– Боюсь, я не смогла это съесть. – Неудивительно, – хмыкает надзирательница. – Я бы лучше с голоду померла. Сидя на металлической скамье в приемной изолятора, я надеваю свои ботинки. Рядом еще трое заключенных, все мужчины и все в спортивных штанах и фуфайках с капюшонами, настолько похожих, что я сперва приняла это за подобие тюремных роб. Они сидят развалясь, чувствуя себя настолько же привычно, насколько мне здесь дико. На стене над нашими головами множество объявлений, но ни одно из них я не нахожу полезным. Информация об адвокатах, переводчиках, дисциплинарных проступках, за которые грозят «особые меры», – мне все это полагается знать? Всякий раз, когда меня охватывает паника, я напоминаю себе, что совершила; теперь я не имею права бояться. Мы ждем, должно быть, с полчаса, и наконец трещит зуммер. На экране системы видеонаблюдения появляется большой белый фургон. – Ну что, карета подана, – объявляет сержант. Парень рядом со мной сплевывает сквозь зубы и что-то бормочет. Я не вслушиваюсь и не стараюсь разобрать. Сержант нажимает кнопку, и в открывшуюся дверь входят двое охранников. – Сегодня четверо клиентов у вас, Эш, – обращается сержант к одному из вошедших. – Что, «Сити»-то вчера продули с разгромным счетом? Он сочувственно качает головой, но при этом широко улыбается. Охранник по имени Эш добродушно пихает его в плечо. – Мы еще себя покажем, – обещает он и мельком глядит на нас: – Документы на них готовы? Они с сержантом углубляются в обсуждение матча, а сотрудница охраны подходит ко мне. – Все в порядке, дорогуша? – спрашивает она. Охранница полноватая и какая-то очень домашняя, материнские интонации не вяжутся с черной формой, и мне, как ни нелепо, вдруг хочется плакать. Она велит мне встать и проводит ладонями по плечам, рукам, ногам и спине, запускает палец под пояс и под кромки эластичного лифчика через рубашку. Я вижу, как юнцы на скамье подталкивают друг друга локтями, и чувствую себя голой. Охранница пристегивает мое правое запястье к своему левому и выводит из изолятора. Мы едем в суд в фургоне с перегородками, напоминающим денники для лошадей на сельскохозяйственных выставках, куда мать водила меня и Еву. Когда фургон сворачивает за угол, я с трудом удерживаюсь на узком сиденье: мои запястья прикованы к цепи, натянутой поперек выгородки. От тесноты у меня начинается клаустрофобия, и я отворачиваюсь к затемненному стеклу, за которым калейдоскопом форм и красок мелькают бристольские дома. Я пытаюсь разобраться, где мы едем, но меня начинает мутить, и я закрываю глаза, прижавшись лбом к холодному стеклу. Камера на колесах сменяется стационарной, в недрах магистратского суда. Мне приносят чай – на этот раз горячий – и тост, который дерет горло как занозами. Адвокат будет в десять часов, говорят мне. Разве еще нет и десяти часов? Я за сегодня прожила уже целую жизнь. – Мисс Грэй? Адвокат молодой и равнодушный, зато в дорогом солидно-полосатом костюме. – Я не просила адвоката. – Согласно судебной процедуре, обвиняемый обязан иметь юридического представителя или же представлять себя самому. Вы желаете быть собственным адвокатом, мисс Грэй? – Его выгнутая бровь намекает, что на такое решится лишь законченный глупец. Я отрицательно качаю головой. – Хорошо. Далее. Я так понимаю, во время допроса вы согласились с обвинениями в причинении смерти по неосторожности и в том, что скрылись с места аварии и не сообщили о факте наезда? – Да. Адвокат перебирает документы в папке, которую принес с собой, развязав и небрежно бросив на стол красную ленту. На меня он по-прежнему не смотрит. – Вы хотите заявить о своей виновности или невиновности? – Я виновна, – произношу я, и слово повисает в воздухе. Впервые я сказала это вслух: виновна. Он пишет что-то куда длиннее, чем одно слово, и мне хочется подглядеть, что он там пишет. – Я подам от вашего имени ходатайство об оставлении на свободе до суда. Шансы на удовлетворение ходатайства у вас хорошие – ранее вы не привлекались, условий залога не нарушали, в управление явились вовремя… Против только то, что вы долго скрывались… А вы не страдаете нарушениями психического здоровья? – Нет. – Жаль. Ну, нет так нет, будем действовать иначе… У вас есть вопросы? Целая сотня. – Нет, – отвечаю я. – Встать, суд идет! Я ожидала, что присутствующих будет больше, но кроме скучающего вида мужчины с блокнотом в той части зала, которая, по словам сопровождающего меня пристава, отведена для прессы, здесь почти никого нет. Мой адвокат сидит за длинным столом спиной ко мне, рядом с ним молодая женщина в темно-синей юбке водит маркером по распечатанной странице. За тем же столом, но немного в стороне, сидит почти идентичная пара – представители обвинения. Пристав тянет меня за рукав, и я спохватываюсь, что во всем зале стою только я. Мировой судья, узколицый человек с редкими волосами, уже занял свое место, заседание началось. Сердце у меня стучит тяжело и больно, лицо горит от стыда. Несколько зрителей, сидящих на местах для публики, рассматривают меня с любопытством, будто я экспонат в музее. Мне вспомнилось читанное когда-то о публичных казнях во Франции: гильотина, установленная посреди городской площади, и вязальщицы, споро позвякивавшие спицами в ожидании экзекуции. По спине пробежал мороз от сознания, что я являюсь сегодняшним развлечением. – Пусть обвиняемая встанет. Я снова поднимаюсь на ноги и называю свое имя по просьбе секретаря суда. – Признаете ли вы себя виновной или невиновной? – Виновной, – хрипло отвечаю я и сразу кашляю, прочищая горло, но повторить меня не просят. Представители обвинения и адвокат с помощницей спорят о том, чтобы выпустить меня до суда, сойдясь в словесном поединке, от которого у меня голова идет кругом. – Ставки слишком высоки – обвиняемая скроется! – Но обвиняемая соблюла условия освобождения до суда и впредь готова придерживаться правил! – Речь идет о пожизненном сроке! – Речь идет о жизни. Они говорят друг с другом через мирового судью – так поссорившиеся дети общаются через родителей. Обороты речи нарочито высокопарны и подчеркнуты эффектными пылкими жестами, зря пропадающими в пустом зале. Спор идет о том, оставаться ли мне под стражей до начала разбирательства в уголовном суде или же отправляться домой до назначенной даты. Я начинаю понимать, что мой адвокат настаивает на втором, и мне хочется дернуть его за рукав и сказать – я вовсе не горю желанием дожидаться суда на свободе; кроме Бо, дома меня никто не ждет и не скучает. В тюрьме я буду в безопасности. Но я молча сижу, положив руки на колени, не зная, что за зрелище представляю собой. Правда, на меня, по-моему, никто и не глядит. Я невидимка. Я стараюсь следить за обсуждением, догадаться, кто побеждает в словесной битве, но быстро теряю нить. В зале наступает тишина. Судья устремляет на меня взгляд, в котором нет и тени улыбки. Меня посещает абсурдное желание заверить этого человека, что я не похожа на обычных подсудимых, что я, как и он, из приличной семьи, училась в университете, устраивала званые ужины и имела множество друзей. Что когда-то я была уверенной в себе и общительной. Что до прошлого года я ни разу не преступала закон, и произошедшее – чудовищная случайность. Но во взгляде судьи безразличие, и я понимаю – ему все равно, кто я и сколько званых ужинов устроила. Я всего лишь очередная преступница на первичном слушании и ничем не отличаюсь от остальных. Я не могу избавиться от ощущения, что меня насильно лишают моей индивидуальности. – Защитник горячо отстаивает ваше право дожидаться суда на воле, мисс Грэй, – говорит судья. – Уверяет, что вы скорее улетите на Луну, чем снова сбежите от правосудия. – С публичной галереи доносятся смешки – там во втором ряду уселись две старушки с термосом. Современные tricoteuses[8] на моей казни. Уголки губ мирового судьи с признательностью подрагивают. – Он клянется, что вы скрылись с места этого действительно чудовищного преступления, потому что потеряли голову, и такое поведение для вас совершенно нехарактерно и больше не повторится. Очень надеюсь, мисс Грэй, что ваш защитник не ошибся с оценкой. Судья делает паузу, и я перестаю дышать. – Обвиняемая отпущена на свободу до суда. У меня вырывается вздох, который можно принять за признак облегчения. С мест для прессы слышится какой-то шум, и я вижу, что молодой человек, как попало засунув блокнот в карман пиджака, бочком торопится выйти из ряда в проход. Коротко кивнув судье, он быстро покидает зал. Створки дверей некоторое время качаются после его ухода. – Всем встать! После ухода судьи гул в зале усиливается. Я вижу, как мой адвокат наклоняется к представителям обвинения, они вместе чему-то смеются, после чего он возвращается к скамье подсудимых. – Хороший результат, – говорит он мне, искренне улыбаясь. – Рассмотрение назначено на семнадцатое марта. Вам предоставят полную информацию о различных вариантах юридического сопровождения. Спокойно вам добраться домой, мисс Грэй. Странно выходить без конвоя из зала суда после суток, проведенных в камере. Я иду в столовую, покупаю кофе и от нетерпения обжигаю язык – очень хочется чего-нибудь покрепче, чем полицейский чай. Под стеклянным навесом над входом в магистратский суд укрываются от мелкого дождя группки людей, настойчиво говорящих друг с другом, то и дело затягиваясь сигаретами. Я спускаюсь по ступеням, но меня толкает женщина, идущая навстречу, и кофе, плеснувшись через плохо закрытую крышку, выливается мне на руку. – Простите, – машинально говорю я, но, остановившись и подняв глаза, вижу, что женщина преградила мне путь, и в руке у нее микрофон. Я вздрагиваю от неожиданной ослепительной вспышки и в нескольких футах от себя замечаю фотографа. – Как вам перспектива оказаться за решеткой, Дженна? – Что?! Я… Микрофон резким движением тычут мне буквально в лицо. – Вы будете и дальше настаивать на своей виновности? Как вы считаете, что чувствует сейчас мама маленького Джейкоба? – Я – да, я… Меня толкают со всех сторон, репортерша кричит свои вопросы, пытаясь перекрыть скандирование, которое я не могу разобрать. Шум стоит, как на футбольном стадионе или концертной арене. Я не могу дышать, и когда пытаюсь отвернуться, меня толкают в противоположную сторону. Кто-то дергает меня за куртку, и я, оступившись, налетаю на кого-то, но грубым толчком меня возвращают в вертикальное положение. Я вижу коряво написанный плакат, высоко поднятый над группой протестующих. Тот, кто писал, начал слишком крупно, и последние буквы пришлось выводить вплотную, чтобы уместилось: «Правосудия для Джейкоба!» Вот оно что. Вот какую фразу они скандируют. – Правосудия для Джейкоба! Правосудия для Джейкоба! Снова и снова. Кричат, кажется, уже со всех сторон. Я оглядываюсь в поисках просвета, но и сбоку нас уже окружают люди. Стакан с кофе выпадает у меня из пальцев, крышка отскакивает, и коричневая жидкость забрызгивает мне ботинки и течет по ступеням. Я снова спотыкаюсь и на секунду думаю, что сейчас упаду и буду раздавлена этой яростной толпой.