– Но что же тогда? – спросила Лу. – Если ты до сих пор ничего не поняла… – Прошу тебя, дорогой, продолжай. Скотт прицепился к слову. Его маленькое личико напряглось. – Ох и трудно тебе, наверное, называть меня сейчас дорогим? А может быть, немножко неискрен… – Нет, прекрати, Скотт. Неужели нет других проблем, кроме твоих домыслов? – Домыслов? – Его голос чуть не сорвался на визг. – Ну конечно! Мне все только кажется! Ничего не изменилось. Все как прежде. А я только до… – Ты разбудишь Бет. К горлу сразу подкатил ком из множества гневных слов. Они мешали друг другу вырваться наружу, и Скотт, не в силах что-то сказать, удрученно курил. Затем неожиданно направился к входной двери. – Куда ты собрался? – с тревогой в голосе спросила Лу. – Прогуляться. А ты что, против? – Ты будешь гулять по улице? Ему захотелось пронзительно закричать. – Да, – произнес Скотт дрожащим от сдерживаемого гнева голосом. – По улице. – Думаешь, тебе стоит идти на прогулку? – Да, считаю, что стоит. – Скотт, я просто беспокоюсь за тебя, – взорвалась наконец Лу. – Неужели ты этого не видишь? – Конечно. Да, конечно, ты беспокоишься. – Он толкнул дверь, но она не поддалась. Краска бросилась ему в лицо. Бормоча какое-то ругательство, он толкнул дверь сильнее. – Скотт, в чем я перед тобой провинилась? Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? Ну разве я виновата, что Марти лишился этого контракта? – К черту этот проклятый… Голос его задрожал. Дверь распахнулась и стукнулась о стену. – А что, если тебя кто-нибудь увидит? – спросила Лу, вставая с кушетки. – Счастливо, – бросил Скотт, с силой дернув за собой дверь, чтобы та хлопнула. Но и это у него не получилось. Старый косяк в последние месяцы безнадежно скособочился, и поэтому дверь, царапая по полу, тихо закрылась за Скоттом. Он не стал оборачиваться и быстрыми, нервными шагами направился вдоль квартала к озеру. Когда он отошел от дома на двадцать ярдов, дверь открылась. – Скотт? Сначала он не собирался отвечать, но затем все-таки нехотя остановился и, бросив через плечо: «Что?», чуть не разрыдался, услышав свой тонкий, слабый голосок. Лу в нерешительности молчала, потом наконец спросила: – Может, мне пойти с тобой? – Нет, – отрезал Скотт, и в голосе его не было ни гнева, ни отчаяния. Задержавшись, Скотт невольно оглянулся, гадая, будет ли она настаивать на том, чтобы пойти с ним. Но Лу просто стояла, застыв в дверях. – Будь осторожен, дорогой, – проговорила она. Скотт едва подавил готовые вырваться из груди рыдания. Развернувшись, он заспешил по темной улице, так и не услышав, как она закрыла дверь. «Дальше падать уже некуда», – подумал он. Что может быть унизительнее для человека, чем быть предметом жалости. Можно стерпеть ненависть, обиду, гнев, самое жестокое наказание, но жалость – никогда. Если человек становится достойным жалости, он обречен. Жалость – это участь беспомощных созданий. Размышляя таким образом о вечных общечеловеческих страданиях, Скотт попытался отвлечься от собственных тягостных раздумий. Стараясь не думать о своей тяжелой доле, глядя на тротуар, он быстро пересекал островки света и вновь погружался в море тьмы. Но ум его на уловку не поддался, что вообще свойственно пытливым умам. О чем Скотт просил его не думать, о том ум и начинал усиленно размышлять. Если Скотт просил его оставить какую-нибудь мысль в покое, ум вгрызался в нее, как собака в кость. Так было с ним всегда. Летними вечерами на озере бывало прохладно. Так было и в этот раз. Скотт поднял воротник своей куртки и пошел дальше, глядя на темнеющую впереди беспокойную воду. Поскольку день был будний, все кафе и закусочные на берегу озера уже закрылись. Чем ближе Скотт подходил к воде, тем отчетливее доносился до него шорох волн на гальке. Асфальт кончился. Скотт пошел по земле, и под ногами у него, словно живые, зашуршали листья и затрещали веточки. С озера дул холодный ветер. Курточка от него не спасала, и по телу то и дело пробегала дрожь. Но Скотт не обращал на это внимания. Пройдя еще ярдов сто, он вышел на открытую площадку с темным строением из грубого камня. Это было немецкое кафе-закусочная. На площадке перед кафе стояло несколько десятков столиков и скамеек для еды на воздухе. Пройдя между ними, Скотт вышел к озеру. Здесь он сел на грубую, с выщербленной поверхностью, скамейку. Печально глядя на озеро, Скотт представлял, что тонет в нем. Так ли уж это невозможно? Нечто подобное происходит с ним сейчас. Но нет, он упадет на дно – и только тогда настанет конец. Он погружается в иную пучину. Шесть недель назад они переехали к озеру, потому что на прежней квартире Скотт чувствовал себя как в мышеловке. Если он выходил на улицу, люди начинали глазеть на него. Материалы, собранные «Глоб пост» за первые полторы недели действия контракта, продолжали появляться на страницах газеты и тут же перепечатывались другими изданиями. О Скотте уже знала вся страна. Потоком приходили просьбы о встречах. Репортеры денно и нощно топтались у дверей их квартиры. Но больше всего досаждали обычные люди – праздные зеваки или те, кому непременно хотелось взглянуть на уменьшающегося человека только лишь затем, чтобы потом думать про себя: «Слава богу, я не такой». И вот они переехали к озеру. Каким-то образом им удалось это сделать так, что никто об этом не узнал. Но жизнь здесь, как убедился Скотт, оказалась ничем не лучше. И тому было несколько причин. Царившая здесь страшная скукотища начинала угнетать. Процесс уменьшения шел изо дня в день, незаметно для глаза, ни на миг не останавливаясь, – дюйм в неделю, – напоминая такой точностью страшные часы, отсчитывающие время до начала казни. И вся ежедневная домашняя рутина подавляла своей монотонностью. Время от времени Скотт взрывался приступами гнева, который таился в его душе загнанным зверем. По какому поводу они случались – не важно. Главное, чтобы повод был. Например, кошка. – Клянусь Богом, если ты не выкинешь эту чертову кошку, я убью ее! Игрушечный гнев, голос не мужской и неубедительный. – Скотт, она не делает тебе ничего плохого. Он закатал рукав и показал ей рваный шрам. – А это что такое? Моя фантазия? – Она испугалась, вот и поцарапала. – Что ж, я тоже испугался! Ты что, ждешь, когда она перегрызет мне глотку? Иногда поводом становилась нежность Луизы. – Чего ты хочешь? Унизить меня? – Скотт, ты все выдумываешь. – И только из-за того, что тебе очень захотелось дотронуться до меня! – Это неправда! – Неужели? – Нет! Я пыталась, как могла… – Я не мальчик. Не смей дотрагиваться до моего тела как до тела мальчика! Или Бет. – Скотт, неужели ты не видишь, что она не может это понять? – Но я, черт возьми, еще отец ей! Все приступы гнева заканчивались одинаково. Он бросался в прохладный подвал, прижимался к холодильнику и так стоял, хрипло дыша, стиснув зубы, сжав кулаки.