». Ирина Богатырева Ирина Богатырева Подходит читателям от 10 лет. Моему мужу Глава 1. Первый, первый. Я второй. Как слышите меня? Приём. Рация взрывается под ухом, шипит и плюётся. Она, конечно, пытается говорить шёпотом – точнее, это папа пытается, но кто-нибудь слышал шёпот у рации? Спросонок кажется, сейчас оглохну. Второй, я первый. Вас слышу. Приём. Я тоже стараюсь говорить шёпотом, чтобы не разбудить Вельку. Впрочем, он никогда не просыпается ни от меня, ни от рации. Ну, или делает вид. Получено задание – разведать территорию дислокации марш-броском. Как поняли меня, первый? Приём. Второй, вас понял. Приступаю к выполнению. Отбой. Сейчас бы упасть в подушку, но нет. Задание есть задание. А по-простому: папа не будет ждать. Стекаю с верхнего яруса кровати. Так, майка, леггинсы… Носки, конечно же, потерялись. Вечно они в разных углах, эти носки. Папа говорит, одеваться надо, пока горит спичка. Вообще не представляю, как это делать: я и так, как могу, быстро одеваюсь, и одежду заранее складываю возле кровати, разве что вот только носки эти чёртовы, и всё равно – не спичка, а целый коробок успеет сгореть, пока я оденусь, сделаю на голове хвост и выскользну из комнаты. В ванну, холодной воды на лицо, скорчить рожу отражению – у, засоня! – и вперёд. Второй, второй, я первый. Приступаю к выполнению. Как слышите меня, приём? Это значит, я вышла из подъезда, иду к спортивной площадке. И голос уже не такой хриплый. И глаза почти разлиплись. Приступайте. Даже в рации слышно – папа запыхался. Разминается: приседания, подтягивание, бег на месте, вот это всё. Я подключаюсь: потягивания, приседания, наклоны… Тело скрипит и сопротивляется. Не проснулось ещё. Первый, второй приступает к выполнению задания, — говорит папа уже без рации, просто оборачивается ко мне и говорит. И улыбается. Суперагенты, конечно, не улыбаются, когда идут на задание. Хотя… Мой папа вот, например, улыбается. Вас понял, — говорю, перехватывая дыхание и поднимаясь из планки. А папа уже бежит по дорожке, и мне надо за ним. Не чтобы не отстать – я всё равно отстану, за ним не угнаться. Просто – задание есть задание. В смысле, понятно, это всё папа придумал, чтобы я не отлынивала от пробежек. Продолжает со мной играть, как с маленькой. Но, если честно, я не против, если ему так нравится. На самом деле, я тоже люблю с ним бегать, особенно сейчас, когда мы переехали, и можно не по полю за школой круги нарезать, а убежать в настоящий лес. Мы переехали недавно. Ещё двух недель нет. Ну, то есть, мы давно готовились, конечно, а родители вообще говорили об этом год, наверное: им очень не нравилось, где мы раньше жили – там тесно, и машины сплошные, а папа хотел, чтобы было, где гулять. И поэтому они стали продавать нашу старую квартиру, и к нам постоянно ходили какие-то люди, цокали языками. Нам было, конечно, грустно, и на родителей я злилась – мне совсем не хотелось переезжать. И папа всё нервничал, потому что не мог подобрать, что хотел. Пока, наконец, не нашёл, и мы поехали все вместе – смотреть. Это было в феврале, и мы, если честно, тогда ничего не поняли. По крайней мере, я ничего не поняла. Квартира была пустая, какая-то обшарпанная. Пахло в ней – непонятно чем, но не по-нашему. Но папа был счастлив. Бегал по комнатам, хлопал дверьми и окнами, показывал нам всё. Как будто мы сами не видели: ну, да, кухня, ну, да, ванная. Ну, да, зал большой, это прикольно. И детская тоже не маленькая. «А главное – смотрите! – окна в парк!» — замер папа перед самым большим и прилип к стеклу. Я подошла. Посмотрела тоже. Слякоть была тогда и вечер, ничего не видно – парк, не парк. Торчат какие-то чёрные деревья, блестит под ним лужа. «Грязь сплошная», — сказала мама. «Ты ничего не понимаешь! — сказал папа, уходя за ней в другую комнату. – Человек – существо природное. Ему без природы нельзя. У каждого человека должен быть свой лес, — долетало оттуда из-за открытых дверей. – А если не лес, то хотя бы парк». – «Ты в парке, что ли, жить собрался?» — «Нет! Но если у человека есть свой лес, у него вся жизнь идёт по-другому: ему есть куда возвращаться. Ты понимаешь?» — «Пол сам будешь каждый день мыть, когда из леса своего будешь возвращаться», — говорила мама, и эхо таскало её голос по пустым комнатам. Но всё равно по этому голосу было понятно, что квартира ей нравится. А мы с Велькой стояли у окна, прилипнув лбами к стеклу, и смотрели в блестящую черноту. Точнее, я смотрела, стараясь понять, нравится мне тут или нет. А Велька ничего понять не пытался. Он чертил пальцем по пыльному подоконнику и что-то болтал на своём языке. Просто он такой. Странный. Мама говорит – особенный. Это она его не понимает и придумывает всякое, чтобы самой себе объяснить. По-настоящему Вельку только я понимаю. Но не говорю об этом никому. Даже маме. Зачем? Вечер, — сказал тогда Велька, не оборачиваясь. Точнее, он, конечно, сказал «веер», но я-то сразу поняла, что он имел в виду. – Ве́ер, и́ди ме! – крикнул звонко, аж стёкло завибрировало у меня подо лбом. И я сразу увидела, что он хочет сказать: вечер, мы сидим вместе. Мы уже живём здесь, в этой пустой пока квартире, сидим вечером, пьём на кухне чай и болтаем. И Велька смеётся и расставляет по столу своих динозавров, а за окном – вот так же слякотно, темно, и вода блестит под деревьями. Но не непривычно и странно, как сейчас, а знакомо и приятно. И смотрит на нас оттуда, снаружи, что-то большое, тёплое и любимое. Наверное, парк, подумала я, и сразу мне стало спокойно от того, что мы переезжаем. И подумала, что нам, по сути дела, повезло. Но как нам на самом деле повезло, я поняла только потом. Когда мы с папой стали бегать по утрам, и он открылся, наш парк, и зазеленел в лицо всеми своими деревьями, зашелестел, зашумел, заблестел прудами, — вот как сейчас. Фух, хочется остановиться, но нельзя. Папа говорит: если побежал, беги, хочешь – сбрось темп, но беги, дыхание не сбивай. Вот я и бегу. По дорожке, по тропинке, мимо кустов, под веткой нагнуться, в оглушающих запахах леса, травы, влажной земли – под ногами чаф-чаф, в лужу – прыг, брызги на штаны, а я уже дальше, дальше! Вон мостик через овражек, в овражке стоит чёрная, страшная вода, жуть, в таких кикиморы водятся, а с берега птица какая-то – фффыр! – и в сторону, и наверху что-то уже стрекочет. Люблю это место, дикое, мрачное. Дорожка вьётся вдоль оврага, дубы растут вековые, корни у них – с мою руку, торчат из земли, только перепрыгивай. И пахнет – лесом, пряным, прелым, ах! Жаль, жуткое место быстро кончается. Вот сейчас выскочу к первому пруду – и там папа. Далеко, на другой стороне, или уже сворачивает ко второму пруду, но я его успею заметить. Папа бегает быстро, носится, как метеор, говорит мама. Мы когда за школой бегали, там, где раньше жили, нормально было: я один круг, папа – два, я два, папа – четыре, я четыре – папа чуть ли не десять. И ещё что-то кричит мне, подбадривает, когда сзади нагоняет. Проносится мимо, настоящий метеор. Поэтому здесь мы завели рации. Чтобы не теряться. Но у пруда папы нет. И у второго тоже. Странно. Мы уже неделю так бегаем, и он всегда здесь мне встречается. Ну ладно, не всегда. Иногда – вон там, на третьем пруду, где детская площадка и красный кораблик. Бегу туда. По хрустящей, посыпанной крупным красным песком дорожке, вниз – к кораблику. Тут лодочная станция, можно лодки брать, но мы ещё не пробовали, хоть папа и обещал. А дальше – настоящий лес, и туда я ещё не совалась. Он большой и, кажется, мрачный. Может, папа там? Второй, второй, я первый. Как слышите меня? Приём? Рация трещит, но не отзывается. Второй, я первый. Сообщите о ходе операции. Приём? Нет ответа. Сплошной треск. Останавливаюсь. Всё равно дыхание сбито. Оглядываюсь. Куда же он мог побежать? Второй, сообщите ваши координаты. Приём. Координаты обычно сообщаю я, потому что это меня папа обычно ищет, когда отбегал своё. А вот чтобы я искала папу… Фу, как это, оказывается, неприятно – потерять кого-то. Или потеряться? Без разницы, всё равно противно. Вроде, всё нормально – парк, солнышко, люди бегают, с собаками гуляют, но уже не так, как было только что. И собаки какие-то стрёмные. И люди подозрительные. Пап, ну ты где? И тут рация как будто ломается, и папа оттуда: Кроль, я пожар тушу. Пожар? Какой пожар? Второй, поясните. Пап, я не поняла. На конном дворе. Это слева, как домой идти. Что ещё за пожар? Это он опять придумал? Какой конный двор? У нас в парке? Но тут я поднимаю голову – и сразу вижу: над деревьями валит густой чёрный дым. Как раз там, где папа сказал: как домой идти, слева. Ох, если б я так каждое утро бегала, как в тот момент стартанула, меня можно было бы на Олимпиаду отправлять! Чёрные клубы валят в голубое небо, и сердце колотится, как бешенное. Так и представляю, что горят какие-то конюшни, ржут в стойлах и бьются кони, и мой папа – один среди всего этого, в снопах искр и пламени, борется с огнём, открывает двери, выпускает лошадей, и, обезумевшие, они выносятся наружу, сбивая папу с ног… Папа! Я с тобой! Я уже бегу! Мимо прудов, по дорожке, в лес, через заросли, под веткой пригнуться – выныриваю: поляна. Кругом деревья. Куда теперь? Оглядываюсь, дым – в другой стороне. Чёрт! Назад, через заросли, по тропинке, под кустами, вылезти на дорожку, повернуть… Вот оно! Посреди леса – огромный белый шатёр, как дом. Нет, как два дома. Он из плёнки, как на теплицах, и вот она-то и горит. Точнее, дымит и ужасно воняет. И папа – тут. Правда, я его не сразу замечаю. Он такой маленький по сравнению с этим белым. И что он делает, тоже не сразу понятно. Потому что огня нет. Он не бушует, не полыхает, а так, небольшие сполохи пробегают по плёнке. И кажется, будто она сама собой исчезает, только остаётся чёрный обугленный край. А папа рвёт горящие куски и топчет, рвёт и бросает на дорогу. При этом машет руками и прыгает. Всё это выглядит не страшно, несерьёзно и даже не очень мужественно. Пап, тебе помочь? Кроль! – Оборачивается. Взмок весь хуже, чем на тренировке. Но, кажется, он мне рад. – Видишь, забор? Там конюшня, люди должны быть. Беги, позови кого-нибудь. Скажи, пусть несут, что у них там – лопата, вилы, грабли? Сбить надо. И показывает наверх, где всё выше и выше обугливается и плавится плёнка и валит дым. И я снова бегу. Забор, забор, чёрные прутья. А вот и калитка. Заперто. Эй, люди! Есть кто-нибудь! За забором – идиллическая картинка: какие-то домика, вдали – загончик, клетки с кроликами, воробьи летают, клюют что-то с земли. Как будто в ста метрах отсюда пламя не поедает белый купол. Не валит в небо дым, и папа не прыгает на куски обугленной плёнки. Один! Есть кто живой?! Пожар! Если честно, я терпеть не могу кричать. В смысле, привлекать к себе внимание. Я себя в таких случаях так чувствую – ну, как будто я совсем маленькая, и мне очень страшно, и никто-никто мне не поможет. Я один раз, когда мы с папой в лесу были, заблудились, так даже не смогла «ау» крикнуть. Просто бегала там, пока не услышала, что он меня зовёт, а сама ничего сделать не могла. Но тогда – это давно. А сейчас совсем другое. И делаю я это не для себя. Помогите! Пожар! – ору и хватаюсь за решётку, трясу калитку изо всех сил, так что забор начинает гудеть. Если там кто-нибудь есть, он точно должен от такого проснуться. И правда: выскакивает из дальнего домика заспанный мужик, смуглый, темноволосый и лохматый. Э, что случилось, а! – кричит с акцентом. Будь всё по-другому, я бы его обязательно испугалась. Но разве я бы стала так себя вести, будь всё по-другому?