— Айон, — спросила она, — после обеда ты опять пойдешь работать? — Нет, — Драммонд покачал головой, — ты ведь знаешь, что я никогда не работаю во второй половине дня. Утром и с девяти вечера до полуночи. Зато Гарольд, — он показал на Спарроу, — будет мучиться над одной головоломкой, которую мы сами создали и пока не можем решить. После ужина я его сменю. Молчавший Спарроу только согласно кивнул головой. — Я останусь с вами. — Филип Дэвис придвинулся к нему. — Я немного думал над уравнением С и… — он понизил голос. Неожиданно внимательно слушавший Спарроу взял его под руку и, бросив коротко: — Извините, дела! — удалился вместе с ним. — Я тоже должна просмотреть свою литературу, — сказала Люси. — Получила с утренней почтой целую кипу медицинских журналов и, если их сегодня не прочту, то пыль покроет их так же, как сто предыдущих. — Она положила ладонь на плечо Сары. — Идем, если ты действительно хочешь выиграть. Сегодня тебе это не удастся, клянусь! — Посмотрим! — Сара сложила руки, как боксер перед выходом на ринге и потрясла ими над головой. — Буду драться, как львица за своих детенышей. — Помахала рукой мужчинам. — Через час найдете нас на корте, если будет охота. Они вошли в дом. Алекс достал сигареты и угостил Драммонда. Оба закурили и медленно пошли к террасе над морем. «Где этот американец?» — подумал Алекс и сказал: — Твоя жена говорила мне, что у вас есть еще один гость. — А-а, Гастингс! — Драммонд улыбнулся и показал рукой на море. — Поплыл на рыбалку со старым Мэлэчи. Взяли лодку и двинулись сразу после завтрака. Он приехал сюда с целым арсеналом различных американских снастей для убийства рыб, будто готовился к войне. Наш Мэлэчи только покачал головой, глядя на заморские чудеса. Потом они отправились в море, и Мэлэчи поймал пять прекрасных рыб, а Гастингс — ни одной! Нужно было видеть лицо Мэлэчи, когда они вернулись, — воплощение всех консервативных сил мира! Словно хотел сказать: «Ну, что я говорил! Самое лучшее — это старые, добрые методы предков». Мэлэчи взял с собой удочку, которую получил от моего деда, когда был еще мальчиком. Ловит на протухшее мясо, цепляя его на такие крюки, что, казалось бы, самая глупая рыба не наденет на них свою пасть. Но надевают! Они подошли к балюстраде и остановились, глядя на море. По обе стороны Саншайн Мэнор линия берега изгибалась, образуя из почти отвесно возвышавшихся белых скал огромный полумесяц, в центре которого и располагалась усадьба. Далеко на горизонте виднелся дым плывшего на запад невидимого парохода. Ближе море было покрыто мелкими волнами. Сверху и с такого расстояния оно казалось огромным лугом, по которому мчались, потрясая белыми гривами, бесчисленные табуны лошадей. — Это лодка? — спросил Алекс, указывая на ярко-красный парус, поднимавшийся и опадавший в водной ряби. — Да! Это они. Уже возвращаются. Лодка медленно приближалась к пристани, скрытой под скальным обрывом. — Спустимся к ним, — сказал Драммонд, — посмотрим, как сегодня им повезло. Я хочу, чтобы наш гость хоть что-то поймал перед отъездом. Иначе весь его визит окажется бессмысленным. Он приехал только за крупной рыбой, но до сих пор не поймал ничего. Они двинулись вдоль балюстрады. В конце ее за большим камнем, среди зарослей дикой розы, создавших второй естественный барьер, начинались узкие высеченные в камне ступеньки, зигзагом уходившие вниз, к морю. — А кто он такой? — спросил Алекс. — Тоже химик? Ты не обижайся, но я совершенно не знаю знаменитостей в этой области, кроме тебя, естественно. — Обо мне не говорим! — Не останавливаясь, Драммонд развел руками и стал похож на большую птицу на фоне далекого моря и ближних скал. — Чем больше работаю, тем меньше понимаю. На данный момент я определил и систематизировал те задачи, которые для меня абсолютно неразрешимы. И с каждым годом их становится все больше… Но обо мне не говорим! Роберт Гастингс — большой ученый. Я сказал бы, что он приехал сюда не только за крупной рыбой. Действительно. Он собирается познакомиться с нашей работой, но и это не самое главное. Прежде всего он хочет, чтобы мы все: Спарроу, я и даже молодой Дэвис — переехали в Америку и начали работать вместе с ним. Он сказал, что верит в нас. То есть американские промышленники понимают, что сейчас мы их немного опережаем Не могу сказать, что это меня огорчает. Их общество очень высокого мнения о себе и абсолютно убеждено, что весь прогресс должен зарождаться у них. За миллион фунтов я не согласился бы лишить себя удовольствия опередить их на несколько сантиметров. Они преодолели уже половину спуска. Лодка приближалась. Можно было различить в ней двух человек: один сидел у руля, управляя парусом, а другой стоял на носу, покачиваясь на широко расставленных для равновесия ногах. Они направлялись к невидимой отсюда тихой пристани, примыкавшей к маленькому кусочку плоского пляжа. Алекс вспомнил, что во время отлива пляж многократно увеличивался и можно было по нему пройти несколько сот ярдов туда, где сейчас бушевали волны. — Кажется, у Гастингса что-то есть! — воскликнул Драммонд. Действительно, стоявший на носу держал в руках что-то похожее на продолговатый мешок. Лодка преодолела барьер волн и, описав полукруг в спокойной воде, уткнулась носом в песок. Тут же они услышали крик: — Наконец-то я поймал ее, Айон! Поймал ее! — Гастингс махал им рукой. Сидевший на корме другой рыбак выскочил из лодки, как только нос ее коснулся берега, и по колено в воде умело стал подталкивать судно, используя набегавшие на берег волны. Стоявший на носу соскочил на землю и тут же снова схватил добычу. Алекс и Драммонд уже спустились вниз. — Смотри! — сказал рыбак. Действительно, рыба поражала: почти треугольная, с мерзкой пастью, полной жутких зубов, но сейчас бессильно раскрытой. — Ударил ее гарпуном! Целый час потратил, пока удалось втащить на борт. Если бы не Мэлэчи, ничего бы не получилось. Протащила нас почти на две мили в море, против ветра, даже поднятый парус не помог. Только там мне удалось ударить ее второй раз, и она потеряла силы. — Прекрасный экземпляр! — сказал Драммонд, хлопнув рыбу по хребту, чешуя которого напоминала скорее латы средневекового рыцаря, чем то, что люди обычно называют рыбьей чешуей. — Познакомьтесь. Это — мистер Джо Алекс, мой друг со времен войны, а это — профессор Роберт Гастингс, мой приятель и одновременно конкурент в делах, связанных с одним желтым материалом, а вернее, с тем, что из него удастся получить… Алекс пожал руку профессора. Из-под капюшона рыбацкого костюма на него смотрели умные, спокойные глаза, выразительные и ясные. «Оптимист… — подумал Алекс, — прирожденный оптимист, которому к тому же повезло в жизни. Но достаточно интеллигентен, чтобы понимать, что это заслуга не только его, но и судьбы». У американца оказалось худое, с резкими чертами лицо, может, по строгим канонам и не красивое, но применительно именно к таким лицам употребляют выражение «мужская красота», что чаще всего бывает соединением загара, энергии, предприимчивости и радостного восприятия жизни. «Один из тех, кто любит женщин, собак и детей. Наверняка охотник, рыбак, может даже, хороший пловец или летчик-любитель. Обожает свою работу и хочет добиться в ней совершенства, в то же время отдает себе отчет, что жизнь состоит не только из работы…» Все это он подумал, глядя не на американца, а на другого человека, выходившего из воды. Из-под капюшона показалось старое, сморщенное и обветренное лицо. Только глаза были молодые, прозрачно-голубые и такие же чистые, как у пятилетнего ребенка. — Подожди, Мэлэчи! Мы поможем тебе! — крикнул Драммонд. Они вместе вытащили лодку на сухой песок. Мэлэчи выпрямился и посмотрел на Алекса. — Неужели это мистер Алекс? Приветствуем вас в Саншайн Мэнор. Сколько лет! Вы совершенно не изменились! — Он искренне обрадовался. Алекс с чувством пожал ему руку. — Мэлэчи, — сказал, — вы помните, как мы сидели здесь, на этой пристани, и смотрели на гуннов, которые летели из Франции на Лондон? Мы все были встревожены, только вы, покуривая свою трубочку, успокаивали: мол, и не такое наш старый, добрый островок выдерживал, так и это перенесет. — Ну, и разве я не прав? — Мэлэчи улыбнулся, обнажив ряд белых здоровых зубов, которые казались взятыми взаймы у кого-то, гораздо более молодого. — Прав. — Джо полез в карман. — Мне помнится, вы всегда курили прямые трубки. Верно? — Он протянул ему коробочку. — Может, пригодится еще одна? Старый садовник вытер влажные руки о край рыбацкой куртки и открыл коробочку. — Очень красивая, спасибо. Хорошо, что вы к нам приехали. Я помню, как вы приезжали раненый, после того случая… «Сейчас спросит меня о Бене Паркере», — подумал Джо, но старый Мэлэчи еще раз осмотрел трубку, подержал во рту, а затем снова положил ее в коробочку. Вчетвером начали подниматься наверх. Гастингс сам нес свою огромную рыбу и не разрешал никому помогать ему. Снял только капюшон, и Алекс увидел, что он совершенно лысый, но лысина была ему к лицу. Она придавала солидности, как тем древним римлянам, чьи бюсты с лысыми мраморными головами кажутся современному человеку исполненными императорского достоинства. — Сейчас мы законсервируем этот ваш трофей, — сказал Мэлэчи, — чтобы вы смогли забрать его с собой на память. Гастингс обрадовался, но все-таки уточнил, действительно ли довезет голову рыбы после такой короткой обработки. Но Драммонд успокоил его, рассказав о нескольких своих трофеях, которые старый садовник законсервировал только ему одному известным способом. Алекс не прислушивался к разговору. «Чего-то не хватает? — думал. — Но чего? Ага, знаю. Он не спросил меня о Паркере. Почему Мэлэчи не спросил меня о Паркере?» — Я должен посмотреть, как вы будете обрабатывать эту рыбу! — Гастингс казался в этот момент настолько взволнованным, словно решалась судьба его визита в Англию. — Я могу присутствовать? — Почему бы и нет? — садовник усмехнулся. — Идем. Они пересекли террасу. — Поскольку мы не поймали такую рыбу, то не будем смотреть на нее завистливыми глазами, — сказал Драммонд. — Мистер Алекс и я немного походим по парку. Сегодня слишком хороший день, чтобы проводить его в коптильне. Идем, Джо! Он повел Джо в сторону дома. Гастингс и садовник направились к маленькому домику, стоявшему над обрывом и так заросшему — плющом и дикими розами, что, кроме трубы и кусочка красной крыши, трудно было еще что-то различить. Драммонд и Алекс прошли сквозь прихожую и оказались на противоположной террасе. Парк в середине лета полыхал всеми красками. Четыре гигантских платана, стоявшие, как мощные часовые, по обе стороны входа в аллею, сверкали на солнце белыми стволами. Дальше парк прятался за стеной старых лип, под которыми кое-где виднелись исчезавшие в тени исхоженные тропинки. Мужчины в молчании вошли в просторную липовую аллею, которая, как с грустью отметил Алекс, вообще не изменилась после того, как он увидел ее впервые. «Мне было тогда двадцать лет, — подумал он с неожиданным отчаянием, — двадцать лет… Был молод…» Но и сегодня он не ощущал себя стариком. Каким-то поразительным образом жизнь отодвигалась и все еще стояла перед ним. Он продолжал верить, что наступит день, когда она начнется по-настоящему, словно все, что с ним происходило до этого, было каким-то временным состоянием, которое стабилизируется и приобретет смысл. — Ты знаешь, — вдруг сказал Драммонд, — я только недавно начал верить, что началась настоящая жизнь. Алекс вздрогнул. Айон произнес эти слова, будто читал его мысли. — Тебе повезло, — ответил он, силясь улыбнуться, — я еще не могу так сказать о себе. — Все еще не можешь найти себя? — Все еще не могу. Они снова замолчали. — Я ощущал то же, когда война закончилась. — Драммонд остановился, поднял засохшую ветку и осторожно убрал ею с тропинки толстую волосатую гусеницу, которая собиралась перебраться на другую сторону, не подозревая о мужских ботинках. — Вначале все: моя работа, образ жизни, беседы в лаборатории и в клубе, улица и все те дела, которыми люди занимаются в мирное время, — казались мне очень смешными и ничего не значащими. Я смотрел на людей и говорил себе: «Что он знает? Что он может понять? Ведь он не летал со мной ночью здесь или там, не спал в ботинках и комбинезоне, ожидая сигнала „По машинам!“. Что он знает? Что другие знают? Что может меня с ними связывать?». Постепенно это прошло. Тебе, вероятно, такое знакомо. Тот мир начал бледнеть, стираться, стал похожим на приключенческий фильм, который я определенно когда-то смотрел, но в котором, однако, не мог принимать участия Айон Драммонд, профессор, член Королевского химического общества, уравновешенный ученый, занятый маленькими процессами внутри неосязаемых кусочков материи. И наконец я поверил в это. Однако высокая ценность того мира, острота его переживаний и великолепная, страшная окраска той жизни держали меня по-прежнему в плену. Я постоянно скучал и не мог найти развлечений, которые бы заставили забыть меня о прошлом, и отдыха, после которого бы я почувствовал себя освеженным. Ты не замечал этого, верно? Он искоса посмотрел на приятеля. Они шли сейчас по узкой тропинке, которая под прямым углом уходила от липовой аллеи и вилась по английскому парку, заросшему кустарником и нестриженой высокой травой с полевыми цветами. — Нет, — искренне сказал Алекс, — даже не подозревал. Мне казалось, что ты легче всех нас сумеешь вернуться к жизни и наслаждаться ею. Даже там… тогда… ты не производил впечатления, будто… будто слишком переживал… Потому что я, видишь ли, боялся тогда… ужасно боялся… целые годы… — Он глубоко вздохнул. — Боже! — Драммонд остановился. — И ты думал, что я не боялся? Разве человек может не бояться смерти, если постоянно, ежедневно подвержен ей. В первый момент это как приключение, позже — страсть, а в конце остается только страх. Ты знаешь, мне кажется, что, не завершись война в мае, в июне я бы сошел с ума. Я был полностью истощен, полностью! — Правда? — Честное слово! И что самое удивительное, я был всегда убежден, что именно ты, ты, который постоянно пребывал в прекрасном настроении и не утрачивал способности шутить в самых кошмарных ситуациях, что ты ничего не боишься. Я ужасно тебе завидовал. Если бы ты знал… — Чертовски забавно, — сказал Джо, — через столько лет узнать правду о себе. А ведь мы так долго жили под одной крышей и переносили вместе одни и те же тяготы. — Думаю, что эти годы и должны были пройти, чтобы у нас появилось мужество говорить о пережитом страхе. Тогда было трудно о нем говорить. — Да. Тогда было трудно говорить. Они оказались на месте, где тропинка терялась в цветах. Там стояла деревянная скамья, около нее — низкий каменный столик, покрытый зеленым мхом, на который падал яркий луч солнца, проникавший сквозь листья рябины. Они сели. — Но ты все-таки нашел смысл жизни, — задумчиво сказал Алекс. — Вероятно, ты прав. Если бы я был тобой, то, пожалуй, тоже имел бы его. У тебя прекрасная жена и замечательная профессия, в которой ты стал большим человеком. Соединение таких двух страстей наверняка может дать счастье. Думаю, мне хватило бы и одной из них. — А ведь и ты мог найти себе чудесную жену, — улыбнулся Драммонд. — И, уверен, много рассказать людям интересного о себе и о них в своих книгах, если бы не писал детективные головоломки. Нет. Не поэтому я нашел смысл жизни. Он возникает, как мне кажется, из того простого факта, что человек просыпается утром и говорит себе: «Хочу жить. Я себе необходим. То, что со мной происходит, интересует меня, и я намерен изо всех сил влиять на свою судьбу». Со мной это случилось, когда я уже женился и завоевал какое-никакое имя в науке. Однажды я проснулся именно с таким чувством — словно перестал читать длинную, мучительную книгу, которая описывала мои прошлые мысли, и взял в руки другую, более веселую, почти детскую. И сейчас я счастлив настолько, насколько взрослый человек вообще может быть счастливым. Поверь мне, я хочу жить сто лет и каждый год из них наполнить содержанием. Мне кажется, что человек может сделать очень много хорошего для себя и других, если он этого хочет. А я хочу! Джо Алекс смотрел на него с нескрываемым удовольствием. — Я очень рад! — искренне сказал он. — Завидую тебе, но действительно очень рад. Верю, что ты будешь долго, очень долго счастлив, как можно дольше. — И, словно устыдившись такого внезапного прилива дружеских чувств, поднялся. Драммонд тоже встал. — Интересно, — сказал он после долгого молчания, — Паркер тоже через это прошел? — Не знаю, — Алекс пожал плечами. — Он на восемь лет старше меня. Был уже взрослым, когда мы познакомились. Мне — девятнадцать, а тебе, кажется, двадцать два. — Драммонд кивнул, подтверждая его слова. — Он был старше, — продолжал Алекс, — и работал уже тогда в Скотленд-Ярде. И в армию пришел чуть ли не переводом со службы. Лучшее доказательство тому — то, что, пока не кончилась война, мы не знали, где он работал до 1939 года. Видно, у таких людей, как он, которые постоянно имеют дело с худшими сторонами человеческой психики, которые вынуждены решать, как и почему кто-то совершил то или иное преступление, вырабатывается инстинкт, похожий на инстинкт гончей собаки, но многократно усиленный человеческим интеллектом. Я сам иногда его в себе ощущаю, когда пишу и стараюсь вместе со своим фиктивным детективом выявить и поймать преступника. Бен говорил мне, что испытывает подобное ощущение, и оно накладывается на каждодневные мысли и поступки, диктуя одну-единственную задачу: поймать преступника… — Алекс замолчал. — Видел его недавно, — добавил он. — Точнее говоря, не далее как вчера. Были с ним в театре и вместе восхищались твоей женой. Она играла потрясающе. — А… — Драммонд заколебался, — а говорили обо мне? — Да. Он сказал мне, что виделся с тобой и обеспокоен анонимным письмом, которое пришло в Скотленд-Ярд. Кстати, сказал, что показывал тебе это письмо. — А! — Айон махнул рукой. — Явная чушь! Бен явился ко мне переодетый, совсем как детектив из книги. Сначала вышел на старого Мэлэчи, который его помнит со времени того нашего отпуска пятнадцать лет назад. Потом поручил ему пойти ко мне и вызвать меня так, чтобы никто не видел. Старик сделал все, как тот ему велел, и вел себя так, что позже, вспоминая, я не мог удержаться от смеха. Но тогда даже встревожился. Встретился с ним в домике садовника, в том самом, куда наши рыбаки пошли коптить рыбу или шпиговать ее… не знаю, что там Мэлэчи делает, чтобы ее законсервировать… Я вначале не узнал Бена. Выглядел, как бродяга, — заросший, в рваной куртке и грязной тенниске. Мы побеседовали. Конечно же, он не согласился пообедать в доме и сразу после разговора исчез. Только попросил меня показать письмо Спарроу. Кстати, он разговаривал с ним по моей просьбе. Очень просил, чтобы мы сохранили все в тайне… ну, письмо, конечно. Однако ни я, ни Спарроу не видим причин, чтобы не рассказать обо всем Люси, Саре и Филипу, которому при всем при том тоже может угрожать какая-то опасность, если абсурдное письмо содержит хотя бы крупицу правды. Просил разрешить поселиться в служебной комнате дома одному из его людей — на всякий случай, чтобы быть под рукой в случае необходимости. Разумеется, я не согласился. Во-первых, не хочу жить вместе с полицейским, который за мной следит, а во-вторых, само присутствие этого человека создало бы нервозную обстановку, которая отрицательно повлияла бы на нашу работу. Я согласился только, чтобы два молодых человека поставили палатку на моей земле сразу за воротами. Они занимаются ловлей бабочек, но Паркер заверил меня, что на самом деле днем и ночью охраняют поместье и контролируют пристань на случай угрозы с моря… — Он весело рассмеялся. — Я боялся, что он посадит на какое-нибудь дерево полицейского, переодетого дятлом, и тот без перерыва будет долбить в целях маскировки. Поэтому нас сейчас охраняют, как звезд гарема. Ночью Мэлэчи выпускает двух огромных волкодавов. Собаки бегают по парку, и я не хотел бы быть на месте того любопытного, который с ними встретится. Их, обученных самим стариком, невозможно даже отравить, так как они едят лишь то, что дает им садовник. Кроме того, Бен приедет сюда на пару дней. На это я, естественно, согласился с большой охотой, потому что, несмотря на работу в полиции, он кроме тебя один из самых близких мне людей, хотя видимся мы крайне редко. Думаю, что здесь Бен наконец вздохнет с облегчением. — Он снова рассмеялся. — А знаешь, он посоветовал мне повнимательней приглядеться к Гастингсу! Или они там воображают, что ученый мирового уровня может подсыпать цианистый калий в кофе своему коллеге? Но дело не только в этом. Я был поражен, когда убедился, сколько Бен знает обо мне и моих исследованиях. О Спарроу, которого никогда в жизни не видел, говорил как о старом знакомом. Вообще-то… — здесь его улыбка стала немного злорадной, — если речь пошла о Гастингсе, он мог меня и не предостерегать. У нас выработалась привычка закрывать на ключ ту часть дома, где находится лаборатория. К ней лишь одна дорога — через мой кабинет. Ключ к кабинету сделан специально по заказу и в единственном экземпляре. Мы передаем его друг другу, а ночью он хранится у меня в комнате. Кроме того, в кабинете есть хороший огнеупорный сейф. Все, что могло бы заинтересовать непрошеных гостей, находится в нем, а ключ только у нас двоих — у меня и Спарроу. Даже Филип не имеет к нему непосредственного доступа. Окна всего этажа зарешечены уже сто лет, а часть лаборатории оснащена сигнализацией. Как видишь, исследования проходят в крепости: собаки, полицейские в палатке, решетки, сейф, ключи! И к тому же обязал меня, чтобы я сообщал ему фамилии гостей и дни, когда я или Спарроу покидаем Саншайн Мэнор. К счастью, все продлится недолго. Я думаю, что через месяц мы закончим то, над чем работаем, то есть овладеем основами технологии нашего метода. Если вдруг с кем-то из нас что-либо случится, то другой доведет дело до конца. А дальше пусть беспокоится промышленность. — Я считал, — заметил Алекс, — что химические опыты проводятся в специальных помещениях. Ведь эпоха ученых, работающих дома, далеко позади. — Разумеется! — Драммонд хлопнул в ладоши. — Боже мой! Мы делаем массу опытов, но проводим их далеко отсюда, то есть не мы, а под нашим началом работает целый штаб людей. Мы можем там и не присутствовать. Даем задания и получаем результаты. Раз в два дня из Лондона приезжает автомобиль только для этого. Здесь, на месте, мы занимаемся только теорией. Лабораторию мы иногда используем для некоторых опытов, которые можно проводить здесь. Руководит ею Филип, и он снимает с нас часть нагрузки… — Он помолчал. — Думаю, Гастингс многое бы дал, чтобы знать, как далеко мы уже ушли. Он очень симпатичный. Я знаю его давно. Гостил у него в Америке и пригласил к себе, если он будет в Англии. Он приехал, и я стараюсь, чтобы ему здесь было удобно. Но он, бедняга, очень хочет забрать кого-нибудь из нас с собой.