Да, поэт встречался с контрреволюционерами. Да, обещал написать и издать антисоветские листовки (не написал и не издал). Да, взял от участника заговора деньги – аж двести тысяч рублей (согласно дотошной справке при посмертной реабилитации эту сумму посчитали эквивалентной 5 рублям и 60 копейкам образца 1913 года). Нет, он не организовывал теракты, не выходил на демонстрации и не стрелял виновных по темницам. Но приговор – высшая мера наказания – привели в исполнение на рассвете 25 августа 1921 года. Говорят, Агранов лично присутствовал на казни. Золотой перстень с сердоликом и иудейскими буквами остался в личной собственности Агранова. Он пока не знал, что это за кольцо и откуда оно взялось, однако звериным, революционным нюхом чуял: перстень не просто побрякушка, он нечто важное и очень, очень ценное – возможно, мистическое. Агранов постановил для себя непременно поднять историю перстня и постичь его смысл. Притом золотое кольцо он хранил в служебном сейфе и никому, ни домашним, ни сотрудникам ЧК, не показывал. Наши дни Загремели ключи. – Просыпаемся, руки за спину! На выход! Сонного и обалдевшего от сна в одежде Богоявленского повели куда-то по коридору, а потом по лестнице вниз. «Будем надеяться, что не в подвал, расстреливать». Открыли дверь и ввели в камеру. Она была пуста, там имелись две шконки, поднятые к стене, а также стол и подле него – два привинченных к полу табурета. «Сейчас допрашивать будут, – подумалось поэту. – Уже рассвело, начался новый день». Но он не угадал. В камеру вошел молодой хлыщ, в прекрасном костюмчике, с кожаным портфелем. Представился: – Я Артем Соловаров, адвокат. – Вас Кристина наняла? – Да, от вашего имени. Адвокат улыбнулся поэту и пожал ему руку. Даже эти два простых человеческих действия – улыбка, рукопожатие – подействовали на Богоявленского успокаивающе. – Времени у нас не так много, поэтому я вам сразу обрисую ситуацию. Сегодня состоится суд, который будет избирать вам меру пресечения. Разумеется, наша позиция: чтобы эта мера не была связана с ограничением свободы. Сидеть вам в СИЗО хотя бы два месяца совершенно не с руки. Поэтому вопрос первый: вы чем-нибудь власть нашу гневали? – Нет. Противуправительственных стихов не писал, на демонстрации не ходил, на пикеты тоже. – Это очень хорошо. А теперь расскажите мне, как на духу, в чем же вы провинились, что вас взяли с роскошного банкета да в вонючую камеру засунули? Богоявленский понял, что надо поведать правду. К адвокату он проникся доверием – да и что ему оставалось делать? Нет, он не стал рассказывать историю ab ovo[26] о пушкинском кольце, своем интересе и одержимости этой вещью. Просто сказал, что перстень ему понравился, и он имел намерение его украсть. Для того и познакомился с Грузинцевым, хотел усыпить гостей в особняке актера и ночью подменить кольцо. После преступления спрятал самодельный перстень в собственной сумке, а затем следак нашел в ней же печатку оригинальную. И о тщательно вымытой пробирке, оставленной на виду в ванной, поведал. Молодой человек слушал внимательно, задавал наводящие вопросы. Когда поэт закончил, протянул: – Конечно, все у нас нынче отдается на усмотрение судьи, но я лично никаких оснований для содержания вас под стражей не вижу. Будем бороться за подписку о невыезде, но домашний арест также не исключен. Сейчас они, конечно, проведут первый допрос. Ни в коем случае ни в чем не признавайтесь. Предъявить вам практически нечего, разве что кольцо с пальца убитого, оказавшееся у вас в сумке. Но это легко бьется, потому что жилое помещение, в котором вы располагались в доме Грузинцева, на ключ снаружи не запиралось, проникнуть в него и подложить вам в сумку печатку мог любой из присутствовавших. Что за пробирка в ванной – вы представления не имеете. А почему у вас еще один, точно такой же на вид перстень оказался – вам очень понравился тот, что вы увидели на пальце у актера в день, когда познакомились, и вы решили изготовить точную копию. И на день рождения в особняк его брали, чтобы похвастаться, – да потом передумали. Очень поддержал Богоявленского стряпчий! Когда после него в камеру в подвале пожаловал вчерашний следак – успевший, впрочем, переодеться, побриться и отдохнуть явно в более человеческих условиях, чем поэт, – задержанный отвечал ему скупо, просто и как по писаному. В основном: «Нет» и «не знаю». Потом тот попыхтел, заполняя протокол, дал прочитать и подписать – и ушел, явно раздосадованный. Богоявленского опять вывели из камеры, потом из отделения и усадили в автозак: слава богу, одного. Еще полчаса езды по запруженным подмосковным дорогам. Затем – красно-кирпичное здание суда, и там его встретил все тот же его адвокат Артем. В небольшой комнатке стряпчий повторил для судьи все те же аргументы: причина смерти Грузинцева пока не установлена, кольцо, снятое у него с пальца, мог подложить в вещи Богоявленского любой гость особняка. К тому же задержанный – всемирно известный поэт, книги его выходили во Франции, Польше, Латвии и даже в Японии, он член Литфонда и Пен-центра, имеет постоянное место жительства и работы, а намерений скрываться от следствия, напротив, у него нет. В ответ на логичную речь адвоката судья вынес решение о мере пресечения: «Подписка о невыезде и надлежащем поведении». Богоявленскому вернули по протоколу вещи и деньги, и под вечер он вышел на крыльцо Одинцовского суда почти свободным человеком. Вызвал такси и потащился по вечерним пробкам с юго-запада Подмосковья к себе на северо-восток, в поселок Красный Пахарь. Позвонил Кристине: «Спасибо за адвоката. Сколько я тебе должен?» – Свои люди, сочтемся. Машину я к тебе домой перегнала, кошку накормила. Ключи от твоего дома у меня, когда привезти? – Сегодня сможешь? – А ты не слишком вымотался в своих тюрьмах? – На тебя у меня сил хватит. – Вот дурачок. Хорошо, приеду. Тебя ведь, наверное, и покормить надо? – Не откажусь. И сразу после разговора на заднем сиденье такси Богоявленский снова вырубился: тяжелым, глубоким сном. Почти без сновидений. История перстня – глава восьмая. Прошло 109 лет с момента его явления. Октябрь 1929 года. Москва, СССР Якову Сауловичу Агранову дружить с поэтами-прозаиками-режиссерами по должности было положено. Он ведь секретно-следственную часть ОГПУ возглавлял. Вдобавок – интересно было. Приподнимало его. Вот, скажем, Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Всемирно известный режиссер. Гастролирует со своим театром по странам буржуазной Европы и в Северо-Американских Штатах, да с огромным успехом. Или Маяковский. Любимейший советский поэт. Вся молодежь его обожает. Какие рифмы! Какой характер! Какое остроумие! Скажет как отрежет. На всех выступлениях смех, овации, аплодисменты. Оба теперь у Агранова первые друзья. Не то что перед ним заискивают, нет, оба люди гордые, но он с ними – как равный среди равных. Запросто бывает у них дома. Ведь Зина Райх (супруга Мейерхольда) и Лиля Брик, нерасписанная жена Маяковского, у себя на квартирах, что им Советская власть выделила, настоящие буржуазные салоны завели. Кто там только у них не бывает! И литераторы, и актеры, и иностранные корреспонденты захаживают. Удобнейшая вещь – сразу налицо все разговоры творческой интеллигенции, недомолвки, контакты и планы. И Агранова там принимают не то что на равных – на ура. А он и не думает скрывать, что чекист, работник спецслужбы – это в наши дни звучит гордо! Знали бы родители из местечка Чечерск Рогачевского уезда Могилевской губернии, как высоко их сын вознесется! Ах какие возможности открыла Революция тем, кто ей верно служит! Но ведь и возни с этими так называемыми творцами сколько! Они ведь как дети. Дуются друг на друга, обижаются, иногда говорят или затевают немыслимое – и ладно бы втихую, в своей песочнице, так ведь прилюдно. Приходится их мягко, по-партийному поправлять, увещевать, не доводить до беды. Как писал тот же товарищ Маяковский про Ленина нашего, дорогого Ильича? «Он к товарищу милел с людскою лаской»[27]. Но и, конечно: «Он к врагам вставал, железа тверже»[28]. Поэтому уклонистам, ревизионистам, троцкистам – наш суровый отпор. А заблуждающимся или честно забредшим в тупик – всегда поможем, как говорится, наставим на путь истинный. Хоть они, представители творческой интеллигенции, порой наивные, как дети, но в их среде, в отличие от малышей, царит ужасная половая неразборчивость. То и дело вспыхивает так называемая «любовь» к кому ни попадя. И живут они, не скрываясь, с чужими мужьями и женами. Скажем, спит Брик Лиля Юрьевна на втором этаже своей дачи в Пушкине с режиссером Кулешовым, а несчастная жена последнего, актриса Хохлова, в то же самое время сидит внизу в гостиной и чай пьет. Положено у них так. С другой стороны, этот ихний, как говорят буржуа, про-мис-ку-и-тет очень полезен для оперативных нужд бывает. Ибо как много может рассказать важного, интимного распаленная дамочка в постели! К тому же и самому можно поесть клубнички сладенькой вдоволь. Да и возвыситься, возгордиться (хотя бы в уме) тем фактом, что ты, к примеру, той же тропкой ходил под Лилину юбку, что и великий пролетарский поэт Маяковский. А вот, кстати, и он сам. Легок на помине, как говорила буржуазия. Идет по Кузнецкому, мрачнее тучи. Крепкой палкой своей поверчивает. Всех прохожих на голову выше и не смотрит ни на кого. Можно было бы подумать: стихи в уме пишет, рифмы обдумывает. Но нет: губы сжаты свирепою складкой, брови нахмурены. Явно зол на весь мир. И есть отчего злиться. Агранов знает: собрался пролетарский поэт в Париж. К нынешней своей зазнобе – буржуазке, эмигрантке Татьяне Яковлевой. А ему, хлоп, визы выездной из СССР не дали. Сказали: ваша командировка нецелесообразна. Вот он и бесится. Да, это Агранов постарался. Информацию о предстоящей поездке Лиля до него довела. Ведь у Маяка с Яковлевой там, в Париже, дело чуть не до свадьбы дошло. А кому это надо, чтобы пролетарский поэт в столице буржуазной Франции женился? Никому не надо – Лиле в первую очередь. У них хоть физическая любовь с Маяком прошла, да все равно он ей письма нежные шлет, содержит и ее, и мужа ейного, Осипа Брика. А молодой Советской республике тоже совершенно ни к чему, чтоб певец революции с парижанкой шашни крутил. Если женится, она его перевербует и в Париже оставит. Нетушки. Пусть дома сидит. В СССР ему полная свобода: езди куда хочешь, от Киева до Самарканда, гребись, с кем хочешь. Но Париж теперь для тебя закрыт. Агранов сделал вид, что встреча случайна. Да ведь удобно. Поэт в Лубянском проезде живет, в двух шагах от здания ОГПУ на площади Дзержинского, дом два. Всяк поверит, что нечаянно столкнулись. – Володя! – О, привет, Аграныч! Руки не подал, но не потому, что не уважает или злится. Все знали: Маяк патологически брезглив. Боится гриппа, простуды, сифилиса. Платком дверные ручки протирает перед тем, как взяться. – Рад встрече! Как дела, как жизнь молодая? – Да вот, – сразу начал жалобно, – в Париж меня не пускают, визы не дают. Помоги, Аграныч, ты ж там не последний человек! Знал бы поэт, что именно по представлению и настоянию «Аграныча» ему визу не дали! Но нет, святая душа, даже мысли не допускает, надеется и верит во все хорошее. – Ах, Володечка! Нешто ты думаешь, что я ситуацией не владею? Не ходатайствовал за тебя, не просил? – И…? Во время разговора они потихоньку дрейфовали в уличном потоке в ту сторону, куда изначально шел поэт и куда, как получалось, чекист его теперь сопровождал: к дому Маяковского. – Был и на самом верху я, – почти шептал Агранов, воздев для убедительности указательный палец к небу, – да говорят они: не время сейчас, надо обождать. И международная обстановка сложная, и белогвардейские провокации возможны, надо поберечь нашего любимого, единственного великого пролетарского поэта. – Может, Сталину написать? – Да к чему? Загромождать бесконечно занятого товарища Сталина такой, в его понимании, мелочью! На фоне стоящих перед Ним гигантских забот и задач такой ерундой! Потерпи, Володечка, все еще утрясется. А чтобы ожидание скрасить, у меня для тебя подарочек есть. И даже два. – Есть, так давай! – с большевицкой прямотой прогудел беспартийный коммунист Маяковский. – Неудобно на улице. К тебе зайдем? На одну минуту.