Таня. – Лицо Елены Валерьевны меняется. Морщится, как будто ей кто-то наступил на палец. Садится, наконец, за стол, принимает совсем уж официальный вид. – Таня перспективный всадник. Мне очень, очень жаль, что она ушла в другой клуб. Такие талантливые дети делают клубу имя. Но Лиза права – к сожалению, здесь для неё нет никаких перспектив. Я её понимаю. Лиза же сама, знаете, моя бывшая ученица. Я прекрасно её понимаю – чтобы расти, надо заниматься на лошадях, которые могут чему-то научить. Это, знаете ли, была ещё одна причина, чтобы подумать о модернизации нашего КСК. И она заводит снова про солярий, леваду и новых коней, которые когда-то в ней будут ходить, а я не слушаю – у меня как будто камень с души, и я сейчас взлечу. Потому что теперь-то я точно знаю – и Таня ни при чём, и Анжелкин папа никому не звонил. Она вообще только пугала всех этим своим папой. Ну и шут с ней, мне сейчас так хорошо, что даже на глупую Анжелку плевать – потому что невозможно было всё это в себе носить, и невозможно, оказывается, так долго думать о человеке плохо. Но теперь я точно знаю: Таня ни при чём. И её никто не выгонял. Просто Елизавета Константиновна позвала её заниматься на своём коне. Который может её чему-то научить. Ну и хорошо, думаю я, когда мы уже выходим на улицу. И пусть занимается. Талантливый всадник. Будет мастером спорта, как Елизавета Константиновна. Будет зарабатывать кубки и цветные розетки. Будет сама потом детей учить. Это же так здорово, когда человек своё будущее знает. Ну и чего ты приуныла, Кроль? Все животрепещущие вопросы задала? – спрашивает папа, когда мы выходим. Я киваю: все. А что Таня уже никогда не придёт на нашу конюшню, не будет помогать седлать Эльбруса, не станет ездить на Изумруде, — об этом лучше не думать. В конце концов, у каждого своя жизнь. И не должна она была мне ничего объяснять. В конце концов, разве мы с ней друзья? Я даже не знала, какую музыку она слушает там, в своих наушниках. Идём, — говорит папа. — А то мама с Велькой замёрзли, наверное. И пытается натянуть варежку на больную руку, тянет её за край зубами. Дай помогу, — говорю. Берусь сама. Гипс быстро ныряет в неё, как в домик. А я думай – он, не он, чей голос, а? — Из домика выходит Мунир. Без куртки, за ним тянется дух незнакомой еды и тепло протопленного жилья. – Что, за ёлкой пришёл? Да нет, по делам. – Папа улыбается ему. Какие дела, а? Новый год, да, ёлка наряжай, шампанское в холодильник ставь. Какие могут быть дела в праздник? Я молчу. Я не хочу вспоминать про ёлку, про единственный мой подарок. Мне стыдно, что я её выкинула. Нельзя так, я понимаю, но в тот момент ничего сделать с собой не могла. Кому только она досталась? Так что, забирай, да? – говорит Мунир и кивает куда-то за сарай. Что забирай? – не понимает папа. Ёлка. Ёлка? Какая? Но я уже всё поняла. Ёлка! Мунир! – И бросаюсь туда, ныряю в простенок, где стоят лопаты и вилы – а она там, аккуратная, завёрнутая в сетку. Мой подарок. Я уже закрывай, смотрю: что такое? Лежит. Ва, алла! Забыли, что ли? Да видишь, я же вчера руку… надо было в больницу… засуетились, — оправдывается папа, пока я вытаскиваю её из-за сарая – большую, почти с меня. Спасибо, Мунир! Ты – мой спаситель. Какой спаситель! – Смеётся. Смуглое лицо светится, раскосые глаза утопают в сетке белёсых морщин. – Давай, иди, маме помогай. И вот мы шагаем домой все вместе – мама, папа, Велька, ёлка и я. Мы несём её втроём, папа идёт рядом. И это совсем-совсем по-другому, не так, как шли мы вчера. И мы другие. Мы придём домой и нарядим ёлку. Мы достанем те же игрушки, которые каждый год вешаем на искусственную, только теперь ёлка будет настоящая, и дома станет пахнуть лесом. Не парком, а именно лесом, и это хорошо. А потом наступит новый год. И будет десять праздничных дней, когда папе не надо ходить на работу, и мы будем каждый день вместе. Будем гулять в парке и кататься с горки. Мама станет сердиться и говорить, что папе с его рукой это ни в коем случае нельзя, а папе засмеётся, поцелует маму в нос и поедет на ватрушке, подняв вверх правую руку, как будто приветствуя кого-то. А потом в клубе начнутся занятия, и на первую тренировку я принесу конфет и угощу моих хвостиков, и они ужасно обрадуются, и даже Ульяна, красная от смущения, не станет отказываться, а возьмёт конфету и спрячет в карман. А папа будет говорить, что ему завидно, что я занимаюсь, а он нет, и они все втроём станут приходить на тренировки, смотреть, как я езжу на Чибоне. А однажды туда заскочит Таня. Дождётся меня на конюшне, и будет рассказывать, пока я чищу коня, что ужасно, ужасно занята, она теперь по полдня проводит в другом КСК, до которого только ехать – час, работает там и помогает Елизавете Константиновне, зато занимается на Кирюше и скоро поедет на областные соревнования. А потом предложит обменяться телефонами. Я продиктую свой и скажу: «Велеслава. Меня на самом деле зовут Велеслава». Она удивится, а я пожму плечами: вот так. Ведь с тобой никто не захочет общаться, пока ты сам не знаешь, кто ты. А я теперь – знаю. А дома по вечерам мы будем читать «Вечера на хуторе близь Диканьки», все вместе, по кругу, и папа будет читать жутким голосом про утопленниц, и мы с Велькой станем визжать от восторга, а мама молча покачает головой и ничего не скажет. Только посмотрит на папу с такой любовью, что мне станет грустно, что они уезжают. Потому что десятого января они улетят в Германию, и мы с папой останемся вдвоём. Нет, нам, конечно, хорошо вместе. А мама с Велькой скоро вернутся, через каких-то три месяца, так что соскучиться не успеем, как шутит папа. Но я всё равно переживаю и в глубине души верю, что Велька останется прежним. Да, научится говорить и будет рассказывать нам всё, что хочет и чувствует, а не играть об этом на пианино. Но всё равно останется прежним. Инопланетным. Нездешним. Ни на кого не похожим. Моим маленьким Тоторо.