Детектив Стивенс заговаривает тише, и его спокойствие передается мне. В душе начинает теплиться робкая надежда. – Мы больше не позволим ему бить вас, Дженна. Значит, они все знают… Я медленно выдыхаю и гляжу на инспектора Стивенса и на Рут Джефферсон, вдруг ощутив страшную усталость. Инспектор открывает коричневую папку с надписью «Петерсен». Моя фамилия по мужу. Фамилия Йена. – Десятки звонков, – произносит он. – Соседи, врачи, прохожие – но только не вы, Дженна. Вы ни разу к нам не обратились. А когда приезжали полицейские, вы не хотели с ними говорить, не выдвигали обвинения. Почему вы не позволили вам помочь? – Потому что он бы меня убил, – просто отвечаю я. После паузы детектив Стивенс продолжает снова: – Когда он впервые вас ударил? – Это сейчас важно? – Рут смотрит на свои часы. – Да, – обрывает ее Стивенс, и адвокат вновь опускается на стул, прищурившись. – В первую ночь после свадьбы. – Я закрываю глаза, вспоминая боль, ворвавшуюся из ниоткуда, и стыд оттого, что мой брак рухнул, еще, по сути, не начавшись. Я помню, каким нежным был Йен, когда вернулся, как мягко обихаживал мое избитое лицо. Я тогда попросила прощения и продолжала делать это еще семь лет. – Когда вы обратились в убежище на Грантем-стрит? Я удивляюсь тому, сколько же им известно. – Я туда не обращалась. В больнице заметили мои синяки и начали расспрашивать про мужа. Я ничего не сказала, но они дали мне визитку и сказали, что я могу туда пойти в любой момент и буду там в безопасности. Я не поверила – как я могу оказаться в безопасности в одном городе с Йеном? – но карточку сохранила. С ней мне было не так одиноко. – Вы ни разу не пытались от него уйти? – спрашивает инспектор Стивенс. В его глазах горит плохо скрываемый гнев, но направлен он не против меня. – Много раз, – отвечаю я. – Йен уходил на работу, и я начинала собираться. Ходила по дому и соображала, что смогу увезти с собой. Складывала все в машину – машина, видите ли, оставалась моей. Инспектор покачал головой, не понимая. – Она была оформлена на мою девичью фамилию. Это вышло нечаянно – я еще не привыкла к своему новому имени, но потом это стало принципиально важным. Остальное принадлежало Йену – и дом, и бизнес… Во мне крепло ощущение, что я больше не существую, что я стала очередным его приобретением. Поэтому я так и не переоформила машину. Мелочь, конечно, но… – Я пожала плечами. – Я упаковывала вещи, а потом все аккуратно доставала и ставила обратно на свои места. Каждый раз. – Почему? – Потому что он бы меня нашел. Инспектор Стивенс листает папку, оказавшуюся неожиданно толстой, хотя в ней упомянуты лишь инциденты, закончившиеся вызовом полиции. Сломанные ребра, сотрясение мозга, когда потребовалось лечение в больнице… На каждый замеченный синяк приходилось с десяток скрытых. Рут Джефферсон кладет руку на папку: – Можно? Инспектор глядит на меня, и я киваю. Он передает папку, и адвокат начинает ее просматривать. – Но после того случая на дороге вы все-таки уехали, – говорит инспектор. – Что изменилось? Я глубоко вздыхаю. Мне хочется сказать, что я набралась смелости, но, конечно, это было не так. – Йен мне угрожал, – тихо отвечаю я. – Сказал, если я когда-нибудь пойду в полицию или проговорюсь о том, что случилось, он меня убьет. И я знала, что он говорит всерьез. В ночь после аварии он так меня избил, что я не могла стоять, а потом поднял за шиворот и сунул руку в кухонную раковину. Он лил мне на ладонь кипяток, пока я не потеряла сознание от боли, а затем поволок меня в мастерскую и заставил смотреть, как он крушит мои работы – все, что я закончила. Я не могу смотреть на инспектора Стивенса – все силы уходят на то, чтобы выговаривать слова. – После этого Йен уехал, куда – не знаю. Первую ночь я провела на кухонном полу, затем ползком забралась на второй этаж и легла в кровать, молясь о смерти, чтобы когда он вернется, то не смог бы больше меня бить. Но он не вернулся. Его не было несколько дней, и понемногу я оправилась. Я начала мечтать, что он ушел насовсем, но он почти ничего с собой не взял и мог вернуться в любой момент. Я поняла – если останусь с ним, однажды он меня убьет. И вот тогда я сбежала. – Расскажите, что случилось с Джейкобом. Я опускаю руку в карман и касаюсь фотографии. – Между Йеном и мной произошла ссора. Я проводила выставку – такой масштабной у меня еще не было. Я потратила несколько дней на ее подготовку вместе с куратором, Филиппом. Это было дневное мероприятие, но Йен все равно напился в хлам и обвинил меня в интрижке с Филиппом. – А у вас действительно был роман? Я краснею. – Филипп гей, – отвечаю я. – Но Йен ничего не желал слушать. Я плакала и от слез плохо видела дорогу. Лил дождь, слепили фары встречных машин. Йен все орал на меня, называл шлюхой и потаскухой. Я поехала через Фишпондс, чтобы объехать пробки, но Йен заставил меня остановиться, ударил и отобрал ключи, хотя от выпитого не мог даже толком стоять. Машину он вел как сумасшедший, все время крича, что вот сейчас-то преподаст мне урок. Мы ехали по жилым кварталам, среди домов, а Йен все прибавлял скорость. Я была в ужасе… – Рассказывая, я невольно заламываю руки. – Впереди через дорогу побежал мальчик. Я закричала, но Йен и не подумал убрать ногу с педали газа. Мы сбили ребенка. Его мать не удержалась на ногах и тоже упала на асфальт. Я попыталась выбраться из машины, но Йен запер двери кнопкой и начал сдавать назад. Он не дал мне вернуться. Я судорожно вдыхаю, а когда выдыхаю, звук похож на низкий стон. В маленькой комнате очень тихо. – Джейкоба убил Йен, – говорю я, – но я чувствовала себя так, будто это я задавила ребенка. Глава 47 Патрик ведет машину осторожно. Я приготовилась к расспросам, но он молчит, пока очертания бристольских окраин не скрываются вдали. Когда маленькие городки сменяются зелеными полями, а на горизонте проступает зазубренная линия прибрежных скал, Патрик поворачивает ко мне голову: – Ты могла сесть в тюрьму. – Я сама этого хотела. – Зачем? – недоуменно спрашивает он без всякого осуждения. – Потому что кто-то должен был заплатить за случившееся, – отвечаю я. – Кто-то должен был пойти под суд, чтобы мать Джейкоба могла спать по ночам, зная, что смерть ее сына не осталась неотмщенной. – Но не ты же, Дженна! Перед отъездом я спросила инспектора Стивенса, что они скажут матери Джейкоба, появившейся на несостоявшемся суде над особой, которая, как она считает, убила ее сына. «Сперва мы задержим Петерсена, – ответил детектив, – и все ей объясним». Я вдруг понимаю, что из-за моих откровений Ане придется пережить все это заново. – В шкатулке с твоим паспортом я видел детскую игрушку, – начинает Патрик и замолкает, не закончив вопрос. – Она принадлежала моему сыну Бену, – говорю я. – Я была в ужасе, когда забеременела, думала, Йен впадет в бешенство, а он вдруг пришел в восторг. Сказал, что это все изменит. Он никогда не признавался вслух, но мне казалось, он сожалеет о том, как обращается со мной. Я думала, ребенок станет для нас новым началом, и Йен поймет, что мы можем быть счастливой семьей… – Но не получилось. – Не получилось, – соглашаюсь я. – Первое время он на меня надышаться не мог, чуть ли не на руках носил, подсказывал, что мне можно есть, а чего нельзя. Но когда начал расти живот, Йен становился все более отстраненным. Он будто ненавидел мою беременность и даже обижался на нее. Когда я была на седьмом месяце, я нечаянно оставила на подоле его рубашки след от утюга. Глупость с моей стороны, конечно, – пошла ответить на телефон и отвлеклась, а когда заметила, уже было поздно. Йен обезумел. Он сильно ударил меня в живот, и у меня началось кровотечение. Патрик сворачивает к обочине и выключает мотор. Я смотрю через ветровое стекло на запущенную территорию у дороги. Мусорная урна переполнена, ветер носит по земле пустые обертки. – Йен вызвал «Скорую», а врачам сказал, что я упала. По-моему, они ему не поверили, но что они могли сделать? Когда мы доехали до больницы, кровотечение прекратилось, но я знала, что ребенок умер, еще до УЗИ. Я это почувствовала. Мне предложили кесарево, но я не хотела, чтобы его достали из меня вот так. Я хотела все-таки его родить. Патрик протягивает мне руку, но я не могу заставить себя к нему прикоснуться, и его рука бессильно падает на колени. – Мне ввели лекарства, чтобы стимулировать роды, и положили в палату к другим роженицам. Мы все проходили вместе: боли, схватки, масочная анестезия, акушерки, врачи… Единственная разница заключалась в том, что мой ребенок был мертв. Когда меня наконец повезли в родильный зал, женщина с соседней кровати помахала мне и пожелала удачи. Йен оставался со мной во время родов, а я, хоть и ненавидела его за то, что он сделал, держалась за его руку, пока тужилась, позволяла целовать меня в лоб, потому что кто у меня еще остался? Все, о чем я могла думать, – если бы я не подпалила ту рубашку, Бен был бы жив… Меня трясет, и я сжимаю коленями ладони, чтобы сдержать дрожь. После смерти Бена мое тело неделями пыталось убедить меня, что я стала матерью. Молоко жгло соски, а я вставала под душ и давила грудь, чтобы облегчить это распирание, и сладкий запах молока пробивался через горячие струи воды. Однажды я подняла голову и увидела, что Йен смотрит на меня из комнаты. Мой живот еще выступал после беременности, кожа растянулась и повисла. Набухшие груди были разрисованы голубыми жилками, молоко стекало по телу. Йен отвернулся, но я успела разглядеть отвращение на его лице. Я пыталась поговорить с ним о Бене – всего однажды, когда боль от потери была такой нестерпимой, что я едва заставляла себя передвигаться. Мне нужно было с кем-то разделить это горе – с кем угодно, а никого больше не было рядом. Но Йен прервал меня на полуфразе. «Ничего не было, – отрезал он. – Этот ребенок не появлялся и не существовал». Может, Бен и не задышал, но он жил! Он жил во мне, он дышал моим кислородом и питался моей пищей, он был частью меня. Однако больше я о нем не говорила. Я не смотрю на Патрика. Начав говорить, я не могу остановиться, слова торопятся из моего рта все сразу: – Когда он родился, в палате была ужасная тишина. Кто-то назвал время, затем его положили мне на руки так осторожно, будто медики боялись сделать ему больно. Я лежала так целую вечность, глядя на его лицо, на его ресницы, губки. Я гладила его ладошку и представляла, что вот он сжимает мой палец, но наконец медсестра подошла и забрала его у меня. Я закричала, вцепилась в него, мне что-то вкололи, чтобы я успокоилась, но я не хотела засыпать, зная – когда проснусь, я снова буду одна. Договорив, я смотрю на Патрика и вижу в его глазах слезы. Я хочу сказать, что все нормально, я в порядке, но начинаю плакать. Мы плачем, обнявшись, цепляясь друг за друга, у обочины дороги, пока солнце не начинает клониться к закату, и тогда мы едем домой. Патрик оставляет машину перед магазином и идет со мной до коттеджа. Аренда уплачена до конца месяца, но я невольно замедляю шаги, вспомнив слова Йестина и отвращение, с которым он потребовал освободить жилье. – Я ему позвонил, – говорит Патрик, угадав, о чем я думаю, – и все объяснил. Он спокоен и нежен, будто я пациентка, выздоравливающая после долгой болезни. Держась за его руку, я чувствую себя в безопасности.