День третий. В продолжение предыдущего меня ждали подвалы с бочками вина, запасами зерна, солонины, копченостей, соли и специй, которые хранились в отдельной комнате, и хмурая женщина, носившая на поясе связку тяжеленных ключей, долго не желала открывать дверь. Пришлось угрожать мужем. Моим мужем, оказывается, очень удобно угрожать – все пугаются. Потом мы переместились в кладовые, дабы обозреть километры полотна, горы пряжи, выделанных шкур и шерсти. Ленты шитья, рулоны кружев… Но снились все равно ложечки. Куда они могли деться? День четвертый. Гербовник, любезно переданный мне по распоряжению Кайя. Сам он, видимо ощущая мой решительный настрой, на глаза не показывался. Зато прислал пажа – очаровательного золотоволосого мальчугана лет шести-семи на вид. – Майло, госпожа, – представился мальчуган, кланяясь. – Его светлость желает вам приятного дня… …какое очаровательно двусмысленное пожелание… – …и просит принять скромный дар… Белую лилию в стеклянном шаре, который Майло держал с явным трудом. Ну вот как можно ребенка заставлять таскать тяжести? Хотя лилия мне понравилась. А вот гербовник не очень. Гербовник – это книга, размером со стол и толщиною в метр. С картинками, выполненными крайне дотошным образом. К каждой – описание страницы на три. Тинктуры.{39} Формы. Рисунки. Уж лучше бы и вправду китайский учить села. Снились по-прежнему ложечки. Все-таки куда пропала целая дюжина? И еще тарелок пяток. Вроде немного, но, если учесть, что каждая весит грамм триста-четыреста, получается внушительная недостача. Этак мне весь замок разворуют. И рука опять чешется просто невыносимо. Пятнышко переместилось ближе к локтевому сгибу. Пора травить клопов. День пятый. Начинаю подозревать, что мой драгоценный супруг не только меня избегает, но и делает все, чтобы у меня не осталось времени на приключения, что весьма предусмотрительно с его стороны. Новый подарок – родовая книга протектората. Вариант сокращенный, разрешенный к выносу из скриптория. Всего-то на два пальца толще Гербовника, который мною не дочитан – еще пару ночей, и я бы всерьез увлеклась. В родовой книге картинок нет. Зато есть нудный перечень титулов, закрепленных земель – майоратных и отторжимых, заключенных браков и рожденных детей. С ними вышло недопонимание – почему рядом с одними именами стоят непонятные значки, а рядом с другими – нет? Но Ингрид с готовностью пояснила: – Те, чьи имена просто вписаны, – законные дети. А если рядом изображен дубовый лист, то ребенок является бастардом, но принятым в семью и имеющим право наследовать. После законных детей, конечно. – А листья при чем? – Считают, что ребенка нашли меж корней дуба. Ну да, не капусту же рисовать… дубовый лист всяко благородней. – А если имя перечеркнуто? Сначала я решила, что это означает смерть, но умершие имели другую пометку, с датой и примечанием о причине смерти, а перечеркнутые имена встречались лишь трижды. – Отречение. Исключительная мера, которая применяется очень редко… – Ингрид провела по имени пальцем, будто желая вовсе стереть его. Всего три имени на целую книгу. – Такой человек не имеет права использовать герб и девиз рода, имя, а род не несет ответственности за его деяния. Тан Броди был обвинен в измене. И его отец вынужден был отречься от сына, чтобы сохранить титул и земли. Молодой Идвис женился без согласия отца. У того был крайне скверный характер и некоторый избыток сыновей. Последнее из имен. Оно не просто зачеркнуто – оно залито чернилами, но любопытство сильнее обстоятельств. Если лист приподнять и поднести свечу… Урфин Сайлус. Седьмой тан Атли. Что-то я недопоняла. – Их сиятельство обвинили в смерти многих людей. И старый тан разорвал сделку. Он сказал, что лучше пусть герб Атли вычеркнут из Гербовника, чем отдадут… недостойному. Подозреваю, старик выразился крепче. – Но есть мнение, – Ингрид продолжила, переплетая нити золотой проволоки, из которой суждено было родиться новому цветку, – что это отречение было частью другой сделки, которая позволила их сиятельству сохранить голову. А вот самолюбие, полагаю, серьезно пострадало. Я молчала, обдумывая полученную информацию, которая не вносила ясности, но лишь больше все запутывала. – Ингрид, а то, что имя вновь не вписано, значит… – Что титул незаконен. Но я думаю, их светлость все исправит. Ночью мне снились пухлые младенцы в гербовых памперсах и с венками из дубовых листьев на головенках. Младенцы сражались серебряными ложечками, а пропавшие тарелки использовали в качестве щитов. Надо будет выбрать время и хорошенько заняться домовыми книгами, есть у меня кой-какие подозрения… заодно и навыки бухгалтера пригодятся. Зря я училась, что ли? Дебет, кредит… проводки… Рука чешется вроде бы меньше. А на рассвете под окном орали серенаду. Сволочи. И ведь как взобрались-то? Я сунула голову под подушку, но слова любви проникали сквозь пуховой заслон. Нет, ну я сплю на рассвете. Какие серенады? Мне еще гербы учить… и родословные… и книги проверять… а они о любви. Любовь и бухгалтерия – понятия несовместимые. День шестой. И Майло приносит серебряную клетку-шар, размером с апельсин. Внутри клетки – пташка и вовсе крошечная. Это чудо и в руки-то брать страшно. – Для самой красивой леди, – сказал Майло, кланяясь. – Их светлость очень сожалеет, что не может уделить вам время. Надо же… это я понимаю – извинения. Хотя я бы все равно предпочла Кайя птичке. – Какая тонкая работа! – Ингрид поднесла клетку к окну. – Кажется, я поторопилась, сказав, что их светлость не понимает правил игры. Вероятно, прежде не возникало желания разобраться. Солнечный свет преломлялся в драгоценных перьях: птица была вырезана из цельного аметиста. – Вам ведь нравится? – спросил Майло, глядя так, словно от моего ответа зависела его жизнь. На мальчике была красная бархатная курточка, штанишки с бантиками и смешной берет, который все время съезжал на нос. Карманы курточки оттопыривались, не в силах вместить кучу важных и интересных вещей – гнутую железяку, потерянную кем-то пуговицу, стеклышко, засохший бисквит и черного жука, который скрипел, если взять его в руки… Фрейлины делали вид, что ужасно боятся жука. Им нравился Майло. – Спасибо, милый. – Я поправила ему берет. – Передай их светлости, что я в полном восторге. И что его эксплуатация детского труда в низменных целях не останется незамеченной. Но детским трудом дело не ограничилось. Нашей светлости пришла пора рассылать приглашения. На гербовой бумаге. Написанные собственноручно мной. Образец, одобренный их занудной светлостью, имелся, и мне всего-то надо было поработать ксероксом. Свежим взглядом оценив габариты родовой книги, по которой и предполагалось выписывать приглашения, а также заготовленный объем бумаги, я крепко призадумалась: а так ли я хочу замуж выйти? – Первая сотня, Иза. – Ингрид пришла на помощь. Не знаю, что бы я без нее делала. С каждым днем эта женщина, которая была немногим старше меня, но при том гораздо мудрее, вызывала у меня все большую симпатию. И, кажется, симпатия была взаимной. – Для остальных приглашения изготовят писцы. – А может, пусть… для всех изготовят? Я разглядывала образец, с тоской понимая, что мой почерк весьма далек от идеала. Завитушки-черточки, буквы одного размера… Кайя определенно мог бы преподавать каллиграфию. Вот сел бы и сам все написал. Так нет же… – Это было бы оскорбительно. Ингрид скручивала тонкие проволочки в стебель. Сам цветок был почти готов. Еще одно совершенство на мою несчастную голову. У меня здесь комплекс неполноценности разовьется! Уже развивается. – Большая честь получить приглашение от вашей светлости… – продолжила Ингрид, скрепляя цветок и стебель. Я не должна лишать людей маленьких радостей. Понимаю. – …и вам все равно придется писать их довольно часто. – Я не собираюсь часто выходить замуж. Ингрид рассмеялась. Теперь она смеялась чаще, да и прежний сонный вид остался в прошлом. Я не спрашивала о причинах подобной перемены, а Ингрид не задавала неудобных вопросов мне.