– Нет. – Он покачал головой, сделал еще глоток чая. Посмотрел на нее и улыбнулся. – Все будет хорошо. * * * Сборы были короткими и неловкими. Аксель не мог взять с собой вещи, которые приносила Сара, а Саре не удавалось принести ничего из того, что действительно требовалось. Она плакала, но из последних сил старалась держаться. Аксель молчал. Ей страшно было осознавать, что их маленькая семейная жизнь подошла к концу. Три года назад она вошла в кабинет Дерека Смола и подписала документы на оформление опеки. Два года назад она сдала все экзамены, прошла все проверки и усыновила Акселя. Полгода назад он выиграл городские олимпиады по физике, химии и математике. А сегодня он уезжает для того, чтобы воевать на чужой войне. В Треверберге не существовало обязательной воинской повинности, и Сара даже в страшном сне не могла представить, что ее сын выберет этот непростой, опасный, убийственный путь. Она поощряла его увлечения боевыми искусствами, ей нравилось, что он может часами пропадать в технической библиотеке за изучением чертежей стрелкового оружия. Казалось, это нормально для подростка. А вышло вот так. Он улыбался и шутил, уверяя ее, что все будет хорошо. Но Сара, чувствуя себя полной дурой в своем ситцевом платье под цвет его глаз, не могла поверить, что ее маленькое счастье закончилось так нелепо. Она не понимала, что если в эти минуты из них двоих кто-то и был подростком, то только она. Юноша упаковал рюкзак, завязал его, пересек комнату и положил руку ей на плечо, чуть наклонившись, чтобы заглянуть в глаза. За два года он существенно вырос и стал выше почти на две головы. – Что бы ни случилось, помни, что я до конца своих дней буду благодарен тебе за тепло. И дело не в бумагах. С первых дней после смерти родителей ты была рядом. Я это помню. И сделаю все, чтобы отплатить тебе добром за добро. – Просто останься живым. Он кивнул, снова улыбнулся своей серьезной улыбкой, которая никак не вязалась с возрастом, взял рюкзак и молча вышел за дверь. Он запретил себя провожать. Не сказал, куда летит. Саре не нужно знать деталей. Ей нужно было осознать только один простой факт. Она осталась одна. * * * Весна 1987 года Треверберг Эдола Мирдол смотрела на Сару странным взглядом существа, которое настолько в себе, что не полностью осознает, где находится. Девочке было тринадцать, она жила здесь уже десять лет. Александр навещал ее по мере возможностей, но не стремился оформлять опеку. Сара не осуждала – сиротам сложно устроиться в этом мире и намного правильнее остаться в детском доме, чем перебиваться с хлеба на воду со старшим братом, который пока не встал на ноги. Эдола понимала. В свои тринадцать она казалась совсем взрослой, неуловимо напоминая Саре поспешно повзрослевшего Акселя. Пять лет назад Дерек Смол отправил Сару на переквалификацию. Она получила специальность детского психолога, сменила должность и теперь работала не только с мальчиками. Из простой нянечки, которая десятилетиями не смела ни о чем мечтать, она превратилась в осторожного, но внимательного специалиста, который любил детей и подростков и умел с ними общаться. Она вела арт-терапию, все время училась, узнавала новое. И уже несколько раз приходила к директору для того, чтобы повторить слова благодарности за то, что именно ее он отправил на учебу, хотя в детском доме, практически лишенном финансирования, с любыми активностями было сложно. В 1985 году детский дом получил существенный транш от лорда Кеппела, главного архитектора Треверберга. А вместе с деньгами – еще одно здание неподалеку, куда перенесли классы. Саре выделили собственный стол в большом кабинете, где сидели все психологи. И по определенным дням ей переходил в безраздельное пользование небольшой приемный кабинет, где можно было поговорить с детьми наедине. Жизнь перевернулась, но не закончилась. Аксель писал ей письма, и женщина уже почти смирилась с тем, что его нет рядом. Ей нравилось думать, что ее мальчик совсем вырос. Сколько ему было? Восемнадцать. Она бы многое отдала, чтобы его увидеть, но, к сожалению, отпуска не вышло. Юноша написал, что не сможет сообщать о своем местоположении. На конвертах не было отметок почтовых отделений, и Сара решила, что письма передает внутренняя военная почта. В мире постоянно шли войны. Значит, он где-то там. Но он был жив. Жив и здоров, она чувствовала. Эдола потянула ее за рукав. Сара, задумавшаяся об Акселе, вздрогнула. – Александр не приехал? – спросила девочка, тряхнув тугими кудрями небрежно скрученных в хвост волос. – Пока нет, – покачала головой Сара. – К его приезду придется приготовиться. Эдола остановила на ней свой неподвижный, не по-детски холодный взгляд. В глубине этих глаз читалась смутная угроза. И такого уровня ярость, которую можно увидеть только здесь, в детском доме. Подобную ярость испытывает раненый зверь. Подобную ярость испытывает брошенный ребенок. Эдола не помнила своих родителей, в детский дом попала малюткой. Она не говорила ничего плохого, не жаловалась и не строила планов мести всему миру. Она была тихой и спокойной девочкой, но Саре рядом с ней становилось не по себе. Она даже хотела смалодушничать и отказаться от работы с Эдолой, но пересилила себя. Дерек для нее столько сделал, она не могла его подвести. Эдола ходила в группу арт-терапии, но ее рисунки оставались совершенно нечитаемыми. Иногда они были ужасными, много черного и красного, нарисованные тела, аварии, веревки для висельников. Иногда на них была природа или счастливые зарисовки о минутах, когда приезжал Александр. Интересно другое: Эдола определенно ждала встреч с братом. Но так же определенно она от них не зависела. Она вела себя с ним как старшая сестра, а не младшая. А он тушевался под ее взглядом. Сара чувствовала между ними странную, неестественную и нелогичную связь, но не могла до конца понять, чем вызвано это ощущение, а поэтому старалась просто не думать. – Ты уделяешь мне много времени. У тебя нет других детей? Вопрос прозвучал так буднично, будто девочка спросила, где лежат краски. – Мой сын в армии. Я рассказывала. – А. Аксель. Я его помню. Он жил здесь. Ты его усыновила. Не хочешь удочерить меня? – Ты не хочешь, чтобы я тебя удочеряла, но спрашиваешь. Зачем тебе это? Девочка пожала плечами, потянула себя за хвост, вздохнула и стащила резинку с тугих волос. – Мне интересно услышать ответ. – На моих устах печать молчания. Сара постаралась улыбнуться, но не смогла. Холодный взгляд Эдолы резанул ее по лицу. Губы девочки растянулись в жуткой ухмылке. Взгляд не изменился. Он по-прежнему походил на мутное стекло. Острый. Странный. Нечитаемый. – Значит, не хочешь. Тревербергу не нужен был бы детский дом, если бы ты могла всех нас забрать к себе. У тебя есть сын. Аксель красивый. Но далекий. Он ни с кем тут не общался, был сам по себе. Даже с Александром. Я помню. Это было давно, но я помню. – Он много учился. А друзья у него были. Старшие мальчишки, они давно ушли из детского дома. – А возвращаются? – Никто не хочет сюда возвращаться, – развела руками Сара. – Мы смогли сделать ремонт, стало уютно. Но мы не можем заменить вам дом или семью. Очень стараемся. Иногда получается. Но… – Не оправдывайся, оправдания от взрослых – это глупо, – прервала Эдола. – Это обычный детский дом. Место, где собираются те, кто никому в этом мире не нужен. Ты хорошо с нами обращаешься. Не обижаешься, когда мы тебя подводим. Когда воруем краски или портим бумагу. Никогда не кричишь. Ты не мама. Но ты… Я читала книгу, в ней к таким женщинам обращались «кормилица». – Девочка хмыкнула. – Раньше ты не работала со мной, но сейчас ты почти как кормилица. Сара улыбнулась. Ей стало легче, как только пристальный взгляд ребенка сфокусировался на бумаге. – Большего мне и не нужно. Скоро начнется занятие. Нужно подготовить класс. Поможешь мне? Эдола вскочила с места. – Да. Я люблю обустраивать комнату. * * * Вечер того же дня «Саре Опервальд, Треверберг. Лесная улица, 4. Детский дом имени Люси Тревер. Лейтенант Грин в госпитале по причине ранения. Штаб». Сара перечитывала короткую телеграмму, которую принес ей мрачного вида молодой человек в серой шинели, не веря глазам и не понимая, что это значит. Аксель ранен? Серьезно ранен, раз они сообщили. Или он убит, а они просто деликатничают с почти пожилой женщиной? Почва уходила у нее из-под ног, голова кружилась, а мысли неизменно возвращались к желтому клочку бумаги. Она рано вернулась с работы. Разговор с Эдолой и занятия высосали силы до капли. Сара мечтала о ванне, тишине, хорошей книжке и привычном бокале крепкого вина. А может, и о двух бокалах разом – она заслужила. Заслужила, быть может, больше, чем кто-нибудь другой. До сорока лет Сара не брала в рот ни капли алкоголя. Но после отъезда Акселя поняла, что сойдет с ума, если дома не будет хотя бы маленького запаса. Хотя бы глоток терпкой жидкости, который поможет забыться и уснуть. Сара не могла считаться алкоголиком, она не уходила в запои, не теряла самоконтроль. Но и уснуть без бокала красного вина она уже не могла. Ей казалось, что в вине растворяется ее боль. Но сейчас, держа в руках странную телеграмму, она боролась с желанием дойти до бара, который открылся неподалеку. Ей хотелось чего-то невозможно крепкого, резкого и молниеносного. Страх сжимал сердце, дышать не получалось. Лучше бы не было никакой телеграммы. Лучше бы она ничего не знала. Получила бы похоронку и умерла бы вместе с сыном. Но нет. Судьба жестока, а у военных порядки вообще нечеловеческие. Сара зло смахнула слезы с щек. Она давно не плакала. Наверное, с тех пор, как Аксель ушел, так и не плакала. Но сейчас хотелось. Хотелось чувствовать себя маленькой девочкой, прижаться к чьему-то плечу и просто плакать, плакать, пока не очистится душа. Она подошла к столу, чиркнула спичкой, подожгла телеграмму и бросила ее в пепельницу. Замерла, наблюдая, как огонь медленно пожирает слова, принесшие ей столько сомнений и боли. Аксель ранен. Ранен. Ее Аксель ранен. Это невозможно. Это ужасно. Это очень страшно. Особенно ввиду того, что она даже не знает, где он и чем занимается. Лейтенант. Она достала бутылку вина из специального шкафчика, привычным движением избавилась от пробки, поставила вино на стол. Бокал пришлось искать среди оставленной со вчерашнего дня грязной посуды, мыть. Справившись с этой неприятной задачей, женщина налила напиток и сделала несколько жадных глотков. Успокоилась. Наполнила бокал до краев, посмотрела на бутылку так, словно на той должен был быть написан ответ, поставила ее обратно на стол и села в кресло. Ей сорок три года. Она психолог и воспитатель в детском доме, где проработала всю жизнь. Она похоронила мужа и ребенка. Она усыновила ребенка и почти сразу его потеряла. А теперь она может похоронить и его. У нее не было друзей, любимого мужчины, высоких целей в работе. Ее жизнь замкнулась в синих глазах Акселя, а сейчас женщина чувствовала себя так, будто кто-то вынул из нее душу. Вино уничтожало это ощущение, заменяя его болотистым теплом. Она мягко погружается в тину. По грудь. По шею. Уходит в нее с головой. Все остается где-то там. За пределами этой комнаты. Этой жизни. Вино в бокале заканчивается, Сара доливает. Скоро заканчивается и бутылка. Косметика размазалась по лицу, слезы льются градом. Ее сын может умереть. Или уже умер, и ей врут. Надо открыть еще бутылку. Этой не хватает. Ей по-прежнему страшно и больно, а должно быть никак. Она засыпает на стуле, положив голову на сложенные на столешнице руки. Последней мыслью становится, что все это выше ее сил. Ей хочется просто покоя и тишины. Ей просто хочется, чтобы не было боли. 11. Дерек Смол 1987 год Треверберг Лорд Джеймс Виктор Кеппел, молодой человек лет двадцати, сидел напротив директора детского дома, чуть небрежно бросив руку на подлокотник видавшего виды, но когда-то величественного кресла. Дерек Смол, неуютно чувствовавший себя в присутствии знатной особы, отчитывался за потраченный бюджет и искал ответ на вопрос, который мучил его все эти годы: почему Кеппел помогает. Отец Джеймса, Виктор Кеппел, погиб вместе со второй супругой и их сыновьями в страшном пожаре в 1972 году. Джеймс жил с матерью в Лондоне, но пару лет назад не стало и ее, и юный наследник был вынужден взять на себя управление всей империей Кеппелов, которые издавна занимались недвижимостью как на территории Британской империи, Великобритании сейчас, так и за ее пределами. Лорд Кеппел-младший, а теперь единственный, начал приезжать в Треверберг, продолжил дело отца по части архитектуры и в итоге подарил детскому дому полностью отреставрированное здание начала века. И еще дал достаточную сумму денег для переоснащения всего заведения. Смол, который не привык ничего просить, но при этом не знавший, как решить финансовые проблемы детского дома в условиях страшного экономического кризиса, что сейчас переживал Треверберг, да и вся Европа, чувствовал себя полным дураком. Он взрослый мужчина, доктор наук, руководитель, смущался под прямым и прохладным взглядом серых глаз лорда, не знал, что ответить. Джеймс приехал несколько лет назад. Его принял местный светский круг в лице предпринимателей и дельцов. Смол знал, что меценаты города разделили между собой сферы влияния, и молодому лорду предложили, если он хочет помочь, обратить свой взор именно на детский дом. Другие занимались госпиталем, облицовкой зданий на центральных улицах, дорогами, точечной благотворительностью. По радио и телевидению, в газетах все время мелькали фамилии Рихтер, Астер, Мун, Тейн, Дженкинс и другие. Смол не входил в высшее общество и старался с ним не пересекаться, хотя после того, как он взял на себя заботу о сиротах, этим приходилось заниматься все чаще.