Как раз дошла его очередь говорить в микрофон. Станислав, как давно вы занимаетесь? – тянется к нему журналистка. Полгода. Полгода – и такие успехи! Что для вас конный спорт? Адреналин. Сейчас спросит ещё про дружбу, и я её прибью. Но она спрашивает другое: А что вас подвигло прийти заниматься в этот клуб? Моя дочь, — говорит папа. И я хочу заметить, — перетягивает на себя микрофон Елена Валерьевна, — что взрослая группа пока небольшая, но очень перспективная, и в будущем можно ожидать больших успехов… Мама, наконец, выныривает оттуда вместе с папой и Велькой. Велька держит кубок. Станислав, поздравляю, — рядом оказывается Елизавета Константиновна. Света, познакомься, — говорит папа, — это наш тренер. Без неё ничего бы не было. Лиза, — говорит та и пожимает маме руку. А мама ей что-то отвечает. И пока они обмениваются любезностями, я смотрю на папину правую кисть, которую он старается держать поближе к себе. Она большая. Не просто большая – огромная, болезненно раздувшаяся. И цвет нездоровый. Так, чему нас там учили: отёк тканей. Потеря работоспособности конечности. Боли может не быть, потому что шок. Всё понятно… Папа говорит что-то Елизавете Константиновне, а я тяну маму к себе. Она скользит по мне холодным взглядом – всё ещё злится, но мне сейчас некогда выяснять, за что. Мам, это важно. Очень. Делает над собой усилие. Подходит. У папы перелом. Кисть. Смотрит на меня. Ты уверена? Киваю. Мы это проходили. Хорошо. – Она совсем не удивляется. Кажется, уже подозревала сама. — Я вызываю такси. Едем в травмпункт. Прямо сейчас? Нет, завтра! А ёлка? Её бы домой. Оставь здесь. Или отдай вон кому-нибудь. – Поводит рассеянно головой, показывая на бегающих девчонок. Они всё ещё бесятся, прыгают через барьеры, кричат чего-то. Счастливые, победители. А я не с ними. Я стою, как дура, с ёлкой, и во мне всё сжимается. Оставить? Но как это можно – оставить?! Ведь это подарок, единственный, который я получила. И я, и Велька. Но маме пофиг. Ей нет! До меня! Дела! Вообще… Она уже обо мне забыл. И обо мне, и о ёлке. Роется в сумочке, достаёт мобильный. А меня накрывает злостью. Сейчас начну драться. Сейчас я кого-нибудь прибью! Толкаю от себя ёлку – с ненавистью, зло, — срываюсь и несусь. О, как я сейчас всё ненавижу! Возьму и сбегу, прямо сейчас, куда угодно – в парк, в лес, на Алтай к дяде Паше, к чёрту! Не могу больше так! Просто не могу! Но добегаю я только до раздевалки. Распахиваю дверь – и застываю на пороге. В раздевалке Антон. Он стоит спиной ко мне, возле ящиков. Один из них открыт, и он роется там, перебирает вещи. Слышит меня. Оборачивается. И я вижу его глаза. Ровно секунда – а потом резко выскакиваю за дверь, захлопываю и наваливаюсь на неё всем телом. Сердце колотится. В голове чехарда. Мысли прыгают, и стучит в висках одно: что делать? что делать? что теперь делать? Потому что это был мой ящик. Из него торчали мои вещи. А я точно, сто процентов помню, что запирала его. Господи, вот в чём дело! И не Таня, конечно, не Таня! Но что теперь делать?! Ты думаешь вообще хоть немного? Забыла, что ключ у меня? Из темноты выходит мама. Решительная, по-прежнему злая. Но как же вовремя! Мам! Погоди! Туда нельзя! Там!.. Так, хватит придуриваться, надоело. Быстро забираем вещи и едем, такси через пять минут у ворот. И она решительно распахивает дверь. Я вваливаюсь за ней следом – в раздевалке никого. Дверца моего ящика открыта. Слав, это ещё что такое? Мама достаёт сумки, пакеты, мельком оглядывает – всё ли на месте. А я бегу в другую комнату – никого, в туалет – закрыто. Дёргаю, дёргаю. Он там! Мам! И тут меня как ударяет – окно! Конечно, он тоже о нём знает, не я одна слышала, как Таня рассказывала, как через него вылезала. И несусь со всех ног наружу, огибаю угол раздевалки, там стена вплотную к забору, окно смотрит прямо в кусты, свет выхватывает квадрат – голые, жёсткие ветки, остатки мокрых листьев, — и снег, снег. Окно открыто. В туалете, конечно же, никого. Слав! – Папа. Стоит у соседнего входа, в раздевалку для взрослых. Пап! – прорываюсь через кусты и вываливаюсь прямо на него. – Пап, ты никого не видел? Нет. Пошли быстрее, машина ждёт. Киваю. Да, конечно. Пошли. Оборачиваюсь ещё раз, так, на всякий случай – желтые фонари освещают асфальт у себя под ногами; конюшни, амбары, сараи, — всё теряется в темноте. Люди уже возвращаются из манежа, шум, смех. Идут в раздевалки. Идут на конюшни фотаться с любимыми кониками. Бродят по территории тёмные силуэты. Пойди тут теперь кого-нибудь найди. Глава 13. Наверное, мы выглядим очень занятно, когда вываливаемся все вчетвером из тёмного парка на парковку рядом с воротами – папа-турист, Велька-зверёк и я непонятно в чём, в руках пакеты, сумки. Велька бережно несёт папин желтый кубок. И только мама нормальная – в пальто в стиле бохо, в длинной юбке и сапогах, похожая на Мэри Поппинс. Водитель так и крякает, когда вылезает из машины, чтобы открыть нам дверь. Долго всматривается в салонное зеркальце, особенно разглядывая Велькину усатую мордочку. С праздника? – спрашивает, наконец, усмехаясь. Ему хочется поговорить. Можно так сказать, — говорит мама коротко, и голос у неё такой, что водителю говорить больше не хочется. Настроение у нас совсем не праздничное – едем молча, нахохлившись, и чувствуется, что все хотели бы друг другу что-то сказать, но не сейчас, не в машине. Пока бежали до ворот, папа всё говорил, что нет причины так спешить, и можно бы поехать завтра, и можно хотя бы отвести детей домой. Но мама не слушала, неслась, как торпеда, подцепив Вельку на буксир. И теперь все примолкли. Мама села на переднее, решительная, командует, куда ехать. Мы втроём сзади. Папа откинулся на кресле – видно, устал, а может, и рука уже болит. А у меня в голове стучит одно: что теперь делать? Теперь, когда я всё знаю, — что с этим знанием делать? И только Велька сидит между нами спокойный, как всегда, смотрит на чёрную мокрую дорогу прозрачными глазами. В руках его кубок – как волшебный Грааль. Нас высаживают у ворот районной больницы, и мы долго ещё плутаем между корпусов, одинаковых, тёмных. Терпеть не могу больницы, да и никто их не любит, конечно. Все становятся совсем притихшие, одна мама не теряет решительности, тащит теперь на буксире нас всех, от одного здания к другому. Наконец, находим нужное. Над дверью написано: «Дежурный травмпункт №1», лестница ведёт в подвал. В нос ударяет ужасный запах – хлорка, лекарства? Но мне кажется – кровь. В коридоре – несколько кресел, деревянных, дурацких, скрипучих. Над обитой коричневым дерматином дверью горит зелёная надпись «Не входить». Напротив неё – толстая тётка с гипсовой ногой в кресле-коляске, её привёз такой же толстый, какой-то весь скособоченный мужик. Рядом – два неприятных типа, вроде, не старые, но какие-то потёртые, у одного физиономия в крови, другой держит на весу руку, а кисть болтается. Они кажутся пьяными, но тихо сидят, глядя в пол, и ни на кого не смотрят. Мама занимает очередь за одним из них. Мне только заверить, — повторяет тётка в кресле, потрясая какими-то бумажками. Видно, очередь она не занимала и не будет. Мы отходим подальше, в конец коридора, где есть четыре свободных кресла. Я сажусь, папа отказывается. Велька забирается со мной рядом. Мама расстёгивает на нём куртку. Я же говорил, что это плохая идея, тащить с собой детей, — цедит папа сквозь сжатые зубы. Озирается нервно на пьяных. – Кто здесь может быть накануне нового года, подумай! Вель, давай снимем, жарко? – Мама пытается расстегнуть на Вельке костюм. Тот мотает головой и пищит. Хватается за молнию, не пуская. Усатый, пушистый, с жёлтым кубком в мохнатых лапах, он так разительно выбивается из всего этого мрачного, удручающего, что мама сдаётся. Мама выпрямляется, смотрит на папу: — Это жизнь, Стас. Пусть знают. И больше они ничего друг другу не говорят. Открывается дверь, оттуда выходит сначала медсестра, потом парень на костылях. У него нога до колена в гипсе. Прыгает к двери. Тётка на кресле машет бумажками, твердит, что ей только заверить, и мужик толкает её в открывшуюся дверь. Медсестра начинает с ней препираться. Оба пьяных мрачно сидят, не поднимая глаз. Им всё равно. Наконец, медсестра уводит того, у которого разбито лицо, в кабинет, но тётка вкатывается за ней тоже. Потом мужик выходит – крови на нём уже нет, он держит на носу компресс, ему приходится запрокидывать голову и коситься себе под ноги. Уходит на второй этаж. Потом выходит медсестра и куда-то бежит. Потом выкатывается тётка и тоже куда-то уезжает. Возвращается медсестра… Возвращается мужик… И время идёт. И папа с мамой не глядят друг на друга. А у меня в голове стучит: «Ты, наверное, хочешь быть врачом?» — голосом Тани. Так вот сиди и гляди, как это на самом деле бывает. Сиди и гляди. Наконец, надпись «Не входить» три раза мигает, и папа идёт в кабинет – он остался в очереди один. Коридор пустеет. Мама снимает с крайнего кресла наши сумки и опускается в него. Видно, как она устала. Всё это время стояла только из-за папы. Потому что он не хотел сидеть.