«Она, что ли, разболталась? – с негодованием подумал поэт. – Зачем всё выкладывать и о себе, и обо мне? Что за трепология, не хиханьки же, человека убили!» – Мы с Кристиной состоим, если можно так выразиться, в связи. – Но она ведь замужем? – Спасибо, я знаю. – Почему вы именно ее на спектакль с Грузинцевым пригласили? А также на сегодняшнее мероприятие? – Нравится она мне. – Какие отношения были у Красавиной и Грузинцева? – А какие-такие меж ними отношения? Я их только познакомил пару недель назад на спектакле. Сегодня, если не ошибаюсь, они виделись второй раз. – Ладно, проехали. Пойдемте. – Следователь поманил его в ванную. Тот вошел внутрь, Богоявленский остался в дверях. Вдруг сыщик авторучкой, которую вертел в руках, поддел пробирку из-под снотворного. Сразу стало жарко. – Это что? – Откуда я знаю? – То есть вам этот предмет не принадлежит? – Нет. – А, может быть, вашей спутнице, Красавиной? – Не знаю. Вы у нее спросите. – Ладно. Изымем. На экспертизу отправим… Вернитесь в комнату… Итак, не хотите ли, уважаемый Юрий Петрович, добровольно выдать предметы, документы или ценности, имеющие отношение к делу? – Не понимаю, о чем вы? И какое мое имущество может иметь отношение? – В таком случае попрошу вас предъявить к осмотру находящиеся здесь и принадлежащие вам личные вещи. Просто выложите все из сумки на кровать. «Сопротивляться? Качать права? Нет, будет очень уж подозрительно. Наверное, надо подчиняться. Авось не найдет, не заметит, не придаст значения. Да хорошо ли ему описали тот перстень, что был на руке убитого?» Богоявленский опорожнил сумку. Даже при первом, беглом взгляде на собственные вещи ему показалось что-то странным – он не сразу понял что. А майор натянул поливиниловые перчатки и тут же схватил ту самую золотую печатку, что сияла на пальце Грузинцева. «Я погиб, – пронеслось у поэта. – Но странно: ведь кольцо находилось в футляре. И было оно – в самом низу!» Поджаров профессионально пощупал и отложил в сторону другие вещи: очки, книжку, пуловер, запасную рубашку, носки, нижнее белье – и вдруг выудил темно-синий футляр, купленный Богоявленским у Ледницкого в придачу к поддельному кольцу. Он распахнул его – и поэта чуть не хватил удар. Там лежал тот самый перстень. Еще один. * * * Дальше все было как в тумане. Словно через невидимую, но плотную стену воспринимал он происходящее – как бы не с ним. Как следователь вызвал из коридора сержанта – а с ним вернулась и Кристина. Как он провозгласил: «В соответствии со статьей девяносто первой Уголовно-процессуального кодекса вы, гражданин Богоявленский, задерживаетесь по подозрению в совершении преступления». Как приказал сержанту: «Наручники на него надень. Сзади» – тот завел руки поэта за спину и защелкнул на них «браслеты». Неприятное ощущение: скованно, беспомощно, больно. Как Кристина воскликнула: «Боже мой, за что вы его!» – а поэт в ответ усмехнулся: «Как-то слишком много ты тут болтала». И как его повели вниз, сначала по коридору, потом по лестнице, а Кристина бежала рядом и кричала: «Юрочка! Это ошибка! Юрочка! Я найду лучшего адвоката! Тебя завтра же освободят!» Он же скороговоркой сказал ей: «Пожалуйста, собери вещи. Возьми там мои ключи, от квартиры и от машины. Заезжай ко мне домой и покорми Масика. Корм – на стиралке, в баночках». – Я все сделаю, но ты не волнуйся, тебя отпустят скоро. Потом он увидел, что в дверях гостиной стоят и смотрят на него, идущего под конвоем, владетельная теща Елизавета Васильевна (Лиза) Колонкова и ее дочь Влада, вдова погибшего, и на лицах их отражается отчасти удовлетворенное, отчасти брезгливое чувство. На улице, у роскошного крыльца, куда они полсуток назад прибыли с большущей помпой, его усадили в милицейский «Патриот». Рядом поместился парнишка с автоматом, которому он давал автограф, а следователь, сопровождавший их, бросил шоферу: «Везите в отдел. Пусть оформляют». Над Подмосковьем светало. Кончалась осенняя ночь. По пустынным проселочным дорогам они за полчаса долетели до МКАДа, потом дорога сделала кульбит и снова стала отдаляться от столицы. Мелькнул дорожный указатель «Одинцово», и вот они уже въехали на территорию, окруженную забором с мотками колючей проволоки поверху. Внутри помещался щегольской трехэтажный домик с мансардами. Его можно было бы принять за гостиницу, когда бы не «колючка» по периметру и двуглавый орел на вывеске, а ниже надпись: «Отдел полиции». А там, внутри, известного поэта, члена Союза писателей, а также Литфонда и международного Пен-центра засунули в самый натуральный «обезьянник»: решетки от пола до потолка и одна лавка. Слава богу, наручники сняли. И никого больше в заточении не было. Богоявленский немедленно растянулся во весь рост на скамье, разминая руки, натертые наручниками. Он чувствовал себя на удивление удовлетворенным. Как говаривала школьная учительница, прекрасная Вероника Николаевна: «Каждый настоящий русский писатель должен посидеть в тюрьме. Только это сначала еще нужно заслужить». И вот он – заслужил. Как Достоевский и Солженицын. Заболоцкий, Клюев, Мандельштам… Гумилев… На удивление, эти мысли примирили его с действительностью, и через пару минут он, неожиданно для самого себя, заснул. История перстня – глава седьмая. Август 1921 года. РСФСР, Петроград Прошло всего полгода после того, как Блок сделал доклад о Пушкине и подарил Гумилеву кольцо великого русского поэта. Однако в Петрокоммуне произошло с тех пор множество событий, удивительных и ужасных. Даже рабочие и матросы не хотели больше терпеть большевиков – случился Кронштадтский мятеж. Его потопил в крови примчавшийся из Москвы с верными войсками Тухачевский. А Блок стихов действительно больше не писал. Он умирал тяжело, кричал от боли. Ему кололи морфий. Александр Александрович скончался в Петрограде 7 августа 1921 года. А за три дня до того, там же, в Петрограде… 4 августа 1921 года Протокол На основании ордера Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией при Союзе Коммун Северной области за № 1071 от 3/VIII – 1921 г. произведен обыск в д[оме] № 14 кв[артире] № 34 по ул[ице] Морской. Согласно данным указаниям задержаны: гражданин Гумилев Николай Сергеевич [Степанович]. Взято для доставления в Чрезвычайную Комиссию следующее: переписка, другого ничего не обнаружено. Оставлена засада для выяснения[25]. – Товарищ Агранов, об изъятии перстня с печаткой желтого металла писать? – Ты с ума сошел, товарищ боец! Яков Саулович Агранов, по рождению Янкель Шимелевич Шмаев, занимал в ЧК исключительный пост, именуемый «особоуполномоченный по важным делам». Он прибыл в Петроград летом двадцать первого с особым заданием Ленина: не допустить «второго Кронштадта». А для того требовалось здешнюю интеллигентскую публику как следует тряхнуть, напугать. Агранову для такого случая очень пригодился томящийся в застенке на Шпалерной велеречивый профессор Таганцев. И чекист заключил с ним сделку – да не на словах, а на бумаге, в нескольких пунктах (протокол имеется в следственном деле). Коротко говоря, профессор рассказывает все-все-все про всех-всех-всех, а взамен судить его (и его товарищей) будут открытым судом и ни в коем случае не расстреляют. Таганцев, вдохновленный письменной договоренностью, рассказал на следствии про «все-все и всех-всех», а его и еще семьдесят человек, взятых благодаря показаниям, – расстреляли. Агранов же, когда кто-то из коллег попытался уколоть его неисполнением контракта, смеялся: – Выполнять соглашение с контриком, да вы что? Коммунисты заключают договора и следуют им, только когда в этом есть революционная целесообразность. Под метелку «таганцевского заговора» попал и поэт Гумилев. Говорили: на самом деле его сделали «заговорщиком» за то, что был слишком независим, самонадеян и смел. Вот и арест. Говорили: Гумилева взяли оттого, что глава Петрокоммуны Григорий Зиновьев терпеть не мог Горького и всячески вредил ему и его сотрудникам. Вот в итоге и отомстил великому поэту. Шептались: былая гумилевская возлюбленная Лариса Рейснер вышла замуж за мичмана-коммуниста Раскольникова; тот сделал при большевиках колоссальную карьеру, а супругу свою бешено ревновал. А она в пику мужу говорила ему, что больше всех в своей жизни любила Гумилева. Вот и настучал из ревности красный флотоводец на поэта в Питерскую ЧК. Однако, в отличие от сотен и тысяч погибших от рук чекистов и коммунистов просто ни за что ни про что во время «красного террора» – тогда ведь убивали за происхождение, образование или неосторожное слово, – Гумилева расстреляли «хоть за что-то».