Дни шли за днями, принося с собой новые испытания и мучения. Одежду для него ушивали, а мебель становилась все больше и неудобнее. Бет и Лу словно вырастали на глазах. Финансовые заботы тревожили сильнее и сильнее… – Скотт, я должна сказать тебе, что не понимаю, как мы сможем прожить на пятьдесят долларов в неделю. Нам ведь всем надо есть, одеваться, надо еще платить за… Голос Луизы сорвался, и она в отчаянии покачала головой. – Надо полагать, ты хочешь, чтобы я вернулся в газету? – Я этого не говорила. Лишь сказала… – Я слышал, что ты сказала. – Хорошо, извини, если это тебя обидело. Но пятьдесят долларов в неделю! И что мы будем делать, когда придет зима? На что мы купим зимнюю одежду и топливо? Он мотнул головой, словно пытаясь отогнать от себя необходимость думать обо всем этом. – Ты думаешь, что Марти… – Я больше не могу просить деньги у Марти, – отрезал Скотт. – Ладно. Она больше ничего не сказала. Говорить дальше на эту тему было бессмысленно. А если она, забывшись, раздевалась при свете, полагая, что он спит, Скотт обычно лежал, пристально глядя на ее обнаженное тело, вслушиваясь в нежный шелест ее ночной рубашки, закрывавшей волнами материи большие груди, живот, бедра и ноги. Раньше он никогда не обращал на это внимания, а сейчас вдруг понял, что этот звук, как никакой другой, способен свести его с ума. И Скотт глядел на нее в таких случаях как человек, умирающий от жажды, который видит воду, но не может дотянуться до нее. А потом, в последнюю неделю июля, не пришел чек от Марти. Сначала они думали, что это произошло по чьей-то оплошности. Но прошло еще два дня, а чека все не было. – Скотт, мы не можем долго ждать, – сказала Лу. – А что у нас со счетом? – На нем не больше семидесяти долларов. – А, ладно… Подождем еще один день. И весь следующий день он просидел в гостиной, уставившись взглядом в одну и ту же страницу книги, которую он якобы читал. Скотт не переставая говорил себе, что надо вернуться в «Глоб пост» и дать им возможность продолжить серию материалов о его феномене. Или принять одно из многочисленных предложений о выступлении где-нибудь. Или позволить этим жадным до сенсаций журналам опубликовать его историю. Или разрешить какому-нибудь писателю кошмарных повестушек нацарапать книжицу о том, что случилось с ним. Решись он на какой-нибудь из этих вариантов – и у них было бы достаточно денег. Таким образом он положил бы конец бедности, которой до отчаяния боялась Лу. Но недостаточно говорить себе все это. Надо было сделать невозможное: преодолеть свое отвращение к роли предмета грубого любопытства толпы. И он, пытаясь успокоить себя, вновь и вновь повторял: «Завтра придет чек. Завтра». Но чек не пришел. И вечером следующего дня они с Лу поехали к Марти. Он сказал им, что лишился контракта с Фэйрчайлдом и поэтому ему пришлось свести до минимума деловые операции. Добавил, что чеков больше не будет. Затем дал Скотту сто долларов и предупредил, что больше на его помощь рассчитывать не стоит. Холодный ветер обдувал Скотта. За озером лаяла собака. Скотт опустил глаза и стал смотреть на свои раскачивающиеся словно маятники ноги. Теперь неоткуда ждать денег. Семьдесят долларов в банке, сто – в бумажнике. Что делать, когда и они закончатся? Скотт представил, как опять сидит в редакции газеты. Берг фотографирует, Лу строит глазки всем подряд, Хаммер задает бесконечные вопросы. В голове у него знаменами замелькали газетные заголовки: «Меньше двухлетнего ребенка!», «Ест, сидя на высоком стуле!», «Носит детскую одежду!», «Живет в коробке из-под сапог!», «Сексуальные способности без изменений!». Скотт быстро закрыл глаза. Если бы у него была акромикрия. Тогда, по крайней мере, его оставило бы мужское желание, которое росло с каждым днем и уже сейчас мучило его сильнее, чем до болезни. Иначе и не могло быть, потому что уже слишком давно не было освобождения от семени. Он больше не мог находиться рядом с Лу. Желание жгло, и с каждым днем его пламя разгоралось все сильнее, обрекая Скотта на неописуемо ужасные страдания и обостряя все остальные переживания. Скотт не мог разговаривать об этом с Лу. В ту ночь, когда она сделала ему недвусмысленное предложение, он почувствовал себя едва ли не оскорбленным, понимая, что о его сексуальной близости с нормальной женщиной не может быть и речи. Смеюсь над гомиком! Смеюсь я до упаду! Вжав голову в плечи, Скотт поежился на скамейке. Щурясь в темноту, он разглядел неподалеку от себя три темных силуэта. Тонкие голоса подростков выводили песню: Жизнь моя – блуждание в потемках. Я заблудился, только что родившись. «Юнцы, – подумал Скотт, – поют, растут и принимают это как должное». Он с черной завистью смотрел на них. – Эй, да я вижу, там малыш какой-то, – сказал один из юнцов. Поначалу Скотт не понял, что речь идет о нем. А когда понял, от волнения плотно сжал губы. – Интересно, чего он там делает? – Можа, он… Остальное Скотт не расслышал, но по взрыву гогота догадался о том, что было сказано шепотом. Не без труда он сполз со скамейки и двинулся обратно к асфальтовой дорожке. – Эй, да он уходит, – сказал один из ребят. – Может, повеселимся немножко? – предложил второй. Скотт сильно испугался, но гордость не позволила ему броситься наутек и он продолжал идти ровным шагом. Топот ног юнцов позади сделался громче. – Эй, куда идешь, малыш? – спросил один из них. – Ишь раскочегарился, как на пожар. Все трое прыснули со смеху. Скотт дрогнул и ускорил шаг. Парни тоже пошли быстрее. – Похоже, мы малому не нравимся, – хмыкнул один. – Ну, это нехорошо, – добавил второй. Скотту стало страшно. Он чувствовал, что внутри у него вот-вот что-то оборвется. Броситься бежать? Нет, только не от троих юнцов! Каким бы маленьким он ни был, улепетывать от таких преследователей Скотт не станет. Ступив на склон, который вел к асфальтовой дорожке, Скотт быстро оглянулся. Парни нагоняли его. Он видел огоньки их сигарет, похожие на подрагивающих в воздухе светлячков. Скотт еще не дошел до дорожки, когда один из парней схватил его за руку и потянул назад. – Отпусти, – процедил Скотт. – Эй, малыш, куда идешь? – спросил тот, что держал его за руку. Голос у него был нахальный, с потугой на фамильярность. – Я иду домой, – ответил Скотт. На вид наглецу было лет пятнадцать-шестнадцать. На голове у него сидела бейсбольная кепка. Скотту не было нужды смотреть на лицо парня, он почти угадывал его: худое, неприятное, прыщавое; из угла маленького, почти безгубого рта свисала сигарета. – Малыш говорит, что идет домой, – сообщил парень. – Неужто? – переспросил другой. – Ого-го, – протянул третий. – Это что-то. Скотт попытался пройти, растолкав парней, но нахал в кепке оттащил его назад в кружок. – Малыш, ты лучше этого не делай, – сказал он. – Нам не нравятся шустрые малыши – правда, ребя? – Не-а, не нравятся. Да он такой неопытный. Нам такие не нравятся. – Отпустите меня, – проговорил Скотт, и его неприятно поразила дрожь в собственном голосе. Парень в кепке отпустил его руку, но круг не разомкнулся. – Познакомься с моими приятелями, – ухмыльнулся наглец. Лица его не было видно. В мерцании огонька сигареты Скотт увидел лишь бледную щеку да блестящие глаза. К нему наклонилась черная, сливающаяся с темнотой фигура. – Это Тони. Скажи ему «здрасте».