— Это мать тебе посоветовала? Посоветовала, чтобы тебя не могли узнать! — А кто меня может узнать? Или, наоборот, не может? Теперь уж меня все знают — во всяком случае, дома, в Петербурге! Однако я предпочла бы, чтобы никто не… Да не держите же мой бедный глаз, вы уже всё там увидели, отпустите! Наконец Петров отпустил её — но только затем, чтобы вцепиться ей в волосы. — А тут у тебя что? — нервно спросил он, с раздражённым нетерпением разбирая пряди на её левом виске. — А с вами-то что такое происходит? — воскликнула насмерть перепуганная Юна. — Я же сказала вам — я здорова, всё в порядке, я обследовалась! Даже при вас вон обследовалась — помните нас с Еремеевым в больнице? Врач же сказал — буду жить долго и счастливо! Нет там ничего, Всеволод Филиппович! Ну, если там паук — так уберите его, пожалуйста… Пойдёмте уже — куда вам там надо к четырём часам? — Что здесь было? Откуда этот шрам? — воскликнул Петров не своим голосом, словно увидел что-то ужасное. Юна рассмеялась: — Такое впечатление, что на солнце вы впервые меня разглядели. Не бойтесь! Это не страшно. Я помню ту операцию у дерматолога. Мне было лет шесть или семь, мы тогда только переехали из Нижнего Новгорода к бабке в Петербург. Юна отошла в сторону и, сорвав несколько мелких белых цветков, попыталась отвлечь ими Петрова, как ребёнка. — Смотрите, какие миленькие цветочки растут. Хотите? — Это сорняки. — Да вы что! А такие миленькие, — поразилась Юна. — Ты можешь нормально мне ответить? Что за операция была? — Мама сказала, что нужно удалить родинку. Она у меня была вроде бы с рождения. — И какая она была? — Да я уж не помню точных размеров, судите по шраму. Такая крупная, ровненькая-ровненькая, круглая-прекруглая, и выпуклая. Врач говорил, что волноваться не о чем, можно и не удалять, да тем более близко к лицу операция, кожа нежная, тонкая, под волосами у самого виска… Я так надеялась, что мы послушаем врача и уйдём… — А дальше? Расскажи про операцию, — потребовал Петров. — В подробностях. Всё, что помнишь. — Мама почему-то настаивала. Мол, на всякий случай. Как я теперь понимаю, наверное, боялась меланомы, что невус может озлокачествиться. Я помню, она всё твердила: «Вы же сами знаете, как это бывает!». И он удалил. Под местным наркозом. Я запомнила всё это, потому что очень боялась. И во время операции тряслась, аж ходуном вся ходила, медсёстрам в кожвендиспансере даже пришлось меня держать. Но оказалось не так страшно. Правда, после удаления ещё долго болело… Там же чувствительное место, вы понимаете. Вот я и запомнила… Но я каждый год проверяю шрам — и вот уже почти двадцать лет всё в порядке. И вы не волнуйтесь, пожалуйста! А вы что, боитесь меланомы? Почему расспрашиваете? Вы ходили к дерматологу-онкологу проверяться? Боитесь малигнизации невусов? Много их у вас? — Настояла удалить… Чтобы никто не узнал… Тогда ведь… Какой это был год? Начало двухтысячных? Новые технологии… интернет… вдруг ребёнка узнают, — бормотал Петров. — Цветные линзы… Шестнадцать часов… Почему никто не увидел? Почему никто не узнал? Юна с тревогой всмотрелась в его лицо: — Всеволод Филиппович, дорогой… что вы говорите? Вот, хотите цветочки? Они такие миленькие… — Это сорняки, — с отсутствующим взглядом повторил Петров. — Шестнадцать часов…. Скажи, твой отец — Владислав Прищепкин, верно? Кто он? — Владислав Прищепкин? — рассмеялась Юна. — Нет, у меня фамилия матери. Она Ирина Прищепкина. После развода мать от обиды поменяла мне фамилию, а он и не против был, — так что уязвить его ей не удалось. — Как же зовут твоего отца? — Владислав Кроненко. — Кроненко? Кроненко… Подожди, Кроненко, это же который… вроде же был такой физик, да? Лазерная физика, нелинейная оптика… Тот Кроненко? — Да, тот. Вы знаете всех физиков на свете? — Не всех. Но этого… знал. — Я его видела один раз в сознательной жизни. Из детства воспоминаний о нём совсем мало. Сейчас он тоже в Штатах. И уже получил гражданство, — с готовностью пояснила Юна, радуясь, что Петров её больше не гонит. — Колдует тут, занимается какой-то ересью. Покупает, к примеру, бутылку воды, либо тюбик зубной пасты, либо крем для лица; заряжает всё это добро некой «волшебной всеисцеляющей энергией» и перепродаёт втридорога. И с украшениями точно так же, если в них камни есть. Либо вы можете ему свои украшения, зубную пасту и воду принести — он вам их и зарядит за отдельную плату. Странно — но клиенты находятся! Представляю, как это котируется сейчас, особенно среди отчаявшихся ипохондриков. Основал компанию Целительной Жизненной Силы на деньги обеспеченной жены-американки, которая умерла и всё завещала ему. Там у него целая когорта таких «белых магов» и «колдунов-ведунов» работает. И не понять: то ли действительно они во всё это верят, то ли мошенники в чистом виде. Отец мой, знаете ли, сбрендил. Безрадостная история! — Кроненко… Цветные линзы… Шестнадцать часов… Операция… — Петров убито смолк, шевеля губами, и Юна перепугалась не на шутку: — Пойдёмте в тень, хватит вам стоять на солнце! Вот, возьмите цветочки — смотрите, какие миленькие! Хотите, пойдём в дом, поставим их в водичку? — Это сорняки! Петров не сдвинулся с места. Юна подошла и обняла его за шею. По телу пробежало странное ощущение, которого раньше она никогда не испытывала. Будто это уже было. И этот запах ей совершенно точно был знаком. Ей вдруг стало очень страшно, она вся похолодела; Петров стоял прямо и даже не попытался склониться к ней, не ответил на объятия; он сделал только одно — едва заметное — движение головой, прижимаясь к ее голове. Наверное, Юна должна была бы разомкнуть руки — но сделать этого она не могла. Внезапно на неё накатила дурнота — словно все силы покинули. Сперва девушка подумала, что у неё низкий сахар; но дурнота была какого-то иного свойства. Петров вдруг тоже непонятно мыкнул и поёжился: — М-м… Ч-ч-чёрт… опять что-то с сердцем. Юна успела пробормотать: — Давление… Голова! — и почувствовать, как рука Петрова подхватила её за талию. Врачей и скорую она запомнила, как в тумане; обморок был коротким — но сознание не прояснялось. — Мне плохо, так плохо, это смерть, я умираю, — простонала она, когда в следующий раз очнулась в машине скорой помощи. — Я вызвал девять-один-один, — пояснил Петров, заметив, что она в сознании. — Едем в больницу, не бойся. — Что со мной… Мужчина нагнулся к ней: — Не слышу. Странно. Ей казалось, она говорит громко и чётко. — Со мной что-то страшное? Петров медленно покачал головой: — Не думаю. Тебе померили давление — очень низкое, восемьдесят на сорок. Температуры нет, других симптомов тоже. Вряд ли вирус. — Вдруг это рак? — Ты говоришь неразборчиво. Я не понимаю, — Петров нагнулся близко к её лицу. — Повтори внятно. — Вдруг… это… рак. Только тут Юна заметила, что у него рука перебинтована на сгибе локтя. Она вопросительно посмотрела на Петрова. — Сердечный приступ. Мне что-то вкололи. Так что ляжем в соседние палаты, два инвалида. — Это я виновата, — с неожиданной энергией воскликнула Юна, пытаясь приподняться. Но голова закружилась, и она упала обратно. — Куда, куда! Тихо, — скомандовал Петров. — Не дёргайся. Ты не при чём, я с утра игнорировал проблемы. — Вы испугались за меня, это очевидно. — Ты обо мне слишком хорошо думаешь. У тебя полис страховой с паспортом где, в рюкзаке? Дай-ка я им подготовлю. В больнице их развели по разным палатам; когда после всех процедур по взятию анализов и МРТ-обследования Юна осталась одна под капельницей физраствора, к ней через пару часов зашёл Петров — почему-то в медицинском халате, накинутом на синюю футболку с жёлтым логотипом Университета Калифорнии в Лос-Анджелесе. Юна приподнялась в постели, её голос звенел от напряжения: — Пожалуйста, скажите правду. Что врачи говорят? Это опухоль мозга? — Господи, дура какая, — сердито ответил он, присаживаясь на край постели у неё в ногах. — Тебя обследуют, конечно. Но в стандартных анализах крови и на МРТ никаких отклонений не обнаружено. Говорят, видимо, сказалась усталость, а может, на солнце перегрелась; резко упало давление. Скоро и поесть-попить принесут, взбодришься. Можешь сама объяснить: что с тобой произошло? — Просто от нервов… от каких-то странных чувств упала в обморок. Обняла грозного профессора вуза и упала. Чувства переполнили, — пошутила Юна. Лицо Петрова посуровело ещё больше по сравнению с его стандартным выражением: — Давай только без вранья и без стеснения. Ты сейчас скажешь мне всё, как есть. — Да я не знаю, как есть! Петров нагнулся к её лицу и несколько раз крепко, по-отечески поцеловал в лоб: — Думаю, знаешь. А вот это тебе поможет. Юна почувствовала уже знакомую вялость и слабость — которая, правда, не довела на сей раз до обморока. — Не знаю, как вам объяснить, Всеволод Филиппович. Организм так на вас реагирует. Запах как будто бы знакомый тоже, напоминает что-то очень важное. — У меня дезодорант без запаха. — Не знаю, не знаю я, как объяснить. Просто почувствовала, как будто это уже было… вот как и сейчас. И как будто это имело для меня огромное значение в жизни, — неохотно сдалась девушка. — Просто у меня не было отца. Невозможная, нестерпимая, ненасытная тоска по родительской любви. Вот и всё. Наверное, я себе что-то там намечтала, нафантазировала. И эгоистично повесила на вас. Вы сильно сердитесь? — Похоже, что сержусь? — Выглядите вы рассерженным. — Не на тебя. На обстоятельства. — Вы испугались за меня, и стало плохо с сердцем? Теперь вы меня и видеть не захотите.