Велька тут же кладёт ей голову на колени. Закрывает глаза. Тоторо спит. И тут я со всей силой ощущаю, что мама на меня по-прежнему злится. Это невыносимо. Это давит на меня хуже, чем больничный запах. Хуже, чем вся эта атмосфера. Я чувствую, как она отключается от меня, отстраняется. Делает вид, что меня не существует. Что я даже не на Алтай к дяде Паше уехала, а меня вообще никогда не было. И меня это изводит. Мам. – Два слова. Нужно всего лишь два слова. Но как же сложно их произнести! Закрываю глаза. Прости. Меня. Фыркает. Открываю глаза. Смотрит неприятно: За что же я тебя должна простить… Валентина. Или как там тебя? О, блин… Мам, ну, я… это просто… мам, ну как тебе объяснить? Ну, ты уж как-нибудь напрягись. Как в вашем балагане участвовать, костюмы вам по ночами шить – так мамочка-пожалуйста. А как ничего от меня не надо, так все сами с усами. Конечно, я же не знаю, чего ты хочешь, я совсем тебя не понимаю. А теперь, как выясняется, я даже не знаю, кто ты. Мам, но я… чёрт… — У меня перехватывает горло. Вздыхаю, а сказать ничего не могу. А она продолжает, тем же тоном – давит, давит и давит, как будто хочет меня совсем в землю вбить: Отец молодец, конечно. Я понимаю, это он тебе разрешил. Все ему игры везде мерещатся. Всё ты у него маленькая: вырастет – разберётся. Но идея-то твоя, разумеется. Бегаешь от матери, думаешь, я ненормальная какая-то. Хочешь быть, как все. Неужели ты до сих пор не понимаешь, что ценят только индивидуальность! Надо уважать себя, в первую очередь – себя! Будешь сама себя ценить, и люди тоже тебя оценят и полюбят. Я реву. Ничего не отвечаю, уткнулась лицом в колени, закусила ладонь, чтобы не скулить, и беззвучно реву, только вздыхаю – воздуха не хватает. Каждое слово режет меня, жестоко и больно. И я ничего, вообще ничего сделать с собой не могу. Ну и что теперь? И кому эти слёзы твои нужны? Вот, воду гоняешь, — ворчит мама, лезет в свой рюкзачок. – На, утрись. И выпей. Пей, пей. Ну, легчает? Сует мне пачку бумажных платков и термос с чаем. Пью, он остыл уже. Икаю. Сморкаюсь. Опять икаю. Сейчас папа за дверью услышит и всё поймёт. Нет, надо успокоиться. Надо взять себя в руки. Не хватало ещё расстраивать папу. Но я не могу так, ты понимаешь? – прорывается из меня, хотя я совсем ничего не хочу говорить. – Не могу одна. У меня… совсем… нет друзей! И я… совсем… себя… не зна-а-ю! И снова в рёв. Опять утыкаюсь себе в колени. Сжимаюсь, как от боли. Чувствую, как кто-то гладит меня по спине. Ну, тихо, тихо. С кем ни бывает. Да, бывает. Но я так не могу! Я не нужна никому! Я ничего из себя не представляю. Со мной хотят только мелкие дружить. И что, мелкие – не люди, что ли? Это же хорошо, если тебя дети любят. Но мне-то они не нужны, как ты не понимаешь! Мне с ними скучно! И что теперь? Это повод, чтобы менять имя? Повод! Потому что надо мной все смеются. Всегда Да кто над тобой смеётся? Они же удивляются. Это ты, кажется, не понимаешь. Да, не понимаю! И в людях не разбираюсь! Кто плохой, кто хороший! Кому доверять можно. Я запуталась совсем! Сначала кажется одно, потом другое, а на самом деле… Слав, ну ты уже не маленький ребёнок. Ты должна понимать, что не бывает плохих и хороших. Люди сложные. В каждом столько всего намешано… И тут меня как выключают. Поднимаю голову – и сталкиваюсь глазами с Велькой. Это он, оказывается, гладит меня мягкой лапой. И смотрит серьёзно. Очень. Правда, — судорожно вздыхаю. – Намешано. В каждом. Всего. И начинаю рассказывать. Всё, с самого начала. И про Ульяну. И про Анжелу и Наташу. И про Таню. Про ногавки и про ложечку. Даже про ложечку! А потом про Антона. И что сегодня видела его. А значит, всё понятно, пазл сложился и оказался простым. Неприятным, но от этого уже никуда не деться. И ясно всё – и кто таскал в раздевалке вещи, и кто подкинул их Тане. И даже зачем это было нужно – ведь Наташа занимается теперь на Изумруде, и если бы не Таня, то конечно, победила бы сегодня она. Заканчиваю – и замолкаю. Смотрю изумлённо. Я никогда не могла бы представить, что расскажу это всё маме. Папе – да, но маме! Которая всегда всё додумывает, которая строго судит людей и выдаёт своё мнение как единственно верное. Я давно зареклась ей что-либо говорить, и вот – выложила, как на духу. И становится легче. На удивление легче. Только одна мысль всё ещё свербит: Мам, ну так что мне теперь делать-то? С этим парнем? Сейчас уже поздно, но завтра позвонишь хозяйке. Всё расскажешь. Пусть принимает меры. И всё. И больше ничего. Не начинает меня учить, как жить. Не говорит, какие все плохие. Я выдыхаю – неужели это возможно? Велька тихонько гладит меня по руке. Мам, как считаешь, а Наташа, получается, всё знала? Пожимает плечами: Похоже. Сложно, конечно, сказать наверняка. Но очень похоже. Я вздыхаю. Это неприятно. Ронни – дочь разбойника… Я, конечно, никогда не любила её. Но всё равно ужасно неприятно. Мам, а ложка? Что – ложка? Ну, если Таня ни при чём… — Я замолкаю. Я боюсь дальше сказать и боюсь услышать, что сейчас скажет мама. Потому что вдруг это не связано. И вдруг ложка – это, правда Таня… Вещи теряются иногда, Слав. – Она снова пожимает плечами. — К сожалению, это их свойство. А потом из кабинета выходит папа. Я быстро вытираю глаза и улыбаюсь, как будто ничего не происходило. Прячу ладонь, где на тыльной стороне – красный круг от моих зубов. Папа выглядит уставшим, на кисти – гипс, в руке – черный лист рентгеновского снимка. Белые кости на нём кажутся тонкими и хрупкими. Перелом отчётливо виден – две косточки, безымянного и среднего пальца, сломаны и смещены по косой. Врач решил, что я тоже, как эти, — папа усмехается и кивает куда-то по пустому коридору. – Неудачно подрался. Ну, слава богу, что всё кончилось, — говорит мама. Да уж, мне же не на скрипке играть, — говорит папа и подмигивает мне. — Через месяц буду опять в седле. Мы берём вещи и выходим на улицу. Там свежий воздух и холодно. Но после больницы – свободно и хорошо. Мама собирается вызвать такси, но папа говорит, чтобы она брала нас с Велькой и ехала одна, а он устал и хочет пройтись. В чём логика? – удивляется мама. – Если ты устал, надо быстрее домой. Голова болит, — отвечает папа. Надо проветрить. И тогда мы все понимаем, что нам надо проветрить голову, даже если она не болит. И нам всем надо пройтись. Так мы и идём – странная компания, вроде и с праздника, но из больницы. Папа, похожий на уставшего туриста. Мама, серьёзная, но спокойная, так как всё позади. Я в жёлтом плаще поверх тёплой куртки. И Велька – маленький непонятный зверь. Больница от дома далеко, уже ночь, и на улице пусто. Машины почти не ездят. Не светятся окна. Не работают магазины. Только горят фонари. Мы шагаем молча. Потому что иногда, чтобы понимать друг друга, не обязательно что-то говорить. Эпилог Подростки – это вообще беда. Я двадцать лет с ними работаю, такого насмотрелась, мама дорогая! Голос Елены Валерьевны гремит в тренерской. Она ходит вокруг стола, который стоит в центре, а мы с папой зажались у двери. Я потихоньку осматриваюсь, я ещё ни разу тут не была – все стены увешаны поздравительными рамками, фотографиями с соревнований, цветными розетками и гирляндами медалей. На полке – кубки всех возможных размеров. На столе – статуэтки коней. Над дверью – подкова и маленькая лошадка из соломы. С красным седлом из тряпочки. Наверное, кто-то из детей сделал. Я всё записала, — продолжает она. – Муниру передам. Больше – чтобы ни ногой. Будем следить. И у всех ящиков поменяем замки. Сразу после нового года. Спасибо вам. Хочет пожать папе руку. Он подаёт левую, пряча гипс. Жаль, жаль, вам много тренировок теперь придётся пропустить, — качает Елена Валерьевна головой. – Ну, потом втянетесь. Я, знаете, бедро ломала, упала с коня. Год не могла ездить. – И вдруг – совсем по-другому, понизив голос: — Я вас только попрошу, знаете что. Пожалуйста, чтобы всё – только в этих стенах. Ну, вы понимаете… Мы сейчас как раз входим в такой период… ищем гранты… хотим поднимать престиж клуба. Нам скандалы не нужны. Так нас не закрывают? – вдруг вырывается из меня, и тут же прикусываю язык. Как маленькая, честное слово! Как закрывают? Кто это сказал? – Елена Валерьевна глядит встревожено. Папа хмурится, показывает мне глазами, чтобы молчала: Не переживайте, это дети просто неправильно поняли всю эту суету перед соревнованиями, ну, знаете, переволновались, напридумывали неизвестно чего… Дети, фыркаю про себя. А сам-то! Нет, всё нормально. Мы напротив, планируем расширяться – солярий построим, один сарай снесём, расширим леваду, будем искать лошадей, спортивных, чтобы развивать, будут соревнования районного уровня… И Анжелин папа вам не звонил? – спрашиваю снова. Делаю вид, что не замечаю никаких папиных сигналов – я умру, если не узнаю. Я должна спросить. Кто? Анжелы Баратоевой. Она в нашей группе… была. Да, я помню. Анжела… Анжела ушла, да? Что-то у них там с тренером не сложилось. Больше я ничего не знаю. А почему он должен был звонить? Папа закатывает глаза. Я его игнорю. Про ногавки там… Не говорил ничего про ногавки? Про Таню Лавриненко…