Юна снова расхохоталась. Она определённо обожала Петрова — но и представить не могла, что он сейчас думал о том же самом. Какие сильные родственные чувства может вызывать чужой человек. Девчонка искренне смеётся над его пошлыми и грубыми шутками, которые успели отвратить от него и без того немногочисленных приятелей. С ним теперь общаются только по работе — и он сам много лет последовательно и целенаправленно этого добивался. Ему слишком хорошо с этой… Еремеевской макитрой. Век бы с ней не расставался. Но именно сейчас ему требовалось остаться одному, подумать. Петров невозмутимо повернулся к Юне и произнёс: — Ну вот, на твой вопрос я ответил. А теперь ты оставишь меня. Дорогу знаешь, провожать не буду. — Я просто хотела убедиться, что с вами всё в порядке, и… — Убедилась? Всего хорошего. Ворота закроются автоматически. Перед тем, как выйти, нажмёшь на кнопку. И живо, пока не стемнело! Петров развернулся и зашёл в дом. Щёлкнул замок. Юна вздохнула и побрела по знакомой тропинке вниз к воротам. И вдруг… … поняла, что просто не может уйти. Физически не может. Что-то держит её, не отпускает; ноги стали свинцовыми, больше она не могла их переставлять. С каждым разом уходить от Петрова становилось всё сложнее именно физически; Юна не обращала на это внимание — и вот сегодня доигралась до того, что тело отказалось подчиняться разуму. Она действительно не могла идти, не могла сделать шаг. И дело было не в здоровье, не в самочувствии. Юна решила, что подумает об этом завтра. Она добрела до небольшой лужайки чуть в стороне от дома; пристроилась под скамью на густой траве, положив под голову рюкзак, а под себя подстелив куртку с капюшоном, которую, зная о возможных перепадах температуры в вечернем Лос-Анджелесе, привыкла всегда носить с собой. Хотя сегодня беспокоиться было не о чем: сорокаградусная дневная жара к вечеру схлынула только до тридцати, и даже мерзлячка Юна чувствовала себя под скамьёй комфортно. Над ухом раздалось нежное мурлыканье; это рыжая Пышка радостно приветствовала свою любимую подружку. Юна с благодарностью обняла тёплое крепкое тельце, которое упруго привалилось к ней, и очень быстро заснула, утомлённая долгим пешим походом в жару и многодневной нехваткой сна. Проснулась она от каких-то странных звуков. Пышки рядом не было; Юна сообразила, что это включился полив, достала мобильный из рюкзака и посмотрела на часы. Почти полдевятого утра. Вчера она не успела продумать, что делать дальше; и пока она размышляла, решила на всякий случай из-под скамьи не вылезать. Она услышала кашель и затаилась; босые ноги Петрова остановились прямо у её лица. Ух ты, чего это он вышел босиком — сам же говорил, что на участке ему довелось повстречать змей! Откашлявшись, профессор уселся на скамейку прямо над Юниной головой, хрустя яблоком (а может быть, морковью — кто его знает). Юна протянула руку и осторожно постучала его по щиколотке. Петров вскрикнул, уронил яблоко (всё-таки это было яблоко), крепко ругнулся и, дёрнув ногой, лягнул Юну пяткой в лоб — по счастью, несильно. — Ты невменяемая и совершенно неадекватная! — заорал он, за шкирку вытаскивая девушку из-под скамьи, словно пойманного воришку. — Как ты сюда пробралась? И давно ты здесь? — Я тут ночевала… — Ночевала под скамейкой⁈ Хуже, чем бомжи — те хоть НА скамьях дрыхнуть укладываются! Только взгляни — на кого ты похожа? — На вас, — засмеялась Юна. — У тебя представление о границах и приличиях есть — хоть какое-то? Да по тебе насекомые ползают! Сама, что ли, не видишь? Крик Юны разнёсся далеко по проснувшейся долине Сан-Фернандо; Петров схватился за голову: — Вот кретинка! — Я их ужасно боюсь! — вопила Юна, перетряхивая одежду. — Помогите, снимите с меня муравьёв! — Не собираюсь помогать! Отвечай: что ты здесь делала? — Только спала! Вместе с Пышкой! Больше ничего! — Ах ты, значит, спала с Пышкой? И с муравьями! И с тараканами в своей тупой башке! — кипятился Петров. — Я этого так не оставлю, всё расскажу Еремееву. Не допущу, чтобы подобное повторилось! Больше и ноги твоей здесь не будет, ясно тебе? А припрёшься снова — не стану тебя выгораживать, пусть завалят, отвезут в участок и оформят тебе criminal record — может, это хоть чему-то тебя научит! Пускай депортируют обратно на родину, где ты, судя по всему, и не такое творила; ведь только в России можно не знать, что такое privacy, и при этом получать награды за преподавание детям этикета! Объясни, макитра безголовая: зачем, зачем ты здесь ночевала? — Не зачем, а почему. У меня не было цели. Я просто не смогла от вас уйти! — чуть не плача, оправдывалась Юна. — А если у тебя после ночи на сырой земле начнётся воспаление лёгких? Мало мы все с тобой возимся — так теперь добавится ещё и это! — Но я не замёрзла! Ночью было даже душновато. Петров снова схватил Юну за шкирку и поволок в дом. Затащил в ванну: — В наказание ты сейчас примешь горячий душ. И чтобы прогрелась как следует! Потом ты пожрёшь. А после я тебя лично посажу в автобус, уж потрачу время — чтобы убедиться, что ты отсюда свалила! Петров хлопнул дверью. Юна послушно приняла душ, размышляя, как ей теперь быть. Похоже, история с Ельниковой повторяется — как она ни наседай, Петров её от себя гонит. И опять здесь какая-то тайна… Когда она вышла на кухню, её уже ждали на столе овсяные хлопья. Петрова не было; в поисках чего-нибудь ещё Юна залезла в холодильник — и радостно крикнула: — Всеволод Филиппович, у вас тут какие-то инновационные свечи от геморроя! Можно мне на пробу взять парочку? Я подбираю себе препарат. Те, что врач прописал, жгут, и эффекта ноль. А вторые, на которые мы их попробовали заменить — с тем же успехом я могла бы лечиться святой водой или молитвой. — У тебя что — ещё и геморрой? В неполные двадцать пять лет? — выходя из кабинета на первом этаже, изумился Петров. — Ага! — весело подтвердила Юна. — Это тебя Еремеев успел до геморроя довести? Хрен знает, что вы, молодые, практикуете. — Что вы такое говорите! — вспыхнула Юна. — Говорю бестактность. Ты себя бестактно ведёшь, я бестактно выражаюсь. Всё справедливо. — Нет, геморрой у меня от сидячей работы. Но только первая стадия, надеюсь справиться побыстрее. — Геморрой у геморроя… Интригующе. И жри поживее, пожалуйста, — Петров снова заперся у себя в кабинете. Поев, Юна вышла на улицу и окунулась в приятную тень густой тропической зелени, свободно росшей у Петрова на участке. Было начало одиннадцатого; солнце уже шпарило, обещая новый жаркий день. Юна и забыла за последние недели, как выглядят облака, какие они вообще бывают. Хоть бы одно облачко на небе! С другой стороны, почему она должна прятаться в тени? Все эти месяцы в Лос-Анджелесе она постоянно напоминала себе, что у неё лабораторно подтверждённый дефицит витамина Д, и надо его восполнять. Последний год в Петербурге выдался довольно пасмурным; солнечных дней выпало раз-два и обчёлся — зато не обидно сидеть перед компьютером. Но разве не истосковалась она по солнцу? Петров нашёл Юну на лужайке; щурясь и загораживаясь от ярких лучей, он, раздосадованный, что не взял тёмные очки, схватил Юну за локоть: — Так, веселье закончилось. Сейчас ты у меня как миленькая пойдёшь на автобус — и чтобы без всяких яких! Хватит устраивать аттракционы на всю долину, ты меня позоришь перед соседями! И меня, и Еремеева! Вот повезло-то ему — укатил в командировку и не ведает, с чем мне приходится возиться. Ну ничего, приедет — всё узнает! — Вы тоже меня гоните. Очень оригинально! — Тоже? А кто ещё гонит? Еремеев не гонит — вот и пёрлась бы к нему! Юна подняла голову, чтобы посмотреть в лицо Петрову, но яркое солнце не позволило ей заглянуть ему в глаза. Их взгляды пересеклись только на мгновение — но Петров вдруг схватил её за второй локоть: — Открой глаза! Открой сейчас же, макитра! Кому говорят! Что это у тебя⁈ — Ничего! А что у меня? — в страхе спросила Юна, тут же забыв обо всём на свете, кроме собственного здоровья. — Где, что у меня? Ну скажите — где? Что-то с глазами? — Да открой ты их, дурища! Открой! — требовал Петров, крепко держа Юну за локти и встряхивая. Юна запищала: — Не могу открыть, солнце же прямо в глаза! Ну Всеволод Филиппович, просто скажите: что там? — Открой ты их хоть на секунду! — Да дайте же я достану зеркальце! Я ничем не больна, меня же обследовали в глазном центре на Моховой перед отъездом. Там только отслоение стекловидного тела, синдром сухого глаза и глубокая миопия; я ничем не больна! — повторяла Юна в страхе. Она стащила с себя рюкзак, начала рыться в нём; но Петров отволок её чуть подальше, где солнце не било по глазам так сильно, и сдвинул очки ей на голову. — Здесь уже получше. Открывай глаза, я сказал! И стой спокойно! Юна послушалась. Петров осторожно оттянул ей веки левого глаза указательным и большим пальцами, чтобы получше разглядеть радужку. — Какие дурацкие глаза, — пробормотал он. — Сконструированы так, что цвет толком не определить. — Они серо-зелёные. Вы не могли бы не лезть туда руками? А то я вот так после старых книжечек потёрла себе глазки полгодика назад — и пришлось туда антибиотик закапывать! Конъюнктивит! — Что у тебя с этим глазом? Давно он такой? — Петров продолжал напряжённо вглядываться в её левый глаз. — Сколько я себя помню. Это называется… — Гетерохромия, — пробормотал Петров. — Так сразу не заметишь, потому что светло-коричневый сектор на радужке не сильно отличается оттенком от тёмно-зелёного. — А, это? Вы меня напугали. Вы что, никогда не видели гетерохромию? — засмеялась Юна. — Это не болезнь, такое часто попадается. Бывают яркие оттенки, которые сразу обращают на себя внимание. Не то что мой. Мой видно, только если присмотреться, а зрачки маленькие, как сейчас, при ярком свете. Может, вы меня уже отпустите? Но Петров продолжал держать Юнины веки и вдруг забормотал: — Шестнадцать часов… Шестнадцать часов. Юна по-настоящему испугалась. Она подумала, что у Петрова, должно быть, случился солнечный удар. — Всеволод Филиппович, — осторожно сказала она, — ещё даже полудня нет. — Шестнадцать часов, — еле слышно прошептал он. — Не бойтесь, вы никуда не опоздали. Вы ещё всюду успеете! Особенно если на такси… Куда вам надо к четырём? Может, вызвать «убер»? А хотите, с вами съезжу? — Шестнадцать часов… — Вам нехорошо? Ну давайте же отойдём от солнца подальше в тень. Всеволод Филиппович, дорогой, я вас очень прошу! — молила Юна. — Почему я никогда не видел твоей гетерохромии? — Потому что чаще всего я не в очках, а в линзах, они у меня цветные… — Зачем же ты носишь цветные линзы? Совсем, что ли, дебилка? — Да со школы привыкла. Мама ещё в детстве посоветовала. Чтобы не было видно, что часть глаза как-то выделяется цветом…