— Вот уж нашел, за что спасибо говорить, — та возмущенно фыркнула, — ты лучше мне скажи, получается ли у тебя чего али нет. Толику помочь сможешь? Ведь не за что же упекли парня. — Не за что, — пробормотал Илья, понимая, что обрадовать тетку ему нечем. — Мне бы еще водички глотнуть, а то что-то во рту все пересохло. — Это от нервов у тебя, — заключила тетка, наливая воду в кружку из стоящего в углу кулера. — Я, когда этого лупоглазого вижу, у меня аж язык щиплет, так ему в рожу плюнуть охота. А уж коли ты с ним еще и общался, иродом, так, конечно, кому хошь тут плохо сделается. Сделав пару глотков воды, Лунин почувствовал, что подступившая было к горлу тошнота исчезла и дышать стало легче. Крепко стиснув кружку руками и уставившись в маленький дрожащий кружок, в котором едва заметно отражалось его, лунинское, лицо, Илья спросил: — Тетя Тань, а вы Дашу бидончиком по голове ударили? Тетка замерла, стоя к нему спиной. Лунин не видел, как задрожала ее, уже прикоснувшаяся к дверце холодильника, рука, вяло заскользила вниз, а потом повисла безжизненной плетью вдоль сгорбившегося, моментально ставшего на добрый десяток сантиметров ниже туловища. — Ты что ж говоришь такое, Илюша? — еле слышно произнесла тетка, все так же не оборачиваясь. — А как, тетя Тань? Как сказать? — Илья залпом допил остатки воды. Он, как и тетка, говорил совсем тихо, словно вся сила его организма сосредоточилась исключительно в кончиках сжимающих пустую кружку пальцев и ни на что другое ее совсем не осталось. — Давайте вы мне по-другому скажете. Скажете, что ничего не было, и я уйду. Но ведь Толя, у него тоже ничего не было. Разве так правильно? — Правильно? — вздрогнула тетка. — А с двумя мужиками шуры-муры разом крутить — это правильно? Я ж только и хотела этой твари бесстыжей в глаза правду сказать. Чтоб, если Толик не нужен ей, она голову ему не крутила больше. А она что? Смеяться надо мной удумала. Распрощавшись с Ниной Сергеевной, Лунина вошла во двор и тут же, в желтой, падающей с крыльца полоске света заметила стоящий у стены дома опрыскиватель, с которым она ранним вечером ходила по участку, обрабатывая кусты смородины от появившейся на листьях ржавчины. Переложив бидон с молоком в левую руку, правой она подхватила опрыскиватель, чтобы убрать его на ночь в пристроенную к гаражу подсобку для инструментов. В тот самый момент, когда она потянула на себя дверь пристройки, совсем недалеко, за забором, послышался пронзительный лязг металла, а затем громкий звук удара, словно кто-то ударил молотком по железной балке. Лунина, никогда не страдавшая отсутствием любопытства, не стала сдерживать себя и на этот раз. Быстро положив опрыскиватель на пол и тихо притворив дверь подсобки, она засеменила обратно к калитке. Прильнув к достаточно широкой щели между самой калиткой и кирпичным столбом, Татьяна Васильевна внимательно осмотрела темную, едва освещенную стоящим в отдалении фонарем улицу. Поначалу ей показалось, что никого нет. Точнее, некоторое время на самом деле никого и не было. Затем, спустя несколько мгновений, послышался чей-то тихий голос, вернее, даже шепот. Нельзя было разобрать не то что слова, произнесенные этим шепотом, но даже и понять, принадлежит он мужчине или женщине. Спустя еще пару секунд из темноты расположенного на противоположной стороне улицы забора материализовалось светлое пятно. Приблизившись к середине улицы, пятно приняло форму женской фигуры, одетой в белую футболку и светлые джинсы. На мгновение торопливо идущая женщина повернула голову и взглянула в сторону Татьяны Васильевны. Видеть ее она, конечно, не могла, и тем не менее притаившаяся в своем укрытии Лунина беззвучно охнула, широко открыв рот и одновременно прижимая к нему правую, не занятую бидоном руку. Выплывшее из черноты соседского забора пятно оказалось не кем иным, как подругой, а, по мнению Татьяны Васильевны, правильнее было говорить — невестой, ее сына Дашей Мещерской. В отличие от соседской калитка на участке Луниных открывалась почти бесшумно. Выждав на всякий случай несколько секунд, Татьяна Васильевна выскочила со двора, в несколько быстрых шагов догнала Мещерскую и окликнула ее в тот самый момент, когда та сворачивала в проулок. — Я ей и говорю, откуда ж ты идешь, звезды считаешь, такая красивая. Татьяна Васильевна села напротив Ильи и положила руки на стол. Илья заметил, как подрагивает набухшая вена у нее на левом запястье, и отвел глаза в сторону, вновь сосредоточившись на созерцании пустой кружки. — А она обернулась сначала испуганно на меня, а затем испуг-то с лица у нее сошел быстро, а вместо него злоба какая-то появилась. Никогда раньше у нее такого лица не видела. И рассмеялась она так недобро. Говорит мне: ты что, старая, за мной шпионишь. Я сразу поняла, что выпимшая она. Не скажу, чтобы пахло, но по словам сразу понятно стало, да по смеху ее дурному. — Лунина спрятала начавшие дрожать руки под стол. — Я уж пожалела, что вышла, хотела было развернуться, а она все успокоиться не может. Коли вашему, говорит, сыночку можно целыми днями гульбанить, так что же, мне нельзя с людьми пообщаться? А я тогда и спрашиваю ее, этих людей, с кем по ночам общаться надо, случаем, не Ромкой всех звать? Тут она и примолкла. Говорю: ты определись, милая, али ты с одним жизнь строить собралась, али тебе с другим пообщаться надо. А мозги обоим крутить нет надобности. Тут она еще пуще прежнего захохочет. Было бы, говорит, что крутить, а то ведь и нет почти ничего. А вы, мол, коли так жизни кого учить надобно, лучше с сыночком своим великовозрастным нянькайтесь, а то он до самой смерти на гитаре пьяненький тренькать будет… Может, выпьем малость? Татьяна Васильевна просительно уставилась на Илью. Лунин неуверенно пожал плечами, но все же согласился. — Можно и выпить. Только не сильно много. — Да зачем много? — Тетка торопливо вскочила и кинулась к холодильнику. — Завтра делов знаешь сколько? У меня и так накладные за два дня лежат не оприходованные, а еще в двух магазинах учет делать собирались. — Татьяна Васильевна осеклась на полуслове и, обернувшись на Илью, робко пробормотала: — Наверно, потом учет сделаем, в другой раз. Илья промолчал. На столе вскоре появились две стопки, бутылка водки и плошка с черными домашними сухарями. — Я вот люблю сухарики вместо хлеба, — слова бессмысленно и торопливо выскакивали из теткиного рта и падали куда-то под стол, почти не долетая до Лунина, — солененькие они, поджаристые. Ты попробуй! Наполнив обе рюмки, Татьяна Васильевна буквально вложила одну из них Илье в руку. — За что ж нам, Илюша, с тобой выпить-то? — Ее потянувшаяся ко рту рука вдруг замерла в воздухе. — А давай за Толеньку выпьем, да? За Толика же нам можно? — За Толика, — машинально повторил Илья, чокаясь с теткой. Выпив, Татьяна Васильевна прижала пустую стопку к лицу и зажмурилась. Какое-то время она сидела неподвижно, а на ее застывшем, вдруг ставшем необыкновенно бледным лице проступило жалобное, обиженное выражение ребенка, который только что сломал любимую игрушку, но вместо сочувствия и жалости от окружающих получает лишь упреки за свое неосторожное поведение. — Не удержалась я, — все так же, не открывая глаз, произнесла Лунина. — У меня рука с бидончиком за спиной была. Так я из-за спины и махнула. Я и не поняла толком, куда попала. Дашка охнула, отступила как-то коряво. Нога у нее, видать, подвернулась. Тут она как стояла, так на землю и завалилась. Я стою, не пойму ничего. А она ногами, знаешь, так по земле поелозила немножко, да и затихла. Наклонилась я к ней, по щекам похлопать хотела, в себя привести. Гляжу, а у ней из головы гвоздь торчит, а на том гвозде палка держится. Видать, на земле валялась, уж не знаю, кто там бросить додумался. Тут я и поняла, что все, нет больше Дашки. Поставив рюмку на стол, Татьяна Васильевна открутила колпачок с бутылочного горлышка, собираясь налить себе еще. — Илюша, это же судьба? — Она с надеждой взглянула на племянника. — Это ж судьба такая? Чтобы раз, и нет человека. — А часы? — Илья забрал у тетки бутылку и отставил ее на дальний край стола. — Часы… — Тетка обреченно вздохнула и, протянув руку, вернула бутылку к себе. — Будь они прокляты, часы эти. — Это ж ему мэр наш, Миткевич, подарил лет семь назад. У них тогда мода пошла — город благоустраивать. А в бюджете же денег якобы нет, так и придумали, все предприниматели, какие есть заметные, все скинулись, кто во что горазд. Ну а взамен им почет, любовь мэра и часы, прям будто часов ни у кого своих не имеется. Толик вон площадку детскую построил в парке, за домом культуры, ему вот часы взамен дали. Еще неплохо сменялся. Некоторым поболе раскошелиться пришлось. Вон, Гришка Ягупов, с рыбобазы, тот фонтан городской чинил, миллиона в два ему часы вышли, а мы ничего, в триста тысяч всего и отделались. Зато именные. — Удобно, если где обронишь, сразу видно, кому нести, — согласился Илья. — Он же ремешок еще днем порвал, когда от Эдика уходил, — объяснила тетка. — Я знаю, — кивнул Лунин, — я там у забора ремешок нашел. Обрывок. — Где ж ты все так искать научился? — покачала головой тетка. — Али нюхом чуешь? Не дождавшись ответа от Ильи, она продолжила: — Пришел он домой, говорит, мать, часы я попортил. И на стол кладет. Я глянула, часы-то и целые. Ремешок подрал только. Ну я его и успокоила. Спи, мол, завтра все починим, будет лучше прежнего. Ко мне с утра Витек должен был заскочить, водитель наш, — объяснила она Илье, — ему как раз в город на склад за товаром ехать надо было. Вот я ему часы отдать и собиралась. Заедет в магазин, там ему и подберут, чтоб похоже на прежний. Не шибко велика проблема-то. Так что часы я в карман нагрудный и положила. А когда над Дашкой склонялась, они, видать, и вывалились. Я налью еще? — Да, — протяжно выдохнул Лунин. Его «да» желания выпить вовсе не означало. Пить, особенно водку, в этот момент ему совсем не хотелось. «Да» символизировало лишь удивление от того, что цепочка мелких, ничем не примечательных событий привела Анатолия в следственный изолятор, а его самого в город своего детства, о существовании которого он благополучно давным-давно забыл и был готов не вспоминать всю оставшуюся жизнь. — Ну и правильно, — неверно поняла его тетка, быстро наполнив обе рюмки. Она взглянула на Илью набухшими, покрасневшими глазами и вдруг предложила: — Давай, что ли, Дашеньку помянем. Ведь все ж любил ее Толик-то. — Угу. Почему-то слова, приходящие в голову Лунина, состояли из двух, трех букв максимум. Глядя на тетку, растерянную, не знающую, что ей делать, и не понимающую, что вскоре будут делать с ней самой, он вдруг, совершенно неожиданно для себя, вспомнил далекий июнь уже совершенно неизвестно какого года. Тогда, кажется, ему было двенадцать, а быть может, уже тринадцать лет. Отец, получивший отпуск на две недели раньше матери, приехал в Ясачное, где уже целый месяц отдыхал Илья. Один. Для Ильи это было удивительно. Привыкший за всю свою жизнь видеть родителей вместе либо, уехав в деревню, не видеть их вовсе, он с удивлением замечал, как его тихий, робкий отец неожиданно превратился в энергичного, остроумного мужчину, умевшего не только ловко сделать все, что вдруг может потребоваться в непредсказуемой деревенской жизни, но и посмеяться над тем, как именно он это сделал. В этот короткий, отчего-то запомнившийся на всю жизнь период времени, Илья представлял отца маленькой ящерицей, вдруг распустившей крылья и осознавшей свою истинную, драконью принадлежность. Изо рта его пламя, конечно, не вырывалось, зато шутки и остроумные замечания сыпались по любому поводу. И первой, кто начинал смеяться, когда отец в очередной раз говорил что-то оригинальное, была тетя Таня. Смеялась она заливисто, громко, ничуть не стесняясь ни своего смеха, ни небольшой, но все же заметной щели между двумя передними нижними зубами. От этого ее смеха, даже не зная его причину, всегда хотелось улыбаться всем, кто в это время оказывался поблизости, точно так же, как хочется улыбаться, подставив лицо теплому июньскому солнцу. Сама же тетя Таня в это лето особенно полюбила полевые цветы. Порой она надолго уходила за село, иногда прихватив с собой за компанию отца Ильи, и возвращалась с целыми охапками самых разнообразных, удивительно красивых и пахучих цветов, из которых плела венки и водружала их на головы Илье и Толику. Мальчишки, уже почти взрослые, раз за разом стряхивали венки на землю, заявляя, что носят их исключительно девчонки. Тетя Таня вновь смеялась, говорила, что они балбесы и что венки носят все, кого кто-то любит. Спустя две недели, пролетевшие весело и стремительно, из Среднегорска приехала мать Ильи, но, к его искреннему удивлению, веселее не стало. Тетя Таня вдруг перестала нарывать цветы и делать из них венки и букеты, а отец и вовсе потускнел, съежился и стал похож на подаренный неделю назад воздушный шар, в котором еще есть немного воздуха, но его не хватает ни для того, чтобы взлететь, ни даже для того, чтобы служить хоть и слабым, но украшением интерьера. Затем, в один из дней, мать очень долго расхаживала с отцом из стороны в сторону по саду, в тени переплетающихся своими ветвями старых, разросшихся яблонь, а потом в доме о чем-то говорила на повышенных тонах с сестрой. Хотя говорила — это, конечно же, слово неподходящее. Мать и тетка отчаянно кричали друг на друга. Что именно, понять было нельзя, мальчишек в дом не пустили, отправив гулять во двор. Но и во дворе, возможно не только лунинском, яростные крики двух женщин были слышны сквозь закрытые окна. В тот год лето, во всяком случае, лето беззаботное, закончилось раньше обычного. Уже на следующее утро Кормильцевы (а тогда они все трое, по фамилии отца, были еще Кормильцевы) погрузились в тесные «жигули» и уехали в Среднегорск. Уехали для того, чтобы больше никогда в Старое Ясачное не возвращаться. Уже спустя годы, став совсем взрослым, Илья понял, почему мать обиделась не только на сестру, но и на своих родителей и приезжала к ним потом лишь спустя пять лет на похороны, которые состоялись одни за другими с интервалом всего полгода. Они знали. Они знали все, но не сделали ничего, чтобы остановить ни своего зятя, ни дочь, которая растила ребенка одна и так, по неведомым ни для кого причинам, ни разу не побывала замужем. Не сделали ничего, чтобы помешать их такому короткому и такому постыдному счастью, которое стало причиной такого же постыдного, но гораздо более долгого несчастья другой их дочери. — Что ж теперь? — Тетка вытерла рукавом сбежавшую на подбородок каплю водки. — Вязать меня будешь? — Ну, тетя Таня, — простонал Илья, — ну откуда у вас все это? Давайте мы с вами так сделаем. Время уже позднее. Вам ведь уже за молоком пора идти? Тетка кивнула, удивленно уставившись на Лунина. — Ну вот и идите. А я пока картошки нажарю. Картошка у вас ведь имеется? — Есть картошка, как без нее, — затараторила тетка, — хорошая картошка, крупная. Три куля в подвале лежит. — Ну вот и замечательно, — кивнул Илья, — а завтра утром я отвезу вас в город, и вы сами пойдете к следователю и все ей расскажете. Хорошо? — Кто ж тогда молоко-то пить будет? — тихо пробормотала тетка. — Толика, поди, завтра же не отпустят. — Все равно сходите, — посоветовал Лунин, — развеетесь немного, пообщаетесь. На самом деле он хотел сказать «попрощаетесь», но в последний момент спохватился и изменил один слог в уже скользящем по языку слове. — Тогда я пошла? — недоверчиво уточнила тетка, а затем, после того как Илья молча кивнул, вдруг хитро прищурилась. — А ты не боишься, Илюшка, что я сбегу? — Тетя Таня! — Лунин устало закрыл глаза. — Хорошо-хорошо, — шагнула к двери тетка. — Не боись, Илюша, я не подведу. Одна нога туда, другая уже здесь. За час обернусь. Дверь за теткой наконец захлопнулась. Потерев слипающиеся веки, Илья достал телефон и позвонил Шестаковой. — Ну, что у вас? На завтра? Почему осуждаю? Нет. Илья немного помолчал, разглядывая оставленный теткой бидон, затем добавил в ждущую его слов трубку: — Наверное, я бы тоже так сделал. Хотя нет. Без «наверное». Когда спустя почти два часа Татьяна Васильевна вернулась, она обнаружила, что стоящая на плите сковорода с жареной картошкой уже успела почти полностью остыть, а сам Лунин, положив голову на скрещенные на столе руки, крепко спит, выводя ртом такие звуки, от которых стоящие вплотную друг к другу стопки периодически позванивали. Убрав посуду со стола, тетка села напротив Ильи и, подперев голову обеими руками, тихо заплакала. * * * Пришедшее в Одинск утро никак нельзя было назвать обыкновенным, слишком для многих в городе оно было очень и очень важным. И речь вовсе не о тех гражданах, которые с самого утра должны были явиться в здание следственного комитета и признаться в совершенных ими преступлениях, хотя эти люди, каждый из которых плохо спал ночью, были на ногах с самого рассвета, приводя себя и свои дела в порядок перед, возможно, самым трудным днем своей жизни. Но дело было совсем не в них. Город готовился к празднику, который должен был начаться ровно в девять утра. Тяжелая техника, намытая и начищенная еще с вечера, стояла на ближних подступах к месту празднования, готовая в любой момент, повинуясь приказу, взреветь мощными моторами и двинуться вперед. Большинство могучих стальных машин было украшено триколорами, а некоторые несли на себе гигантские транспаранты. Магистрали быть! Объездная — дорога в будущее! Одинск — город смелых! Надписи на транспарантах вызывали законное чувство гордости и воодушевления у каждого, кто их видел, так что большинство водителей ярко-оранжевых КамАЗов, согнанных со всей округи для торжественного проезда по открывающейся объездной дороге, были уже готовы начать праздновать. Лишь неусыпный контроль со стороны их руководителей не позволял этим крепким, в большинстве своем умудренным годами и пониманием того, что, что бы в жизни ни изменилось, все останется по-прежнему, мужчинам выпить, не дожидаясь торжественного перерезания алой ленточки губернатором. Кортеж из трех черных «лендкрузеров» подъехал к месту предстоящего торжества ровно в восемь тридцать. Из машин вышло несколько солидных мужчин, украшенных, как и полагается почетным гостям, костюмами, галстуками и чувством собственного достоинства. В этой солидно-лысой толпе встречающие без труда определили двух самых достойных, к которым и было устремлено все внимание. Высокого, худощавого мужчину, без тени улыбки оглядывавшего тесные ряды сотрудников одинской администрации, знали все. Второго, ниже ростом, попухлее и поулыбчивее, не знал никто, но, судя по тому, что стоял он в непосредственной близости к губернатору, и Сергиевич что-то объяснял ему, временами тыкая пальцем в сторону натянутой через магистраль алой шелковой полосы, человек это был заслуживающий уважения. Сам о себе заместитель министра дорожного строительства Вадим Юрьевич Стрельников думал именно так. Человек, заслуживающий уважения. А как иначе? Очередной проект, который в министерстве курировал он лично, выполнен в срок и даже с небольшим опережением графика. Качество работ, как уверяют, на должном уровне, но даже если это не так, года два-три все продержится, а потом это уже не будет иметь никакого значения. Да и, в конце концов, это им, местным, по объездной кататься, вот пусть губернатор о качестве и беспокоится. Деньги на ремонт он сам клянчить и будет. Интересно, кстати, чего это Сергиевич такой смурной? Большую работу сделали, по идее, должен радоваться. Да и ведь наверняка сам губернатор, сидя у такого пирога, отщипнул малость. Или, может, мало отщипнул? Стрельников самодовольно усмехнулся. Уж он-то выжал из этого строительства все, что было возможно. Конечно, с Рассказовым ему сильно повезло, не каждый раз такие провинциальные идиоты под руку попадают. Но коли уж подвернулся, то, что поделать, дураков надо учить уму-разуму. Хоть, говорят, это и бесполезно, зато, как показывает практика, весьма прибыльно. Благодушно улыбающийся Стрельников не имел никакой возможности заметить в собравшейся по случаю праздника толпе зевак двух мужчин, чьи лица почти полностью были скрыты за широкими солнечными очками и натянутыми почти до бровей козырьками бейсболок. — Улыбается. — Рассказов покосился на стоящего рядом начальника собственной службы безопасности. — Так и пусть улыбается, — благодушно отозвался Дорохов, — плакать потом, денька через три, будет, когда сообразит, что к чему. — А он сообразит? — Ну, то, что деньги ушли, это он поймет, — Михаил Афанасьевич поправил сползшие на кончик носа очки, — а вот куда они ушли, это он вряд ли дотумкать сумеет.