Пожар! Шатёр горит! Мой папа там… Пожар? Какой пожар? Что гори… — Но оборачивается и видит сам – столб чёрного дыма в синее весеннее небо. – Ва, алла! – хлопает себя по ляжкам и аж приседает. – Пожар! А то я вру. Палка нужна! И грабли! Или что у вас – вилы! Есть вилы? Вилы? Ах, вилы! – Мужик убегает куда-то за домик и возвращается с вилами и лопатой. Отпирает замок – и бросается в лес, к шатру. А мне? – кидаюсь за ним. Э, девочка, не мешай! – бросает, не оборачиваясь. Это я – не мешай?! Да у меня там папа! Но мы уже выскакиваем к шатру. Огонь выгрыз в нём приличную дыру. Папа, маленький и какой-то отчаянный, стоит внизу и пытается с ним бороться. Точнее, он не стоит, он прыгает, он нашёл длинную палку и сбивает горящие куски, но пленка тлеет всё выше и выше, так что папа собьёт в одном месте – а оно ползёт дальше. Как будто бы он сражается с драконом, а у того вместо одной головы отрастает две новые. Ва, алла! – дядька снова приседает, но уже не хлопает себя – руки заняты. Подбегает к папе и начинает с ним вместе сбивать огонь вилами. Но хоть вилами, хоть палкой – это всё одинаково бесполезно. Это даже мне понятно – огонь не достать, сожрёт он сейчас всю плёнку. И тут папа бросает палку, пролезает внутрь – и карабкается по металлической конструкции, которая держит шатёр! Эээ! – крякает дядька, глядя на него во все глаза, но тот уже высоко. Вилы! – кричит оттуда, и дядька протягивает их наверх. Папа ложится на перекладине, дотягивается, выпрямляется – и начинает сбивать огонь над головой. Чёрные хлопья и огненные снопы летят вниз, и дядька кидается на них и топчет. Йиии! – кричу я и тоже кидаюсь, но дядька рыкает на меня: Уйди, девочка, да! Отойди, там стой! Я прямо теряюсь. У меня папа на самой верхотуре сражается с огнём, а я там стой?! Но дядька забыл уже обо мне: сверху сыпется, только успевай уворачиваться и хлопать лопатой по горящим кускам. Честно сказать, у него хорошо получается, и помощь не нужна совсем. Но чисто из вредности я всё равно топчу кое-какие искры, которые улетают в сторону. Хотя это и не очень героично. Наконец, сверху перестаёт падать. Порядок! – кричит папа. – Разойдись! – И вилы летят вниз, вонзаются в землю. Папа спускается быстро и ловко, прыгает с последней перекладины – там с меня ростом, но ему это нипочём. Только запыхался. И дядька тоже. Ну, и я, хотя не особенно устала. Просто сердце колотится, и гордость за папу разбирает. Ва, алла, спасибо вам большой, да! Я бы один – никак не смогу! Как хорошо, вы тут оказался, а! – говорит дядька и жмёт папе руку обеими своими руками. Папа улыбается, а я ещё больше им горжусь. Конечно, не справился бы! Дядька вон какой, кряжистый и широкий, он бы на такую верхотуру ни за что не залез. А папа – пожалуйста! Понятное дело, альпинист. Хулиганы, а! – продолжает дядька. — Я сколько раз говорил: Валерьевна, поставь забор. Я охранять не могу, я на конюшне, как я буду охранять? Сколько раз говорил: поставь! Тут сколько люди ходят, кто ножом, кто зажигалку. И всё, нет манежа! А это для коней манеж? – спрашиваю, и у меня аж дыхание перехватывает от восторга. А если забор, уже близко не ходи. — Дядька меня как будто не слышит. – И что? Где занимайся теперь, а? Дороже самой будет! Здесь занятия проходят? – перебивает его папа, поймав мой взгляд. – На конях? Кони, да, — переключается он. – Школа. Дети ходят. Вот такие, — оборачивается на меня. — И взрослые тоже. Да вы приходи! – вдруг оживляется он. – Я скажу Валерьевна, что вы так помогал! Совсем бы манеж сгорел. Она скидку делать будет. Я подпрыгиваю. Губу закусила, чтобы не завизжать, ладони сцепила, чтобы не захлопать. Только прыгаю и мычу. И папе киваю – соглашайся! Это же кони! Мечта! А он: Ну, я не знаю. Это, наверное, сложно? Что – сложно? Кому сложно? Кони – легко! Это же – сел и вези. Дети справляются! У нас в деревне все ездят. Это вон там сложно, — он махнул на железную конструкцию, торчащую из манежа, как рёбра мёртвого кита. Я так и прыгаю, как мячик. А папа как специально на меня не смотрит: Хорошо, — говорит, — спасибо. Мы подумаем. Идём, Кроль. Пап!.. Вы телефон запиши. Звони и приходи. Хорошо, спасибо. Мы позвоним. Пап!.. Идём, Кроль. До свиданья. И уходит. Он так из магазинов уходит, когда мы с Велькой канючить из-за чего-нибудь начинаем. Ну ладно, не мы, а я. Велька никогда ни из-за чего не канючит. В таких случаях главное – не перегнуть. Не показать, как страшно тебе этого хочется. Что ты всю жизнь мечтал. Что спал и видел. Что… Па-ап! Ну, пап! Ну, это же кони! – Кажется, я совершенно не умею держать себя в руках. Забегаю то с одной, то с другой стороны. Ловлю его взгляд. — Пап, ну мы же давно хотели. Ты же ещё в поход думал, на конях. А тут – рядом с домой, прикинь. Ну пап! Кроль, такие дела так просто не решаются. Я не могу один. Надо узнать, что скажет мама. Мама, — я фыркаю. – Конечно, мама скажет: нет! – Я изображаю на лице ужас, как делает она, когда мы ей предлагаем что-нибудь самое невинное. Прокатиться на банане, там. Или сплавиться по речке. Да хоть что. – А потом она скажет: ни за что! – Делаю большие глаза и хватаюсь на грудь. Папа ухмыляется, но не более того. Он строг. Он суров. – А потом: вы совсем решили меня с ума свести! – Сжимаю губы и театрально разворачиваюсь на месте. Песок шуршит под пятками. Папа смеётся. Похоже, Кроль. Но нам всё равно надо её спросить. Да спросим, — вздыхаю. — Куда же деваться. Но про себя ликую: папа – на моей стороне. Мы договариваемся не вываливать всё с порога. Но как это можно – не вываливать, если всё в тебе клокочет, аж дышать нечем? Только папа сказал: надо действовать осторожно. Как разведчики. То есть держаться и молчать. Я зажимаю в кулак большой палец. Буду держаться. Дома уже никто не спит. Пахнет сырниками, и я понимаю, что сейчас съем слона. Что-то вы сегодня долго, — кричит мама с кухни. – Завтрак на столе. Это мегасуперупоительно! – кричу я тоже и, пока папа идёт в душ, ныряю на кухню. Велька уже на месте. Болтает ногами и болтает с кем-то, кого нам не видно. На столе – тираннозавр. Нормально. Велька бы ещё с ним по-человечески говорил, а не на своём птичьем языке, но и так сойдёт. Год назад он и этого не мог. Что сегодня видели? – спрашивает мама. Она стоит у плиты и доделывает сырники. Пожар тушили, — говорю как можно будничней. Пожар? – Мама оборачивается. – Какой такой пожар? Где? Да так, — пожимаю плечами. И молчу. В смысле, держусь. Мама хмыкает и отворачивается. Наверное, решила, что это мы опять с папой играем. А он всё не идёт, и во мне клокочет, сил нет. Хватаю сырник и целиком засовываю в рот. Он горячий, начинаю шипеть и булькать, как рыба. Велька смеётся. Ну что ты делаешь? – хмурится мама. Мам, — говорю сквозь сырник, — а хак фы ты отнехлах к хому, ехли я фрук… Велька заливается. Мама качает головой: Хватит, прожуй сначала. Я сглатываю. Горячий сырник шлёпается в желудок. Морщусь. Как бы ты отнеслась к тому, если я вдруг… ну, нашла себе увлечение? Ты же говорила, что человеку без увлечения нельзя, а у меня его нет, и вот если бы я… Хорошо бы отнеслась, конечно. А какое? Ну, так… И хватаю ещё один сырник. Хорошо всё-таки, что я не разведчик. Если бы я им была, была бы страшно толстой: попробуй всё время есть, чтобы молчать! На счастье приходит папа. Довольный, свежий, пахнет гелем для душа. Садится за стол.