Бонус. Вечером под Рождество... Вечером под Рождество девушки гадали. За ворота, сняв с ноги, валенки бросали. Шуточная и добрая сказка про святочные гадания. Стопроцентная выдумка. *** Серебрилось. От мороза воздух звенел и луна, ровнехонько откушенная с одного недоспевшего бока, улыбалась на звёздном небе. Видимо, звезды пересчитывала. И оттого, что все сошлись, радовалась. Цепляя хрусткие, высохшие от мороза, еловые ветки голыми руками, Ивашко отламывал одну за другой с низов молодехонького деревца, а затем протягивал их своему другу Костюшке. — Может хватит, — пытался образумить Костюшко своего друга, держа пышную охапку веток на вытянутых руках и переживая, что липкая смола приклеится к его новехонькой дорогой дублёнке. — Не хватит, — пыхтел Ивашко, залезая в сугроб ещё дальше, к следующей ели. — Мамка просила избу к Рождеству украсить. А это в разные комнаты положить надо. А Марька бантов навязала из лент целую кучу. Уж мне-то кажется, что лучше побольше, чем два раза в подлесок бежать. И Костюшко молча соглашался. Действительно, лучше за раз отделаться. Подлесок на самом краю деревни, не особо хотелось ему сюда идти по морозу, но друга в беде не бросишь. Да и волки, бывало, в такие морозы вокруг деревни хаживали. Этой зимой, конечно, как говорит Ивашко, ещё не наведывались. Но мало ли… Ивашко друг. Простой, как репей на иссохшем от жары лопухе, но преданный и верный. Когда они, попав на один курс училища, оказались за одной партой, Костюшка сразу понял, толковый парень ему в соседи достался. И хоть и смеялись над рыжим и конопатым Ивашко, но, однако лучше его никто математику не решал. А у Кости рука была гибкой, чертежи все легко давались, и карандаш по бумаге словно по маслу шёл. Оттого все задания совместно они щелкали, как орешки, на радость вредным престарелым учителям. Так и сдружились: генеральский сын, что здоровьем не вышел, оттого пошёл по стопам деда, почётного архитектора, да простой паренёк, отличившийся высшим баллом в учебной грамоте и решивший попытать удачу в городском училище — авось сдаст да в люди выбьется. Полгода уж они, как брата два кровных: спина к спине, плечо к плечу. Там, где Костюшка слабину давал, Ивашко кулаками грозился, никому друга обижать не разрешал. А ежели Ивашко не дотягивал до стипендии, так в столовой Костюшка ему непременно свою порцию отдавал. Сам-то мог и дома поесть, у няньки всегда и щи наваристые, и пирогов гора. А Ивашко только и ест то, что в столовой дают, а в общежитии гранит науки все свободное время точит. Уж больно деревенскому парню удержаться в учебном заведении хочется. Через пару месяцев, к ноябрю, когда первая слякоть подмерзла, оказалось, что Ивашко без обуви остался. Его кирзовые добротные сапоги от мороза стояли колом. А валенки, которые ему посылкой передали из деревни, для городской слякоти оказались непригодны. Можно бы и резиной обтянуть, но уж ходить по училищу в таком стыдно было. Тогда Костюшка повёл своего друга домой. С отцом познакомил, попросил за друга, чтобы отец из старых списанных военных сапог выделил Ивашке пару. Пусть не новые и со сбитыми носами, лишь бы тёплые. Долго говорил тем вечером генерал с парнями. О жизни спрашивал, о дружбе, об учёбе. А к следующим выходным привёз поношенную, но гожую шинель, тёплые сапоги да шапку на овчине. Мать Ивашкина в знак благодарности из деревни передала шматок солёного сала с прослоечкой да банку тягучего янтарного мёда. А теперь вот, на Рождество, и Костюшку позвали в гости в деревню. Познакомиться да отдохнуть. Зимняя рыбалка, банька с берёзовый веничком, да и еда простая, от которой щеки румянее сразу становятся. Мать у Ивашки была путным зооведом. Уважали её на деревне. Одна сына и дочь вырастила. Мужа ее ещё лет пятнадцать медведь на реке задрал. Зима голодная была, бесснежная. Шатун объявился, да хорошо, что до деревни не дошёл. Отец Ивашки как раз на реке рыбачил. Совсем неподалёку от озера, где ребятня деревенская на коньках каталась. Шатуна, облезшего, обезумевшего от голода, он завидел сразу. Схватил обрез, который завсегда с собой таскал. Бывало, зайцы носятся мимо рыбака, шалят, так и не грех шмальнуть, зато на обед свежатина. Так и тут пригодился ствол. Убить медведя он, конечно, не убил. Но внимание к себе привлёк. А там уж на крики и народ всполошился. Детей по домам разогнали. Охотники ружья повытаскивали, да окровавленную зверюгу изрешетили. Так и осталась Ивашкина мать вдовою. А сегодня, подчас после полудня, прибежала бабка с другого конца села, говорит телиться буренка у неё удумала. А в животе два теленочка. Ушла мать, под образами перекрестившись, велела ужинать без неё, за порядком смотреть да баню топить, а еще еловых веток набрать. А она уж как вернется, так все равно помоется и сразу спать ляжет. — Пошли, Ивашко, — снова окликнул друга Костюшка. Марька там одна. Удумает ещё чего, тебе потом попадёт. Здравый совет вразумил, и Ивашко, выползая из глубокого сугроба, повернулся навстречу другу. — Твоя правда, брат. Забыл я, она ж к подружкам просилась. Уйдёт ведь, а печь затухнет. Да и дверь она плотно отродясь не закрывает. Выросла только ростом, а ума нет. — Не ругайся ты на неё. Что ей годов-то? Год ещё как учиться в школе. Сам-то пару лет назад умнее был? Ивашко честно пожал плечами. Перенял половину охапки еловых веток у друга и вышел на рыхлую кособокую тропу. — Может и не умнее, кто ж его знает. Я всегда ответственность понимал, а у этой дурехи одни тряпки да ленточки на уме. Она до сих пор в Деда Стужего верит, да желания загадывает. — Ну и пусть бы верит, Ивашко. Девчачья душа от этого счастливее, так пусть радуется. Никому ж она этим не мешает? — Не мешает, — согласился Ивашко. — Марка, она хозяйка хорошая. И корову доит, и полы намывает, чтобы матери меньше забот было. Летом вот хлеб научилась печь. Не как мамкин, конечно, но тоже неплох. С молоком мы быстро умяли. — Вот и то-то же. Потому давай возвращаться, что-то околел я на морозе. Быстрее придём — быстрее душа успокоится. Дружно шагая по хрусткому снегу, Ивашко и Костюшка миновали подлесок, вышли на ясную, выбеленную снегом и лунным светом поляну, а потом, петляя по накатанной санями дороге, направились к окраине деревни. — Кажись, мы не отсюда выходили, — заприметил Костюшка, осматривая первые кособоких домишки. — Не отсюда, — вздохнул Ивашко. — Хочу по Весенней улице пройтись, чуть дольше получится. — А что ж тебе прямо не идётся? — насмешливо спросил друг, чувствуя за вздохом сердечную тоску. — Тут вот на окраине, зазноба моя живёт. Анка. Красивая, аж сердце млеет. Тихая, статная, как лань лесная. А глаза у неё, скажу тебе брат, как два озера. — Такие же синие? — Такие же огромные! Как глянет на меня, так во рту язык ватным становится. — Хочешь сказать, что не признался ей до сих пор в симпатии? — Не признался, Костюшка. Я ж ей сызмальства косы дёргал, да шпынял, как козу. — Шпынял? Это за что это? — Сестра у неё есть сводная. Ташка. Чернобровая. Груди как дыни. Да старше она меня на год. Так вот созрела Ташка, да глаз на меня положила. Мы с ней в укромном местечке спрячемся, да целуемся. А Анка эта, вертихвостка сопливая, за нами подсматривает, да высмеивает. А потом я ей в школе то косу дёрну, то ранец мелом оботру. Она заревет, да больше не лезет. А потом уехала она к тётке в город. Мать у неё захирела, в больнице полгода лежала. Так Анка в городскую школу ходила, и в деревне нос не показывала. А потом приехала в августе. Сама как спелое яблоко. Ещё не куснул, а полон рот слюны набирается. — Судьба твоя такая, — спрятал усмешку Костюшко. — Не твоя она, значит. Ей, небось, учиться ещё. А ты, глядишь, в городе себе новую зазнобу отыщешь. — Отыщу, не печалься. Но хоть мимо Анкиной хаты пройти хочется! Хоть в конце взглянуть! — Пойдём, ухажер, — вздохнул Костюшко. — Заодно вашу Лиханьку рассмотрю. Думал, маленькая деревушка, а тут, оказывается, добротно село у вас. Ивашко благодарно улыбнулся. — Спасибо тебе брат, что не осудил. Знаю, тебе далеки все сердечные переживания. Ты уж меня потерпи. Костюшко довольно кивнул. Довольно, так как своей непреклонностью гордился. Считал, что утехи любовные подождут. К тому же родители нет-нет, да и приговаривали, что у отцовского сослуживца дочь подрастает. Хорошая из них пара получится. Девка умна не по годам, даже газеты экономические со своим отцом, бывает, почитывает. Такая свою выгоду не упустит. Чем договорной брак может быть плох? Уважай жену, дари подарки по праздникам. Детей, опять же, по уговору родить можно. Сначала мальчика, потом девочку. Такая жена и перечить не станет. Ежели только он сам не сглупит. Но Костюшка себя глупцом не считал. Поэтому к разговорам о дочери отцовского сослуживца относился спокойно. Правда девицу ни разу не видел, так она вроде ещё и мала. Успеется. Дочка военного при хорошем чине не может быть некрасива. Ивашко шаг прибавил и к дому с синими резными ставнями уже несся на всех парусах. За окнами горел свет и избе было по-праздничному шумно. Хлопнул дверь, раздался девичий заливистый смех, а потом ещё один, пуще прежнего. — Девки у неё в гостях, — шепнул Ивашко, старательно рассматривая конце сквозь дыры в заборе, словно занавески вдруг стали прозрачными и взору его стало доступно все, что делается в доме. — Гадать собираются, наверное. — Гадать? — удивился Костюшко. – Так это же непрактично? — Девкам что до практичности? — фыркнул Ивашко. — Сам же говорил, лишь бы бабьему сердцу радость была. — Может, и говорил. Ивашко, будь другом, пошли, а! Окоченел я с морозу такого. Непривычно мне. — Ладно, -— смирился Ивашко, отлепляя нос от забора. — Пойдём. Все равно ничего не видно. Да даже если и увидит она меня, то погонит. Друзья, минуя прижавшиеся к высоким сугробам желтоглазые низехонькие дома, вышли на соседнюю улицу, а там уже и до Ивашкиной избы дошли. И как раз вовремя. Марька, разодетая, да нарумяненная, стояла у порога и натягивала полушубок. — Ну и долго же вы, — упрекнула она, сторонясь и уступая проход старшему брату. — Так все святки из-за вас пропущу! — Собралась она! Баню хоть проверяла? — буркнул Ивашко, сваливая еловые ветки на пол возле печи. — Ни разу! — дерзко отбрила Марька брата. — Сам сказал, на двор без тебя не ходить! Вот я и сидела у печки. Все что мать мне наказала, я сделала. А баню уж сам, братец, проверяй. Мать жаркую все равно не любит. Ей только после работы ополоснуться. — Иди уже, не умничай, — буркнул Ивашко, снимая старый отцовский тулуп и бережно вешая его на крюк за печкой. — Скажи только, куда пойти собралась. — Так к Анке с Ташкой. Там Зонька и Лиська будут. Гадать мы будем, Иваш. Хочешь, постой с избой рядом. Глядишь, валенком прилетит! — рассмеялась ясноокая Марька и, стрельнув глазками на молчаливого Костюшку, греющего руки на застенке у печки, хлопнула дверью и была такова. — А ты говоришь, сил у неё нет дверь плотно прикрыть, — заметил Костюшко, едва смутившись от девичьего взгляда. — Шальная, — незлобно ругнулся Ивашко и принялся растаскивать ожившие лесным духом еловые ветки по теплой избе. С морозу ужинать было споро. Картошка, распаренная на утином жиру, рассыпчатая, сытная, закончилась в казане быстро. Для матери порцию Ивашко сразу отложил, а дно чугунной посудины теперь усердно вычищал коркой свежего хлеба. И Костюшка, изредка оглядываясь, не увидит ли кто его шального поведения за столом, уподоблялся другу. Кто ж знал, что самая вкуснота остаётся на донышке? Сытым хорошо. Сытым спать сразу хочется, и дурь разная в голову не лезет. Но Ивашко все ещё был голоден. Да и друг его скромно отпускал глаза, когда в животе начинало урчать. Мать-то в обед ушла. Если бы дома была, то бы то ещё чего наготовила, а так попросту не успела. А Марька, она девка, она ест как синица, поклевала и улетела. Сам бы он сготовил, но ведь ночь практически на дворе. Сейчас бардаку больше наведёт, чем толкового сделает. Да и не повар он, мужик. Зацепившись за эту мысль, Ивашко затих, а потом, гонимый азартом и желанием удивить дорогого гостя, ухватился за его рукав и с задором произнёс : — Братка! А у меня горюха есть. Будешь? За праздник грех стопку не выпить, а? Костюшко сначала даже не поверил ушам. Оттого пауза затянулась, и Ивашко расценил её по-своему. — Не веришь, что ли? У меня с окончания школы стоит недопита. Думал с друзьями отмечу, да сам знаешь, не пришлось. — Да верю, — произнёс Костюшко, желая друга не обидеть.