ноя» выстраиваются для шотландского рила. Заприметив на серебряном подносе еще один бокал с той удивительной золотистой жидкостью, она сделала глоток, а потом залпом выпила все содержимое, чувствуя, как по горлу к желудку стекает жар. Сначала весело заиграла скрипка. Дамы повернулись и, колыхая юбками, начали обходить своих партнеров. Когда мелодия зазвучала громче и настойчивей, женщины принялись хлопать в такт скрипке, а мужчины – подпрыгивать в воздух, щелкая пальцами, обтянутыми белыми перчатками. Издали наблюдая за гостями, чья кожа была совсем бледной, пастельных оттенков, Матинна впервые необычайно ясно, словно бы вдруг с глаз спала пелена, поняла: да, она могла, позируя, изобразить ту девочку на портрете, в миленьком атласном платье и с лентами в волосах; могла освоить шаги кадрили, котильона и шотландского рила; могла говорить по-английски и по-французски и делать реверансы не хуже принцессы. Но ничего из этого все равно не будет достаточно. Даже если бы она и очень захотела, ей никогда не стать одной из них. Хотя, откровенно говоря, ей не слишком-то и хотелось становиться своей в этом странном чужом мире. В голове стоял туман, как будто она кружилась волчком, а потом вдруг резко остановилась, чтобы перевести дыхание. Медленно, очень медленно, Матинна начала раскачиваться из стороны в сторону. Она чувствовала, как музыка просачивается через ее ступни; резкие, отрывистые звуки скрипки напоминали удары туземного барабана. Ноги, скрытые подолом платья, пришли в движение, маленькие шажки вторили преувеличенно размашистым шагам танцоров. Она чувствовала, как ритм внутри нее набирает силу, поднимаясь от пальчиков ног к бедрам, к животу, к плечам – и дальше скользит вниз по рукам, до самых ногтей. Закрыв глаза, девочка ощущала тепло далекого костра, видела сквозь прикрытые веки его оранжевое свечение. Слышала, как Палле провел рукой по коже барабана и начал замедлять ритм, пока старейшины палава пели, подчиняясь заданному темпу, а тонкоклювые буревестники брызгами взмыли в небо. Двигаясь все быстрее, Матинна выгнула спину, отзываясь на музыку всем своим телом. Она вспомнила то, что, как ей казалось, уже позабыла: как Дроемердене, прыгая, путешествует по ночному небу; как Мойнее танцует по всему миру, то спускаясь вниз к земле, то поднимаясь вверх к звездам, сотрясается и раскачивается, втягивает голову в плечи и кружится. Упоительные движения рассеивали грусть и наполняли сердце радостью: в этом танце вместе с Матинной участвовали мать и отец, Палле и Валука, те старейшины, чьих лиц девочка не помнила, и сестра, которую она никогда не встречала… Музыка захлебнулась и смолкла. Матинна открыла глаза. Казалось, будто все присутствующие до единого смотрят только на нее. Когда к ней вернулась острота восприятия, она услышала звяканье серебра о фарфор и визгливый смех. Собравшиеся в группки дамы перешептывались, прикрывшись веерами. Элеонора стояла на отшибе – одна, широко открыв от изумления рот и словно бы отказываясь верить тому, что видела. Матинна чувствовала аромат розовой воды и резкий запах уксуса. Насыщенное благоухание золотой акации. Исходящий от нее самой изюмный душок алкоголя. К ней решительным шагом направлялась леди Франклин. Приклеенная к лицу улыбка и два красных пятна на щеках делали ее похожей на раскрашенную куклу. Остановившись, жена губернатора наклонилась и прошипела: – Что – ради всего святого – это было? Матинна посмотрела ей в глаза. – Я танцевала. – Ты никак решила нас опозорить? – Нет, что вы, мэм. – Ты явно пьяна. И… похоже, – леди Франклин стояла так близко, что Матинна чувствовала, как та прямо дрожит от злости, – вернулась в свое прежнее дикарское состояние. – Быть может, дорогая, – вмешался сэр Джон, подходя к супруге сзади, – будет лучше оставить девчонку в покое. Матинна посмотрела на леди Франклин с ее шеей, напоминавшей мясистые сережки медососа, и покрасневшими веками, а потом на сэра Джона, покрытого испариной и какого-то растрепанного в своем слишком тесном смокинге. Они оба вдруг показались ей незнакомцами, одновременно до ужаса пугающими и невероятно нелепыми. Она быстро сморгнула, чтобы не заплакать. – Peut-être[41]. Жена губернатора вздохнула. Подняла свой веер, подзывая миссис Крейн. – Скажите музыкантам, чтобы снова начали играть, и отведите девочку в ее комнату, – велела она насупленной экономке. – Чем быстрее мы забудем этот досадный инцидент, тем лучше. Дом губернатора, Хобарт, 1841–1842 годы Однако никто ничего не забыл. Поначалу изменения были едва заметны. На следующее утро сэр Джон не позвал Матинну присоединиться к своему утреннему моциону. Из окна классной комнаты она смотрела, как он прогуливается по саду, сложив руки за спиной и опустив голову. Элеонора шла рядом. Дамы приходили, распивали чаи и уходили; Матинну больше не просили присоединиться к ним в гостиной. Элеонора уехала на шесть недель в Сидней и даже не попрощалась. Миссис Крейн уведомила Матинну, что впредь, особенно когда Элеонора в отъезде, ей больше не будут накрывать завтрак в маленькой столовой, вместо этого питаться она будет исключительно в надворной кухне, вместе с кухаркой. – Слыхала, ты там изрядный скандал учинила, – сказала Матинне миссис Уилсон, накладывая девочке в миску томленую овсянку. – Значится, танцевала как дикарка? – Кухарка огляделась, убедилась, что ее никто не услышит, а потом прошептала: – По мне, так и замечательно. Господа-то наши рассчитывали, будто смогут тебя под себя подмять, согласна? Думали, им хватит пары-тройки уроков французского и нескольких симпатичных юбчонок. Но ты-то такая, какая есть. Они могут строить свои роскошные дома, привозить из-за океана фарфоровые чашечки и одеваться в шелка по лондонской моде, но, как ни крути, они здесь чужие, и в глубине души это знают. Они ни черта не понимают ни про это место, ни про тебя. И никогда не поймут. Проснувшись как-то поутру, Матинна узнала, что сэр Джон и леди Франклин отправились отдохнуть в живописный городок Лонсестон, а сама она останется в резиденции губернатора на попечении гостя, некоего мистера Хогсмида из Сассекса. Мистер Хогсмид был внушительного роста, худой как жердь, носил пенсне и, похоже, мало интересовался кем-либо, кроме одной особенно пышногрудой горничной из числа ссыльных. Звали красавицу Элайза, и она без зазрения совести, на глазах у всего дома, наведывалась в его покои в любое время дня и ночи. Пока Франклины находились в отъезде, дел у прислуги было мало. Когда миссис Уилсон наткнулась во дворе на стайку горничных, которые расселись на бочках и увлеченно обменивались сплетнями, она приказала им перемыть все до единого горшки и ковши с полок и надраить кухню щелоком и уксусом. Мальчишки – подручные конюхов вымыли стойла и вычистили экипажи; служанки проветрили белье и натерли до блеска подсвечники. В отсутствие привычного распорядка и учебных занятий Матинна существовала словно бы в некоем причудливом чистилище. Слонялась по поместью, брошенная и всеми забытая. Казалось, никому в целом свете не было до нее никакого дела. Она помогала на кухне миссис Уилсон, висела вниз головой на ветке эвкалипта в дальнем углу сада, играла с марионетками из коллекции Элеоноры. Ела, когда вздумается, что случалось нечасто. По нескольку дней не мылась. Изредка навещала какаду, грустившего в одиночестве в клетке и пронзительно выкрикивающего свой скорбный рефрен: «ки-ау», «ки-ау». По ночам в своей темной, как склеп, комнате Матинна слушала шелест деревьев за заколоченным окном и скрипучий плач серых птиц гала; свернувшись в клубочек, девочка пыталась обмануть одиночество, которое коварно пробиралось под одеяло и удобно устраивалось с нею рядышком. Через несколько дней Матинна перебралась спать в комнату Элеоноры, где были высокие окна, которые выходили в сад. Разумеется, если бы дочь губернатора проведала об этом, то страшно бы рассердилась, но ведь она ничего не знала. Каждое утро девочка просыпалась все позже; ей становилось все тяжелее и тяжелее вытаскивать себя из кровати. Когда Матинна наконец вставала, ближе к полудню, то часами просиживала на подоконнике, глядя на плакучие ветви голубых эвкалиптов и слушая трескотню сорок. Может, леди Франклин была права: вид из окна действительно навевает на нее тоску? Хотя нет. Она ведь и до этого тоже тосковала. В один дождливый день Матинна проскользнула в комнату редкостей хозяйки и долго смотрела на охристо-красное, расписанное узорами копье своего отца и на черепа, белевшие в полумраке. На ракушечное ожерелье своей матери, пришпиленное к стенду за стеклом. На портрет, на котором мистер Бок изобразил ее саму в красном атласном платье. За все то время, что девочка пробыла у Франклинов, она ни разу не видела еще кого-нибудь со смуглой кожей. Девочка опустила взгляд на тыльные стороны своих кистей, повернула их, чтобы посмотреть на ладони. Подумала о распивающих чаи дамах, которые вечно задавали глупые бестактные вопросы. Вспомнила танцевавших на празднике гостей и застывший в их глазах ужас. И сообразила: да ведь она – всего лишь очередной экспонат в экзотической коллекции Франклинов, такой же, как вываренные черепа или чучела змей и вомбатов. Странно, что Матинна поняла это только теперь. Марионетка в красивом платьице. Какаду в золотой клетке. Выйдя во двор, девочка открыла дверцу клетки и сунула внутрь руку. Несмотря на всю неприязнь к птице, она чувствовала странное родство с этим бедным созданием – разлученным со своими сородичами, полностью зависящим от воли людей, которые даже не пытались его понять. Когда она вытащила какаду из клетки, он оказался крупным и при этом легким, точно курица. Его пепельного оттенка перья были мягкими как шелк. Птица позволила отнести ее к деревьям, растущим сразу за границами сада, и посадить на ветку, откуда уставилась на Матинну, растерянно наклонив голову, словно бы спрашивая: «Что ты со мной такое делаешь? Ки-ау». Девочка развернулась и пошла обратно к дому. Когда она вернулась спустя несколько часов, какаду там уже не было. Интересно, улетел ли он в город или в буш? И прилетит ли когда-нибудь обратно? А вот любопытно: что случилось бы, если бы она сама попыталась сбежать? Заметил бы кто-нибудь ее отсутствие? Наверное, нет. Вот только куда ей идти? Раннее утро. Матинна поморщилась от яркого света. Голова словно чугунная, уши заложены и болят, горло саднит так, что трудно глотать. Она весь день провела в кровати, то погружаясь в дрему, то выныривая из нее, чувствуя себя тонкоклювым буревестником, зарывшимся в нору. Солнечный свет истончился и поблек, пока она лежала, уткнувшись взглядом в покрытый розовыми цветами полог над головой. В горле пересохло, но воды под рукой не было. Голод напоминал о себе сосущей пустотой внутри, но она не могла пошевелиться от слабости. Девочка отстраненно подумала: уж не умрет ли она прямо здесь? Не найдет ли ее в своей постели бездыханной вернувшаяся из поездки Элеонора? Немного спустя она опять задремала, в темноте проснулась от жара и, сбросив с себя одеяла, окончательно провалилась в сон. По пробуждении ее трясло, от озноба стучали зубы. Дневной свет, на сей раз серый. Приглушенный стук дождя по окнам-бифориям. Матинна вспомнила Флиндерс: ливень, барабанивший по крышам хижин; запах сладкой травы, долетавший через открытую дверь; грудных детей, запеленутых в шкуры валлаби; напевавшую что-то мать; попыхивающего трубкой отца, выпускавшего дым во мглу. Ее воспоминания смещались, меняли форму. Вот уже она бежит ослепительно ярким летним днем сквозь траву валлаби, мчится вверх по холму, к самому его гребню, запрокинув лицо к небу, чувствуя на веках солнечное тепло… И вновь Матинна отстраненно подумала: уж не умрет ли она прямо здесь? Не найдет ли ее в своей постели бездыханной вернувшаяся из поездки Элеонора? Тихий стук в дверь. Голос: – Матинна? Ты там? Она открыла глаза. Снова их закрыла. Слишком яркий свет. Лимонно-желтый. Верно, сейчас самый разгар утра. Надо ответить. Девочка откашлялась и просипела: – Да. Дверь открылась. – Господи, – охнула Хейзел. – Так я и знала: что-то случилось. Хейзел принесла Матинне мясной бульон, отвар из листьев сассафраса и кашицу из толченых семян пажитника – верное средство от кашля с мокротой. Заставила ее прополоскать горло соленой водой. Еще притащила горшок с водой комнатной температуры, в которую сначала опускала полотенца, а потом выжимала их и клала девочке на лоб и грудь, чтобы снять жар. Почувствовав, как по щеке струйкой побежала вода, Матинна открыла глаза. Посмотрела на лицо Хейзел: россыпь оранжевых веснушек, рыжие ресницы, ясные серые глаза. – Миссис Крейн отослала нас обратно в «Каскады», – сообщила ей горничная. – Сказала, что, пока Франклины в отъезде, в прислуге нужды нет. Но я как знала, что надо вернуться. Ну прямо чувствовала. – Наклонившись поближе, подоткнула одеяло. Диск, который она носила на шее, качнувшись, коснулся щеки Матинны. Девочка подняла руку и дотронулась до него. – Тебе мешает? – Совсем нет. Я просто пыталась разглядеть, что на нем написано. Хейзел протянула его на ладони вперед.