Бояться смерти ни в семнадцать лет, Ни в семьдесят. Есть только явь и свет, Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. Мы все уже на берегу морском, И я из тех, кто выбирает сети, Когда идет бессмертье косяком…[1] Андрей замолчал. Скосил на меня глаза. Неожиданно светло улыбнулся и замахал руками в воздухе. — Максим! Максим! Друг мой, ты вернулся из странствий! — Да, — я невольно улыбнулся в ответ. — Хорошо, что я вас нашёл. Андрей кивнул и торжественно произнёс: — Когда тебе придется туго, Найдешь и сто рублей и друга. Себя найти куда трудней, Чем друга или сто рублей. Ты вывернешься наизнанку, Себя обшаришь спозаранку, В одно смешаешь явь и сны, Увидишь мир со стороны.[2] Он попробовал подняться, крякнул, чуть не завалившись набок, опёрся о траву. — Дорогой Максим, не будет ли обременительной просьба помочь мне подняться. У меня затекли ноги… Я протянул руку и помог ему встать. — Да и колени у меня давно не те, что в молодости, — со вздохом продолжил Андрей. — Честно говоря, из всех моих органов уважения заслуживают лишь мозг и печень… Но не будем о грустном! Андрей был одет в какой-то унылый тёмно-синий костюм того скучного официального кроя, что позволяет ходить в нём хоть в магазин за кефиром, хоть на приём к президенту. Под пиджаком, впрочем, была легкомысленная рубашка, оранжевая с белым, да ещё и с оторванной на видном месте пуговицей. Костюм был когда-то хорошим, но сейчас явно нуждался в химчистке. Или, как минимум, в сушке. — Вы промокли, — сказал я. — Небо плачет, — сообщил Андрей. — На кладбище это уместно, я нарочно ждал дождя… В Москве льёт? — Нет ещё. А мы где? Он вопросу не удивился. — В Переделкино. Хорошее тут кладбище, много великих тут спят. Понимаешь, Максим, один-то памятник есть у каждого поэта, даже если в городах изваяний не удостоились… Тут хорошо… Женя Евтушенко тут, Боря Пастернак, Роберт Рождественский… ах, какие имена, какие имена, Максим! Какая сила! И те, что в тени у них были, тоже здесь… многие… дедушку Корнея и ты, наверное, знаешь? — Чуковского? — Мне даже стало обидно. — Знаю, конечно! А Тарковский разве писал стихи? Он ведь кино снимал! Андрей вздохнул. — Кино сын его снимал, вот, крест стоит… Арсений стихи писал. — А я в городе вас искал вначале. У памятника Цветаевой. — Я там нечасто бываю, только из чувства долга. — Андрей внезапно поморщился. — Зато сюда как на праздник прихожу. Странные у него, конечно, понятия о празднике. Как и весь образ жизни — бродяжничать, читать стихи памятникам поэтов и пить без отдыха. Словно услышав мои мысли, Андрей достал из внутреннего кармана пиджака маленькую фляжку, уже наполовину пустую, осушил её в два глотка. Выдохнул и сказал: — Тебе не предлагаю, помню, ты не пьёшь. Очень мне нравится ваше поколение, здоровье бережёте… Ты пришёл послушать стихи? Я неловко пожал плечами. — Да ничего, — сказал Андрей беззаботно. — Время читать и слушать стихи придёт, непременно! Главное, до него дожить. Пустую фляжку он спрятал обратно, а из другого кармана достал мятый галстук — такой безумной расцветки, что оранжевая рубашка померкла. Встряхнул, сказал, будто это что-то разъясняло: — Мне сейчас к Жене Евтушенко… Вот только уйдёт экскурсия от памятника…. Так зачем ты пришёл? И кто ты теперь, Максим? Взгляд у него был совершенно трезвым и без тени безумия. — Я больше, чем раньше, — признался я. — Во мне сидит Высший. — И сейчас? — с лёгкой опаской спросил Андрей. — Угу. — Но это же… не в первый раз… — Это другой Высший. Тот был чужой, его основа Милана, а для этого основа — я! Бомж нахмурился. Подошёл ближе, с тревогой заглянул в глаза. — А как ты ощущаешь его присутствие? Как нечто находящееся внутри тебя и вызывающее беспокойство? Его голос звучит внутри головы или снаружи? — Я не псих! — выкрикнул я возмущённо. — Нет-нет, я вовсе не это хотел сказать… — пряча глаза, произнёс Андрей. — Он вовсе со мной не говорит! Но сделал пакость Высшему Миланы… и теперь они готовятся между собой сразиться. Здесь, в нашем времени. Андрей прищурился. — Должен остаться только один? Оба хотят развиваться на базе человечества? Я кивнул. — Видишь, помню кое-что… из прошлого… — Андрей поморщился. — Удивительно. Один человек, которого используют двое Высших… какой чудовищный конфликт интересов! А в чём их смыслы? — У Миланы вроде неплохой, — признал я. — Её Высший умеет находить общие интересы, компромиссы. Он за мирное сосуществование, в общем. — Действительно неплохо, — признал Андрей и тут же быстро добавил: — Извините… — Я его зову Супермакс, — мстительно сказал я. — Извините, Супермакс, — послушно повторил Андрей. — А в чём смысл уважаемого Супермакса? — Не знаю. Он не колется, понимаете? Не считает нужным что-то объяснять. — Хм, — Андрей обошёл вокруг меня. — А ты уверен, что… В следующий миг земля под ногами будто провалилась. По нам хлестнули ветви, осыпая листья и древесный сор на могилу поэта Тарковского. Мир уходил вниз… нет, это мы взмывали в небо. Быстро, тучи мы пронзили через мгновение, вырвались в ослепительный солнечный свет, пробили ещё какие-то облачка, лёгкие и воздушные. Вокруг ревел яростный воздушный поток, но у нас даже волосы на голове не шевельнулись. Мы поднимались всё выше и выше, Андрей одной рукой судорожно вцепился мне в локоть, другой, с зажатым в ней галстуком, ловко выхватил полную стеклянную фляжку (склад у него, что ли, в пиджаке?), вцепившись зубами в пробку открутил её, глотнул. Спрятал обратно. И твёрдым голосом сказал: — Простите, с детства боюсь упасть… Небо вокруг потемнело, как бывает, если летишь в самолёте на большой высоте. Мы продолжали подниматься. — Это не я делаю, — пояснил я. Пошевелил ногами. Они свободно двигались в воздухе, но стоило остановиться — как будто находили опору. — Я всё понял, я верю, верю. — Андрей глянул вверх, поёжился. — Очень… убедительно. А мы не задохнёмся? — Уже бы задохнулись, — глядя, как горизонт начинает закругляться, ответил я. — Мы в стратосфере. — И куда он нас… тащит?