Она пошла к машине, а Рэй вынул мобильный телефон и набрал сообщение Мэгс: «Еду домой. Привезти чего из кафе?» Глава 53 Медсестры очень добры – они умело обработали мои ушибы и не раздражаются, когда я в сотый раз прошу подтвердить, что Йен точно мертв. – Все позади, – говорит врач. – А теперь отдыхайте. Я не ощущаю свободы или легкости, а лишь сокрушительную усталость, которая никак не отпускает. Патрик от меня не отходит. Я просыпаюсь несколько раз за ночь, сильно вздрагивая, и он тут же наклоняется ко мне, прогоняя мои кошмары. В конце концов я соглашаюсь на предложенное медсестрой успокоительное. Кажется, я слышу, как Патрик говорит с кем-то по телефону, но засыпаю, прежде чем успеваю спросить, кто звонит. Когда я просыпаюсь, дневной свет пробивается сквозь горизонтальные жалюзи, рисуя солнечные полосы на моей постели. Рядом на столике поднос с едой. – Чай, наверное, уже остыл, – говорит Патрик. – Пойду попрошу свежего. – Не надо, – удерживаю я его, стараясь сесть. Шея болит, и я притрагиваюсь к ней осторожно. Телефон Патрика начинает пищать: пришло сообщение. – Что там? – Ничего, – отвечает он и меняет тему: – Врач сказал, несколько дней поболит, но ничего не сломано. Они намазали тебя каким-то гелем, чтобы убрать последствия отбеливателя. Гель тебе придется наносить ежедневно, чтобы не пересушить кожу. Я подтягиваю ноги к груди, освобождая место на кровати, и Патрик присаживается. Его лоб в морщинах, и мне жаль видеть, что это я причина его беспокойства. – Я буду в порядке, обещаю, – говорю я. – Мне только нужно домой. Он вглядывается в мое лицо, ища ответы. Он хочет знать, что я к нему чувствую, но этого я еще и сама не знаю. Я только знаю, что мне не стоит доверять собственным суждениям… Я через силу улыбаюсь, доказывая, что я в порядке, и закрываю глаза – больше для того, чтобы избежать взгляда Патрика, чем из желания спать. Я просыпаюсь от звука шагов за дверью и надеюсь, что это врач, но слышу, как Патрик кому-то говорит: – Она здесь. Я схожу в столовую за кофе, а вы пока побудьте вдвоем. Я теряюсь в догадках, кто это может быть, и даже когда дверь распахивается и на пороге появляется стройный силуэт в ярко-желтом пальто с большими пуговицами, я не сразу понимаю, кого вижу. Я открываю рот, но ком в горле не дает произнести ни звука. Ева бежит через палату и крепко меня обнимает: – Как я по тебе соскучилась! Схватившись друг за друга, мы плачем, а потом садимся по-турецки и держимся за руки, как в детстве на нижней кровати в нашей комнате. – Ты подстриглась, – говорю я. – Тебе идет. Ева смущенно трогает короткое каре. – Джеффу больше нравятся длинные волосы, а мне, наоборот, покороче… Кстати, он передает тебе привет. Ох, дети же специально для тебя рисовали! – Покопавшись в сумке, сестра извлекает мятый рисунок, сложенный пополам, чтобы получилась открытка выздоравливающему. – Я сказала им, что ты в больнице, и они решили, что у тебя корь! При виде собственного портрета в пятнах и на больничной кровати я начинаю смеяться. – Я по ним соскучилась. Я по всем вам соскучилась. – Нам тоже тебя не хватает. – Ева глубоко вздыхает. – Я не должна была тогда это говорить. Я не имела на это права. Помню, когда я лежала в больнице после рождения Бена, никто не догадался убрать из палаты прозрачную детскую кроватку, и она будто дразнила меня своим видом. Ева приехала, еще ничего не зная, но по лицу сестры я поняла – медсестры успели ее предупредить. Красиво завернутый подарок был затолкан поглубже в сумку – упаковочная бумага помята и надорвана в попытке спрятать его с глаз. Я гадала, что Ева теперь сделает с подарком: найдет ли другого младенца, чтобы отдать костюмчик, выбранный для моего ребенка? Ева сперва молчала, а потом ее прорвало: «Это Йен с тобой что-то сделал? Он, да?» Я отвернулась, увидела пустую кроватку и закрыла глаза. Ева никогда не доверяла Йену, хотя он тщательно скрывал свой характер и приступы гнева. Я отрицала, что у нас проблемы: сперва я была ослеплена любовью и не видела трещин в наших отношениях, а позже мне было стыдно признаться, что я столько лет живу с человеком, который меня нещадно избивает. Я хотела, чтобы Ева меня обняла. Просто обняла и посидела так, помогая справиться с болью, от которой трудно дышать. Но сестра разозлилась и расстроилась; ее собственное горе требовало ответов, причины, виновного. «Он негодяй! – закричала она, и я зажмурилась под ее тирадой. – Ты, может, и слепая, а я нет. Нечего было с ним оставаться, когда ты забеременела; тогда твой ребеночек сейчас был бы жив! Ты виновата не меньше Йена!» Глаза у меня распахнулись сами собой: сестра нечаянно попала в самое больное место. «Убирайся, – сказала я севшим голосом, но решительно. – Моя жизнь – не твое дело, ты не имеешь права мне такое говорить. Убирайся! Не хочу больше тебя видеть!» Ева выбежала из палаты, оставив меня обезумевшей от горя, прижимающей ладони к пустому животу. Меня задели не столько слова сестры, сколько их честность. Ева всего лишь сказала правду: смерть Бена на моей совести. В последующие недели сестра пыталась до меня достучаться, но я отказалась с ней разговаривать, и в конце концов она оставила попытки. – Ты видела, что он такое, – говорю я ей сейчас. – Мне надо было тебя послушаться. – Ты же его любила, – просто отвечает сестра. – Совсем как мама папу. Я выпрямляюсь: – В каком смысле? Ева молчит, и я вижу – она взвешивает, что мне сказать. Я невольно качаю головой, вдруг поняв то, что отказывалась признавать в детстве: – Он ее бил, что ли? Сестра молча кивает. Я вспоминаю своего красивого, талантливого отца, всегда рассказывавшего мне смешные истории, кружившего меня на руках, даже когда я подросла. Я думаю о нашей матери, вечно молчаливой, отстраненной и холодной. Как я ненавидела ее за то, что она лишила меня отца! – Она терпела много лет, – произносит Ева. – Однажды после школы я вошла в кухню и увидела, как он ее избивает. Я закричала, чтобы он перестал, а он повернулся и врезал мне наотмашь по лицу. – Господи, Ева! – Мне становится нехорошо от такой разницы между нашими детскими воспоминаниями. – Он сам испугался. Долго извинялся, говорил, что не заметил меня, но я видела его глаза перед самым ударом. В ту секунду он меня ненавидел, и я до сих пор считаю, что он мог меня убить. А в маме что-то будто щелкнуло: она велела ему немедленно уйти и не возвращаться, и он ушел без единого слова. – Да, его не было, когда я вернулась из балетной школы, – соглашаюсь я, вспомнив свое безудержное горе от отсутствия папы. – Мама пригрозила, что обратится в полицию, если он когда-нибудь покажется рядом. Ей было тяжело лишать нас отца, но она решила, что в первую очередь нас нужно защитить. – Она мне ничего не рассказывала, – жалуюсь я, сознавая, что попросту не оставила маме такой возможности. Как же я могла настолько неправильно все истолковать! Вот бы мама была еще жива, чтобы я могла все исправить… Не выдержав, я начинаю плакать. – Знаю, дорогая, знаю, – приговаривает Ева, поглаживая меня по волосам, как в детстве, а потом обнимает и тоже плачет. Она остается со мной еще два часа, а Патрик то появляется в палате, то снова уходит в столовую, не желая мешать разговору, но беспокоясь, что я переутомлюсь. Ева оставляет мне кипу журналов, которые я не стану читать, и обещает приехать снова, как только я вернусь в коттедж, то есть, по словам врача, уже через пару дней. Патрик берет меня за руку. – Йестин послал двух парней с фермы заняться коттеджем, – сообщает он. – Они поменяют замок, и ключ будет только у тебя. – Должно быть, на моем лице появляется тревога. – Они все приведут в порядок, будто ничего и не было. Нет, думаю я, это невозможно. Но в ответ я благодарно сжимаю его руку. На лице Патрика читаются только честность и доброта, и я понимаю: несмотря ни на что, жизнь продолжается. Жизнь может быть хорошей. Эпилог Световой день увеличился, и Пенфач снова вошел в привычный ритм, нарушаемый только сезонным наплывом отдыхающих. Воздух напоен запахами крема от солнца и морской соли, колокольчик над дверью деревенского магазина не умолкает. Трейлерный парк открывается на летний сезон, освеженный слоем краски; полки у Бетан доверху забиты всякой всячиной для отпуска. Туристам нет дела до местных сенсаций, и, к моему облегчению, деревенские тоже быстро теряют охоту к пустым пересудам. К тому времени, как ночи вновь начинают удлиняться, слухи сходят на нет, затухнув в отсутствие новой информации и благодаря яростному сопротивлению Бетан и Йестина, которые считают своим прямым долгом осадить любого всезнайку. Вскоре последняя палатка сложена, последние ведерко и лопатка проданы, последнее мороженое съедено, и все забыто. Там, где я видела осуждение и закрытые двери, теперь меня встречают с распростертыми объятиями.