– О, – шепчу я, – какие красивые! Я поднимаю шар за петельку, и он вертится сперва в одну, затем в другую сторону, сотни раз отражая мое лицо. – Это бабушкины. Я же говорил, в ее шкафу найдется что угодно. Я стараюсь не покраснеть, вспомнив, как заглядывала в шкаф на кухне и видела снимок Патрика с девушкой – как я теперь понимаю, той, которая утонула. – Чудесные шары, спасибо! Мы наряжаем елку вместе. Патрик привез гирлянду крохотных лампочек, а у меня нашлась лента, чтобы продеть между еловыми ветвями. Шаров всего двенадцать, но они сверкают не хуже метеоров. Я вдыхаю запах хвои, желая навсегда сохранить этот моментальный снимок счастья. Нарядив елку, я сажусь, положив голову Патрику на плечо, и смотрю, как свет отражается от круглых стеклянных боков и отбрасывает причудливые тени на стену. Большим пальцем Патрик водит круги по моему запястью, и на душе впервые за много лет легко и спокойно. Я поворачиваюсь поцеловать Патрика, наши языки переплетаются, и когда я открываю глаза, то вижу, как он смотрит на меня. – Пойдем наверх, – шепчу я. Не знаю, что заставило меня захотеть этого сейчас, но во мне родилась физическая потребность быть с ним. – Точно? – Патрик чуть отодвигается и заглядывает мне в глаза. Я киваю. На самом деле я не уверена, но хочу выяснить. Мне требуется узнать, иначе ли это будет – с ним. Пальцы Патрика запутываются в моих волосах. Он целует меня в шею, щеку, находит губы. Встав, он мягко тянет меня к лестнице, большим пальцем по-прежнему поглаживая мне ладонь, будто не может прекратить ласкать меня ни на мгновение. Когда я поднимаюсь по узкой лестнице, он идет следом, легко придерживая меня за талию. Сердце мое учащенно бьется. Без камина и теплой плиты здесь зябко, но я дрожу от предвкушения, а не от холода. Патрик садится на кровать и мягко тянет меня прилечь рядом с ним. Он отводит волосы с моего лица, ласкает пальцем за ухом и вниз по шее. Я сразу начинаю нервничать: я знаю, насколько я несексапильна, как скучна и неизобретательна; захочет ли Патрик быть со мной, когда убедится в этом? Но я безумно хочу его; шевельнувшееся желание внизу живота настолько внове, что возбуждение растет еще сильнее. Я пододвигаюсь ближе к Патрику – так близко, что наше дыхание смешивается, и с минуту мы лежим вот так – соприкасаясь губами, но не целуясь, пробуя, но не вкушая. Он медленно расстегивает на мне рубашку, не отводя взгляд от моих глаз. Не в силах больше ждать, я расстегиваю джинсы и стаскиваю их в безрассудной торопливости, а затем неверными пальцами справляюсь с застежкой рубашки Патрика. Мы неистово целуемся, избавляясь от одежды, пока он не остается обнаженным, а я только в трусах и футболке. Он берется за подол, но я еле заметно качаю головой. Возникает пауза. Я ожидаю, что Патрик начнет настаивать, но он несколько секунд смотрит мне в глаза, потом наклоняет голову и целует мои груди через мягкий тонкий хлопок. Когда он опускается ниже, я выгибаюсь назад и отдаюсь во власть его прикосновений. Я дремлю в путанице простыней, рук и ног и скорее чувствую, чем вижу, как Патрик тянется выключить лампу. – Оставь свет, – прошу я, – пожалуйста. И он не спрашивает, почему, а обнимает меня – берет в свои объятья – и целует в лоб. Я просыпаюсь, зная – что-то изменилось, но спросонья не сразу догадываюсь, что именно. Это не чье-то присутствие в моей кровати, хотя я отвыкла от веса второго тела на постели; это понимание, что я спала без сновидений. Я улыбаюсь: я проснулась потому, что выспалась. Не от собственного крика, не от визга тормозов или глухого щелчка головы о лобовое стекло. Впервые больше чем за год мне не снился тот роковой несчастный случай. Я хочу встать и сварить кофе, но тепло кровати заставляет меня нырнуть обратно под стеганое одеяло и прижаться к горячему обнаженному телу Патрика. Я глажу его по боку, ощущая под пальцами подтянутый живот и сильное бедро, и между ног у меня сводит сладкой судорогой. Меня не устает поражать собственное тело, которое молит о ласке. Шевельнувшись, Патрик чуть приподнимает голову и улыбается мне с закрытыми глазами: – С Рождеством. – Хочешь кофе? – спрашиваю я, целуя его в плечо. – Позже, – говорит он и тянет меня обратно под одеяло. Мы остаемся в постели до полудня, упиваясь друг другом и лакомясь мягкими пирожками с приторным липким джемом из черной смородины. Патрик спускается принести еще кофе и заодно захватывает подарки, которые накануне мы положили под елку. – Куртка! – вскрикиваю я, срывая бумагу с пухлого, неумело упакованного свертка, который подает мне Патрик. – Не очень романтично, – робко произносит он, – но нельзя же тебе и дальше носить этот жуткий дождевик и в пир, и в мир – ты замерзнешь! Я немедленно надеваю куртку: толстую, теплую, непромокаемую, с глубокими карманами и капюшоном. Она в миллион раз лучше той, в которой я спускалась на пляж (тот дождевик висел на крыльце коттеджа, когда я здесь поселилась). – А я считаю, тепло и сухость – самая романтическая штука, – отвечаю я, целуя Патрика. – Мне очень нравится, спасибо! – Там в кармане кое-что лежит, – добавляет Патрик. – Не совсем подарок, скорее необходимость. С любопытством пошарив в карманах, я достаю мобильный телефон. – Это мой старый, все равно без дела лежит. Немудрящий, но работает – тебе не придется каждый раз ходить до трейлерного парка, чтобы позвонить. Я уже хочу ответить, что звонить мне разве что ему, но до меня доходит – наверное, Патрик это и имеет в виду. Ему не нравится, что со мной невозможно связаться. Я не знаю, как отнестись к мобильнику, но благодарю Патрика, а себе напоминаю, что необязательно все время держать телефон включенным. Он подает мне второй подарок, тщательно завернутый в фиолетовую бумагу и завязанный ленточкой. – Это упаковывал не я, – сообщает он без всякой необходимости. Я осторожно разворачиваю бумагу и с благоговением, которого она заслуживает, открываю узкую коробочку. Внутри перламутровая брошь в форме морской раковины. Отражая свет, она переливается всеми цветами радуги. – О Патрик! – Меня захлестывает восторг. – Какое чудо! Взяв брошь, я прикалываю ее к своей новой куртке. Мне неловко дарить собственный карандашный набросок – Патрик в спасательной шлюпке на берегу Порт-Эллиса, но не уходящий на вызов, а благополучно возвратившийся на берег. – Ты удивительно талантлива, Дженна, – говорит он, любуясь листком в рамке. – Ты зарываешь свой талант в землю в нашей глуши. Тебе бы выставку устроить! Подпишешь рисунок? – Не могу, – односложно отвечаю я, не объясняя почему, и предлагаю прогуляться: нужно же выгулять мою новую куртку и Бо. На пляже никого нет, вода отступила – сейчас как раз середина отлива, и передо мной тянется огромная ровная поверхность белого песка. Чреватые снегом тучи нависают над скалами, которые кажутся еще белее на фоне сизого неба. Вверху кружат чайки – их жалобные крики эхом отдаются в пустоте, а волны ритмично набегают на песок. – Почти святотатство портить своими следами такую красоту. – На ходу я беру Патрика за руку. Фотоаппарат сегодня остался дома. Мы заходим далеко вперед по влажному песчаному дну, и мыски наших ботинок погружаются в холодную пену зимнего моря. – У меня мама раньше плавала на Рождество, – делится со мной Патрик. – Из-за этого они с отцом всякий раз ссорились. Он знал, какие коварные здесь течения, и твердил, что она ведет себя безответственно, но мама хватала полотенце и бежала окунаться, как только все откроют подарки. Мамино поведение всех очень смешило, и народ ее подбадривал, стоя, разумеется, на берегу. – С ума сойти. – Я не могу прогнать мысли о девушке, которая утонула, и удивляюсь, как после такой трагедии Патрик по-прежнему живет у моря и может находиться рядом с водой. Бо носится вдоль прибоя, пытаясь ухватить зубами каждую волну. – А у тебя есть безумные фамильные традиции? – спрашивает Патрик. Я задумываюсь, улыбаясь воспоминаниям о рождественских каникулах. – Да нет, – отвечаю я наконец. – Но я очень любила Рождество. Родители начинали готовиться к празднику еще в октябре, и дом наполнялся возбуждающими любопытство свертками, спрятанными в шкафах и под кроватями. Когда отец ушел, мы продолжали устраивать праздник, но атмосфера сказки исчезла раз и навсегда. – А ты пыталась его отыскать? – Патрик сжимает мою руку. – Да. Когда я была в университете, я разыскала отца и узнала, что у него новая семья. Я ему написала, а он ответил, что не считает нужным ворошить прошлое. Этот ответ меня просто убил. – Дженна, но это ужасно! Я дергаю плечом, притворяясь, что мне все равно. – А с сестрой ты дружишь? – Раньше дружила. – Я поднимаю плоский камушек и пытаюсь запустить его над самой поверхностью воды, чтобы сшибать гребешки волн, однако морская рябь слишком мелкая. – Когда отец ушел, Ева приняла мамину сторону, а я, наоборот, возненавидела мать за то, что она выставила папу из дома. Конечно, мы с сестрой дружили, но я давно ее не видела. Несколько недель назад я послала ей открытку. Не знаю, получила ее Ева или нет – может, она переехала. – Вы поссорились? Я киваю: – Ей не понравился мой муж. Это звучит дерзко, и дрожь страха пробегает у меня по спине. – А тебе он нравился? Это странный вопрос, и я отвечаю не сразу. Я очень долго ненавидела Йена и боялась его. – Когда-то нравился, – признаюсь я наконец. Я помню, как он красиво ухаживал, как выгодно отличался от парней из колледжа с их неуклюжими руками и плоским юморком. – Вы давно в разводе? Я не поправляю его. – Довольно давно. Подобрав пригоршню камушков, я принимаюсь швырять их в море. Камень за каждый год, миновавший с тех пор, когда я ощущала себя любимой. Лелеемой. – Иногда я думаю – может, он еще вернется. – У меня вырывается смешок, показавшийся фальшивым даже мне самой. Патрик пристально смотрит на меня. – А детей у вас не было? Я наклоняюсь – якобы за галькой. – Он не горел желанием, – отвечаю я. В конце концов, это недалеко от истины. Йен не желал иметь ничего общего со своим сыном.