Поднялись по лестнице старого доходного дома, где поэту Революция выделила отдельную комнату в коммунальной квартире – и это помимо четырехкомнатной в Гендриковом переулке, куда он заселил свою «семью»: Лилю и Осю Брик. Крохотная комнатёнка-лодочка, как справедливо заметил о ней сам постоялец в поэме «Хорошо!». И Ильич к стене прикноплен, что тоже в стихах описано: «Двое в комнате. Я и Ленин – фотографией на белой стене»[29]. – Хочешь чаю, Аграныч? Раскочегарю примус. – Нет, я на минуту. И вот что хочу подарить тебе. Считай, что с днем рождения, а то у тебя всегда толпа, неудобно было при всех. А вещь ценная, интимная. Ее, знаешь ли, и это факт, сам Пушкин Александр Сергеевич носил. Ты ведь классика-то нашего с парохода современности до сих пор еще не скинул, а? Уважаешь его, с ним по Москве прогуливаешься. Как там у тебя великолепно расписано: «На Тверском бульваре очень к вам привыкли. Ну, давайте, подсажу на пьедестал»[30]. В общем, прямая передача эстафеты. От классика девятнадцатого века – к классику двадцатого. От дворянского выкормыша – к подлинно пролетарскому гению. Он вытащил из бокового кармана тот самый перстень: витой, золотой, с сердоликовой печаткой, с иудейскими буквами. Поэт, несмотря на неприкрытую лесть, восхваления и провенанс подарка, поморщился. – Как я его носить-то буду! Мне Лилечка перстень с монограммой W.M. подарила, так пришлось снять, в кармане на цепочке таскать – студенты-рабфаковцы засмеяли. Да и правы они! Негоже пролетарскому поэту с буржуазной фитюлькой на пальце ходить! С колечком! – А ты не носи. Дома храни. Вещь ценная, но не потому, что в ломбарде за нее тыщу дадут. Это как эстафетная палочка, дурья твоя башка! Им ведь сам Пушкин владел, потом, говорят, Жуковскому достался, затем – Тургеневу, а потом – в музей. А из музея печатку, как царя свергли, несознательные революционные матросики и поперли. Агранов не стал упоминать, что принадлежал перстень, в том числе, насквозь буржуазному, невзирая на его поэму «Двенадцать», Блоку. Ни про казненного контрреволюционера Гумилева не сказал, ни при каких обстоятельствах сам его заимел. Продолжил, искусительно поворачивая в руке кольцо: – А теперь оно – вот, по праву принадлежит тебе, как первому поэту Советской России. Не Бедному Демьяну, заметь, не какому-нибудь Пастернаку и даже не «буревестнику» Горькому. Тебе, Володечка, тебе. И это ведь не единоличное решение, – вдохновенно врал он, – другие товарищи из моей организации, кто и постарше меня будет, и опытней, сказали: «Нечего таким вещам в музеях в витринах красоваться! Пусть Володька Маяковский им владеет!» Держи! – и он прямо-таки всунул перстень собеседнику в руку. – Ты ж понимаешь, – продолжил он, – я б и сам на твоем месте не стал обновкой прилюдно хвастаться. С одной стороны, начнется зависть – как ярко, со знанием дела это чувство твой приятель Олеша описывает. А второй момент – вещь музейная, еще поднимут «старомозгие пушкинисты» (по твоему замечательному выражению) кипёж: почему пушкинская печатка оказалась в столь неблагородных, пролетарских руках. – Что ж, спасибо тебе, Аграныч. Маяковский явно повеселел. А его гость продолжал – он поймал вдохновение, кто говорит, что в оперативной работе ему нет места! – И вот мой подарок номер два. Держи. Ты давно просил. – Он достал из кармана маузер. – Полезная штука. Заряжен. Маяковский разулыбался, но спросил: – Для чего мне, в центре советской Москвы, пистолет? – Кто знает! Девушек от бандитов защищать. Или отстреливаться от белогвардейского десанта. А если враги вдруг окружат, последнюю пулю можно оставить себе. От прозвучавшего приглашения к самоубийству Маяковский побледнел. Много раз он думал в течение жизни о «точке пули в своем конце». Навязчивой идеей становилась для него эта мысль. – Да шучу я, шучу! – похлопал его по плечу Агранов. – Таскай пистолет на здоровье, на девушек впечатление производи! …Из этого маузера Маяковский застрелится в той же комнате через полгода, 14 апреля 1930 года. Почему-то первыми, еще до приезда «Скорой», туда войдут чекисты. Золотой «пушкинский» перстень исчезнет вместе с ними. Наши дни У Богоявленского к Кристинке было много вопросов. Во-первых, что это она так по Грузинцеву убивалась? Нет, мы все, конечно, свободные люди, но странно, не правда ли? Второй раз видит человека и оплакивает его чуть не как родного. И зачем она со следователями откровенничала? Вот к чему, к примеру, сразу вываливать следаку, что они вместе с Богоявленским на спектакль к Грузинцеву ходили? Еще, наверное, наболтала, что он ему букет за кулисы приносил. Что за невоздержанность речи! Хотя, с другой стороны, Кристина его, можно сказать, спасла. В столь сжатые сроки нашла адвоката – да такого хорошего! Вытащила из тюрьмы. Если б не защитник, очень даже запросто уехал бы сейчас поэт куда-нибудь в СИЗО. Поэтому вряд ли следует на нее нападать, претензии ей предъявлять. Может, когда-нибудь позже, когда всё успокоится. В своем доме, отоспавшись в такси, поэт для начала принял душ, смыл с себя запахи ментовки, автозака, суда. Потом развел бурную деятельность. То, что он избежал «неба в клеточку», сильно вдохновляло. Кристинка обещала привезти еды – но он и сам не лыком шит, умеет встречать девушек. Из запасов в морозилке и подвале спроворил креветочный салат, с яблоками и консервированными ананасами. Сделал «чушку берек» – фаршированный брынзой болгарский перец: помнил, когда-то для нее готовил, и Кристи понравилось. Сунул бутылку шампанского и бутылку белого в холодильник, красное из подвала оставил на столе – пусть, наоборот, подогреется. Кристина приехала ближе к полуночи. Привезла в пластиковых коробках ресторанной еды. Благосклонно оценила его кулинарные потуги. А еще протянула газету: – Вот, гляди. Ты же славу любишь? Считай, опять прозвучал на всю страну. Газетенка оказалась желтая, под названием «ХХХпресс». На первой полосе – аршинными буквами заголовок: УБИТ АНДРЕЙ ГРУЗИНЦЕВ! Чуть ниже – шрифтом поменьше: Актер был отравлен в своем особняке! А еще ниже – подзаголовок: По подозрению в убийстве задержан известный поэт Юрий Богоявленский. И фотография, снятая откуда-то сверху (со второго или третьего этажа особняка актера?): он, поэт, шагает, руки за спину, конвоируемый сержантиком, по направлению к полицейскому «Патриоту» по идеальной дорожке от ступенек дома Грузинцева. – Но ведь какая сволочь сняла это! – выкрикнул Юрий Петрович. – А потом еще в газету продала! Кто-то ведь оттуда, из тех, кто в доме был! Он в сердцах скомкал желтый листок и запулил в стену. Кошка Мася, вертевшаяся на кухне, поблизости к гостям и еде, аж подпрыгнула и, выгнув спину, убежала. – Да я на них в суд подам! – продолжал разоряться поэт. – Совсем я не задержан! Вот, на свободе, всего лишь под подпиской! – Знаешь, как нас на кафедре рекламы учили: любой пиар хорош, помимо некролога, – глубокомысленно заметила Кристина. – Угу, – скептически заметил подуспокоившийся поэт, – то есть ты хочешь сказать, что люди, разглядев меня на фото и мою фамилию в заголовке, немедленно побегут покупать сборники Богоявленского? – Почему нет? Тебе самое время пару интервью дать, к Малахову на передачу сходить. Сейчас нарасхват будешь. О себе напомнишь, собственную версию событий преподашь. – Ох вы, пиарщики, только об одном и думаете! Вечно у вас голова набекрень: кого бы прославить. Давай-ка лучше мы с тобой выпьем – за мое чудесное освобождение. Хлопнула пробка шампанского. Они чокнулись. Кристина полетала по кухне, организовала прекрасный стол из привезенных и местных припасов. – Я тебе страшно благодарен за адвоката. Сколько должен? – Сочтемся. Тем более он свою работу не закончил, еще понадобится. Но тебе не кажется, что сейчас самое время объяснить, что происходит, мне? Почему тебя задержали? – Боишься иметь дело с уголовником? – Нет, блин, я всю жизнь мечтала, как героиня Некрасова, отправиться за любимым в Сибирь! Давай, рассказывай. Делать было нечего, и, взяв с девушки слово, что она будет молчать, он поведал ей обо всем. А закончил риторическим вопросом: – Я только не могу понять, как в моей сумке оказался настоящий перстень?! – Любой мог войти к нам в комнату. – Значит, кто-то знал мое особое отношение к печатке? – Уверяю, это была не я. Ладно, хватит ему было на сегодня убийств, расследований, подстав, подозрений, и он переменил тему. – Хочешь, я тебе стихи почитаю? Написал прямо в камере сегодня. В автозаке отшлифовал. – Еще бы! И он прочел три очень комплиментарных четверостишия в адрес своей гостьи – а как еще он мог отблагодарить ее за хлопоты, не деньги же совать! – Какой ты милый! – восхитилась она и заставила повторить стихотворение еще раз. Потом обошла стол и впилась в его губы требовательным поцелуем. – Пошли скорее наверх, или где ты здесь принимаешь поклонниц. Потом, среди ночи, поэт спросил: – Почему ты так грустила-убивалась по Грузинцеву? За две встречи успел он тебя покорить? – Приступ ревности? Лучше скажи, почему ты так долго с госпожой Колонковой на кухне ворковал? О чем вы там сговаривались с богачкой? – Просила меня почитать свои стихи, – поддразнил он девушку. – Потом, в другой день, в спокойной обстановке. – Давай-давай. Она тебе по возрасту, конечно, гораздо больше подходит. Встретятся, наконец, два вялых тельца. – Вялых? Ах ты, паршивка! И это про меня?! Я сейчас покажу тебе «вялых»! А уже под утро он сказал ей: – Ты знаешь, Кристина, я сам очень хочу разобраться, кто и почему убил Грузинцева. * * * После полубессонной ночи девушка проснулась рано. Сквозь полудрему Богоявленский слышал, как она плескалась в ванной, потом включила кофеварку на кухне. Потом снова поднялась к нему в спальню – пахнущая духами, со свежей укладкой, в новой блузке. Наклонилась и поцеловала его.