И четырежды лауреат и трижды орденоносец поведал барду о том самом перстне, который от Пушкина, транзитом через Блока и Маяковского, оказался у него. К столику подошла спутница Высоцкого, обратилась к Александру Трифоновичу с легким и милым акцентом: – Мне сказали, что вы знаменитый советский и русский поэт Твардовский. Я вас очень много читала, и я так счастлива познакомиться с вами. Меня зовут Марина Влади. – Она протянула свою лебединую руку. Поэт привстал и церемонно поцеловал ее. – Иди, Маринка, назад к этим, – досадливо погнал ее бард. – У нас тут серьезный разговор. Они, только вдвоем, снова выпили и закусили селедочкой. – Не сомневаюсь, что среди огромного количества советских поэтов найдется немало претендентов на этот перстень – есть среди них и достойные, и талантливые, и просто прекрасные во всех отношениях. Ваши спутники в том числе – я уверен, что они, особенно Евтушенко – только, пожалуйста, без передачи, – за это кольцо и меня удавят, да и сами удавятся. Только я хочу передать эту печатку вам. Вы молоды, но не в этом дело. Вы любите слово и чувствуете его. И еще – вы честны. Это всегда видно в поэзии. Возьмите перстень, только не надевайте его. Носите его втайне. Не хвастайтесь им, даже по пьянке. Я думаю, что кольцо этого не любит. Да и ваши собратья из театра или тем более литературной среды охотно прирежут вас за него за общим столом (как писал второй из ваших сегодняшних собутыльников). Поэтому – держите, гордитесь, но втуне. Работайте над своими стихами тщательней. И идите уже к своим, а то сейчас ваши спутники лопнут от ревности, что мы с вами так долго беседуем. Видите, как они вашу даму в отместку пытаются соблазнить? – Да где им! – А она, чтобы вас раззадорить, делает вид, что поддается на ухаживания. Красотка. Будьте с нею счастливы. – Я постараюсь, Александр Трифонович. Но вы уверены, что не поспешили, отдавая мне кольцо? Ведь у вас впереди долгие годы жизни. – Нет, Володя, нет. Идите. …В следующем году, 1970-м, Твардовского отстранят-таки от руководства «Новым миром». Он сгорит от скоротечного рака. На похоронах, на гражданской панихиде в том самом ЦДЛ, переполненном сотрудниками в штатском, на сцену вдруг выйдет Солженицын, к тому времени уже совсем опальный в СССР (но получивший Нобелевскую премию), и скажет, невзирая на огромное количество сексотов: «Мы хороним великого русского поэта, замученного большевиками». Наши дни В последующие несколько дней ничего не происходило. Кроме как по работе – из издательства и литакадемии – Богоявленскому никто не звонил. Ни Колонкова, ни адвокат, ни продюсер Петрункевич. Его не вызывали на допрос – чего он, признаться, с трепетом ждал. Не приходило новых подметных писем. Не выходило грязных статей – неизвестно, произошло это само собой или Елизавета стала действовать, по его ли наущению или другими способами. Он кормил на даче себя и Масю, убирал листья, подвязывал к зиме малину и белил стволы плодовых деревьев. Писать решительно не хотелось – ни стихи, ни что-либо еще. Но потом вдруг позвонила Кристи. Вся в слезах. – Юрочка, приезжа-ай… – Что случилось? – Алиска пропала! – Что? Как? – вскричал он, уже начиная одеваться. – Давай рассказывай! Снова, как при разборке с «мужем Валерой», он мчался во весь опор по Ярославке, презирая правила дорожного движения. Правда, на сей раз время было дневное, и машин – огромное количество, поэтому он реально рисковал, подрезая грузовики и обгоняя справа тех, кто тупил на скоростной полосе. А параллельно – как это было с тем же Валерой – представлял себе, со слов Кристи, их роковой разговор с дочерью. И почему-то ему казалось – фантазия богатая, жизненный опыт большой – что он в своем воображении недалеко ушел от реального столкновения двух родных друг другу женщин. Дело было прошлым вечером, на кухне, после ужина. – Я вот все думаю, мамочка, – проговорила Алиса, и в голосе ее чувствовался яд, – как ты вообще сумела почти двадцать лет молчать, как партизан? – Ты что имеешь в виду? – переспросила Кристина, хотя в глубине, конечно, понимала, куда клонит дочь. – Ты столько времени обманывала папу. И меня. И бабушек-дедушек. И всех вокруг. И я всю свою жизнь называла и считала Валеру – папой, хотя никакой он мне на самом деле оказался не папа. Вся жизнь вышла полным враньем. – А чего ты хотела? Чтобы я – что? – Чтобы ты была элементарно честной! Честно сказала бы мужу: «Да, я оступилась. Изменила. Дочка, которую ты так любишь, – не от тебя». – И тогда бы я лишила тебя отца. Разрушила нашу семью. – Значит, жить во лжи – лучше? – Ох да что ты судишь? Откуда тебе-то знать, как лучше? – Откуда? Оттуда, что ты меня сама учила, мамочка. Что врать нехорошо. Что всегда надо говорить правду. И признаваться в своих проступках. Даже самых неблаговидных. А сама двадцать лет – каждый день лгала, лгала, лгала… – Я это делала ради тебя! – А ты меня спросила: оно мне это надо? Ты это делала – ради себя! Чтоб был хоть какой-то мужичонка рядом: да, слабый, не очень умный, зато верный и с большими ушами, на которые ты двадцать лет свою лапшу вешала, а он как бы и не замечал. Или вид делал, что не замечает. Я что, не знаю про твои романы? И про Богоявленского, и других? А Валера тебе всё верил и верил… В итоге ты и ему жизнь испортила, и себе! И мне заодно! – Не тебе, малолетке-шалашовке, меня судить!! – И не тебе, дрянь, порнозвезда, гребешься на всех экранах в «Ютьбе», меня учить! Тут Кристина залепила дочери подзатыльник, да с такой силой, что у той аж в голове загудело. Алиска кинулась в прихожую, набросила плащик и выбежала вон, хлопнув дверью… Было это вчера за полночь, но она не появилась ни утром, ни днем. Телефон был выключен и находился вне зоны приема. Пока поэт несся на Маломосковскую, у него в голове сложился план. В квартире он только утешил Кристину, дал ей поплакать у него на плече, а потом спросил: – У Алиски сегодня в училище занятия есть? – Должны быть. – Тогда сиди дома и жди. И он снова полетел. Купил по дороге цветов – опять огромный, но асексуальный букет из снежно-белых роз. Он всегда помнил, что разговор с женщинами, тем более с актрисами, легче всего начинать цветами. Через сорок минут он был уже в районе Арбата. Словно богатенький папик, охотник до юного тела, поджидал старлетку на выходе из училища. И вот Алиска появилась. В компании. Что-то весело обсуждающая. Увидела его, изменилась в лице, расширила глаза – сыграла удивление, да с перебором. – Вы?! Богоявленский подошел, тепло улыбнулся, протянул букет. Она отослала своих сокурсников. Они отошли на приличествующее расстояние, но глазели на мизансцену, раззявив рты. – Поздравляю тебя, – сказал поэт с улыбочкой. – С чем это? – Зачет тебе. Этюд «ссора с матерью» отыграла на пять. А теперь давай возвращайся в семью. Она сначала спрятала личико в розы, а потом расхохоталась. А затем, помня о зрителях, наигранно-нежно взяла Богоявленского под руку и прижалась к нему бочком, демонстрируя новый этюд: «меня после учебы встретил богатый папик». И он, подыгрывая, гордо повел ее в сторону Нового Арбата, где припарковал свой лимузин. Спустя час они оказались на Маломосковской, где обе женщины бросились со слезами друг дружке в объятия. Этот эпизод еще больше сблизил Богоявленского с Кристиной. В то же время ситуация с убийством Грузинцева никак не разрешалась, и было даже неизвестно, похоронили ли его. Но однажды ему написала по вотсапу Колонкова: «Моя дочь Влада готова с вами встретиться. Приезжайте к ней в дом на Николиной Горе завтра в четыре. На всякий случай ее телефон… Сможете?» То был не вторник, не четверг, когда у него шли занятия, и он ответил: «Могу». А потом поэт сам позвонил Владе Грузинцевой. Вдова оказалась холодно-любезна: «Да, приезжайте. Я отпущу прислугу и отведу девочек к маме, спокойно поговорим». Путь предстоял неблизкий. От поселка Красный Пахарь на севере Подмосковья до Николиной Горы на западе – почти сто километров насчитал навигатор. Богоявленский выехал сильно заранее. Когда увидел, что все пробки благополучно миновал, остановился на заправке на Рублево-Успенском шоссе, выпил кофе. Наконец, в назначенный срок подрулил к особняку Грузинцевых. Ворота оказались раскрыты. Он не стал останавливаться и предупреждать о себе звонком из домофона, проехал прямо к дому. На крыльце его, в отличие от прошлого раза, никто не встретил – ни дворецкий, ни слуги, ни хозяева. Поэт отогнал машину в сторонку и взошел на крыльцо. Дверь в дом оказалась не заперта. Он толкнул ее и вошел. – Ау! – прокричал он. – Влада! Есть кто живой?