– Никита Косовцев. Мажор был страшный. И деляга. Мы с ним уже в 87-м видеокафе открыли – помните, были такие? Чуть не первое в Москве. Модное! Можно было привести девушку в заведение, вам там по чашке натурального кофе сварят (что редкостью для тогдашней столицы было), полузасохшее пирожное, миндальное колечко дадут и на телевизоре через кассетный видюшник кино покажут. Боевик, типа «Робота-полицейского», или эротику, «Эммануэль». Цена билета – полтора рубля. Кооперативное движение, все такое. Потом мы еще парочку заведений открыли, всякие видеозалы. А потом быстро поняли, что рентабельность – крайне мала, и стали заниматься тем, на чем многие тогда состояние сколотили: купи – продай… А Владочку, мою кровиночку, я после полутора лет декрета мамочке моей Нине Ивановне на Камчатку отвезла – она как раз в ту пору на пенсию вышла… – Мама ваша так и осталась там? Вы ее «на материк» не вывезли? С вашими-то возможностями? Поэт помнил по своему опыту, что успех любого интервью, даже самого комплиментарного – задавать резкие, а порой острые вопросы. – Не хочет, – развела руками миллионщица. – Привыкла. Дикая природа, лес, травы. Свой участок, на нем, представьте себе, личный горячий источник, такая, как там у нас говорят, домашняя «паратунка». Я ей, конечно, дом построила по высшему разряду, с бассейном. Сама люблю туда вырываться – на Новый год, к примеру. Лежишь, представьте, в горячей водичке в собственной огромной теплой ванне под открытым небом, а на тебя снежок сыплет… Вот внучку туда впервые свозила… Дочка тоже любит бывать… Но не будем отвлекаться… Мы с Никитой к 89-му году и банк свой открыли, и товарно-сырьевую биржу, и платные медуслуги стали оказывать. Начали на заграничный рынок выходить, туда лес шлем, оттуда видюшники получаем и компы, первые «пи-си эй-ти икс-ти с любой периферией»… Денег имели по сравнению с обычным советским человеком (которыми мы все, в сущности, тогда являлись) просто вагон. За границу впервые поехали, в Америку, купили, если своими словами, места в делегации отечественных кооператоров… Ну и рэкет, конечно, начался, наезды пошли на нас всякие… – Здесь, пожалуйста, поподробней. Конфликты любое произведение только украшают. – Ой, – отмахнулась гранд-дама, – это Никитос все решал, урегулировал. Я как бы не в курсах была. – А куда, извините за вопрос, этот ваш первый муж делся? – Он убрался много позже. Уже после краха Союза и второго путча, в девяносто четвертом году. Никита, можете себе представить, пропал. Так его до сих пор и не нашли, ни его самого, ни тело. – Точно как вашего папеньку? – Да, я об этом совпадении тоже размышляла… Но не я – его, если вы на это намекаете. Мы тогда с Никиткой хоть и разошлись, но я его уважала. Да и делить нам с ним было нечего. И как я могла покуситься на отца моей дочери! Нет, у него какие-то проблемы с дагестанцами, как я слышала, возникли, задолжал он им, а они в бизнесе народ безжалостный… – Ладно, стоп. – Богоявленский поднял обе руки ладонями вверх. – Все хорошо, интересно. Но звучит пока как журналистское интервью. Родилась-училась-вышла замуж. А вы – замахиваетесь на книгу. Значит, у нас должны появиться картинки и истории. – Это как? – заинтересованно вопросила Колонкова. – Вы мемуары Обамы читали? Не президента Барака – его воспоминания у нас не перевели, он там наших поливает, а жены его, Мишель. Там она, к примеру, описывает свой первый поцелуй со старшеклассником на заднем дворе их домика в Чикаго: кругом висело белье для сушки. Как она писала: маленький теплый поцелуй… Или – что она думала, когда Барак сделал ей предложение… – Понятно. Вам, как и всем, нужна клубничка. – Да нет же. Вы не поняли. Нужны картинки. К примеру, что вы чувствовали, когда одна, в семнадцатилетнем возрасте летели из Петропавловска-Камчатского в Москву. Какими глазами смотрели на тогдашнюю столицу. Что думали, когда ехали из аэропорта в общагу Техноложки… Вот такое надо, человечное. Поэтому вам задание на дом: вспомнить, как по-настоящему все было. – Хорошо. А пока интервью закончено? – Полагаю, да. – Слава богу, а то у меня дел полно. Может, все-таки останетесь пообедать? – Нет, спасибо. – «Как там учил граф Монте-Кристо: никогда не преломлять хлеб в доме врага? А она, возможно, враг. Точнее, безжалостный отравитель – ведь такое не исключено». Он откланялся. Игорь Борисович больше на горизонте не появился. В этот раз поэт припарковался неподалеку от Дома литераторов. Пока шел, вспоминал, каким притягательным было это место для него (и для многих!) в молодости, в советские времена. Как впервые его привели туда старшие товарищи году в восемьдесят восьмом. С какой гордостью он стал ходить туда, когда получил корочку Союза советских писателей, и как это все быстро кончилось вместе с закатом СССР и всей эпохи. История перстня – глава десятая. 149 лет со времени его явления. Февраль 1969 года. Москва, СССР Он не любил пить на людях. Когда это начиналось, запирался на даче. Родные доставляли водку. Запои были побегом от действительности, когда давление советской власти становилось совершенно невыносимым. Но сейчас они пришли с парой членов редколлегии «Нового мира» в ЦДЛ – и он развязал здесь. Ничего страшного: шофер на личной «Волге» проследит, отвезет на дачу. А то, что разнообразные братья-писатели, явившиеся в ресторацию, увидят его пьющим – все равно мирок узкий, и так все всё друг про друга знают. Разве что новость по Москве разлетится: Твардовский опять запил. Но не такая уж на самом деле и горячая будет новость. Скорее, привычная. Те, кто с ним обедал сегодня и с кем он выпил по первой рюмке, уже ушли, и Александр Трифонович остался за столиком в одиночестве. К главному редактору «Нового мира», лауреату Ленинской премии и трех (бывших) Сталинских премий, трижды кавалеру ордена Ленина и автору «Тёркина» в ЦДЛ было отношение особое, и столик ему предоставляли один из лучших. Сегодня утром, подчиняясь странному наитию, Твардовский взял из домашнего сейфа тот самый пушкинский перстень. Тогда, в тридцать седьмом, вскоре после визита в общежитие на Стромынку державного гостя в безупречном пальто он отправился в ифлийскую библиотеку и пролистал подшивки «Правды» и «Известий» за несколько лет. Он догадался – по виду, одежде и манерам своего гостя, – что тот, скорее всего, служит в НКВД, и не на последних должностях. И вот нашел в «Правде» фото: в мундире, с четырьмя ромбами и звездой на рукавах и петлицах – «т. Агранов, комиссар госбезопасности I ранга». Кольцо, якобы пушкинское, Твардовский тоже в библиотеке ИФЛИ изучил. Выходило по фотографиям и описаниям, что оно – то самое, принадлежавшее когда-то «солнцу русской поэзии». И судьбу его официальную проследил – вплоть до покражи из Лицейского музея. А дальше никаких сведений не имелось. О том, что оно принадлежало Блоку и тем более Маяковскому (как утверждал Агранов), ничего не говорилось. Про дальнейшую судьбу Агранова в тогдашних газетах не писали. Но в тридцать восьмом году стали шептаться, что его взяли и, скорее всего, шлепнули. И у Александра Трифоновича появился искус: выбросить подарок от греха подальше. Но как его можно было связать с арестованным? Разве что кто-то из парней, которые в общежитии на Стромынке стали свидетелями того визита, вспомнит и донесет – но прошло уже полтора года. Да и выкидывать столь знаменитую печатку было откровенно жаль. Так и сохранил он кольцо, пронес через две войны (Финскую и Великую Отечественную) и все перипетии послевоенного времени. И теперь порою думал: а выдержал ли он сам испытание печаткой? Смог ли продолжить ту линию – от Пушкина, Тургенева, Блока? Что говорить: иные главы «Василия Тёркина» оказались чертовски хороши. И некоторые куски из «Дома у дороги». И «Тёркин на том свете». И «За далью даль». И другие стихи, особенно военные. «Я убит подо Ржевом», к примеру. Мог он написать больше и лучше? Конечно, мог. Но он делал все, что в его силах. Все, что возможно. Все, что позволяло время. В последние годы главным его детищем стал журнал. Когда тебе больше десяти лет постоянно приходят письма от простых читателей, библиотекарей и инженеров из Вязьмы или Читы: «Ваш “Новый мир” – это глоток свежего воздуха, мы ждем каждого номера», – разве это не признание? Он нашел и пробил, через самого Хрущева, рассказ бывшего зэка, никому не известного, – эта публикация стала в 1962 году всесоюзной и мировой сенсацией. Как жаль, что Солженицын с тех пор пошел дальше – а советская-то власть откатилась назад, и теперь речь идет чуть не о полном запрете лучшего писателя земли русской. Были и другие открытия. Да сколько! И сколько за них Твардовского били! И Овечкин. И Виктор Некрасов. «Тишина» и «Двое» Бондарева – когда тот еще работал честно. Публикация «Театрального романа» Булгакова. А еще – Можаев. И Грекова. И Василь Быков. И Василий Белов. И Фазиль Искандер. И Юрий Трифонов. Что говорить! Вся лучшая советская, русская литература шла через его журнал. Много это или мало – сначала четыре года в пятидесятых в «Новом мире» и еще десять лет сейчас. Можно этим оправдать пушкинский перстень? В зал зашла небольшая компания. Ресторан ЦДЛ обслуживал только своих: членов Союза советских писателей. Чтобы в Союз вступить, надо было пробить в печать хотя бы одну книжку, а лучше две. У многих на это десять-пятнадцать лет уходило, а то и вся жизнь. Зато если членом Совписа станешь, приходило счастье: путевки в дома творчества за символическую сумму, творческие командировки, выступления (за деньги) на заводах и предприятиях, оплаченные больничные. Можно было уже ничего не писать. Многие члены ССП так и делали. Вновь пришедшую компанию составляли люди известные. Двоих из них Александр Трифонович знал лично, но не очень любил. И, несмотря на всесоюзную и чуть не мировую славу, у себя в журнале никогда не печатал. Считал, что пижонства и выкаблучивания в каждом из них больше, чем поэзии. А они, наверное, полагали его упрямым стариком, замшелым деревенским, колхозным дедом. С этими двумя самыми популярными поэтами на Руси прибыла парочка: явно не члены ССП, а гости. Один – тоже поэт, да только ни одной его строчки до сих пор не опубликовали – хотя стихи знала и распевала вся страна. Да и в лицо каждый ведал, кто таков – он ведь был актером. И сейчас по залу пронеслось: «Высоцкий, Высоцкий», хотя в этих стенах знаменитостей ох каких видывали. Рядом с бардом – тоненькая, худенькая, миленькая, красивенькая женщина. Кажется, актриса, иностранка. Как говорили, француженка, что ли. Компания уселась за лучший стол. Деньжата у них всегда водились, притом валюта, да и лестно обслуге было потрафить столь популярным гостям: от них ведь официант с метрдотелем и сборник поэтический смогут получить с автографом, и билеты на престижный спектакль на ту же Таганку. Александру Трифоновичу два поэта поклонились издалека, с громадным уважением. Он кивнул им. Француженка, кажется, спросила у спутников, кто он таков. Получила разъяснение и после этого время от времени на Александра Трифоновича поглядывала, рассматривала поверх столов. А у него – возможно, после выпитых двухсот граммов – вдруг явилось ясное осознание: журналу пришел каюк. Не сегодня-завтра его снимут. После вторжения в Чехословакию, полного запрета Солженицына, посадки Синявского и Даниэля – не осталось в СССР защитников настоящий правды, кроме «Нового мира». Последний редут. И его тоже скоро сомнут. А раз журнал кончится и его, Александра Трифоновича, попросят на выход, то ведь и жизнь без любимого детища пресечется. Снова заниматься одним только «приусадебным хозяйством» (как он именовал свои собственные стихи) он вряд ли сможет. А на торжественных собраниях с орденами на лацканах высиживать – тем более. Он подозвал официанта. Тот согнулся не по-советски угодливо: «Чего изволите, Александр Трифоныч?» – Принеси-ка мне еще графинчик. Закуски. Рюмку чистую. А там, видишь, Высоцкий сидит. Пригласи его за мой столик. Только строго скажи, что одного. Остальных мне не надобно. Спустя две минуты бард со всем почтением подошел. Твардовский протянул ему руку, представился. Тот пожал: «Я, конечно, знаю, кто вы». – Присядьте. Выпьем. – Почту за честь. Налили, чокнулись. – Ваше здоровье, Александр Трифонович. – И вам не хворать. Я почему вас позвал. Слышал ваши песни. Там слишком много сиюминутного и злободневного. Возможно, это хорошо. Публика вас обожает. Но у вас есть и настоящие стихи, Владимир, как по отчеству? – Семенович, но это не важно. Мне тридцать с хвостиком. И для такого человека, как вы, я рад быть просто Владимиром. – Есть у вас в стихах настоящие бриллианты – в ряду проходных и простоватых. Да, вы говорите с читателем, слушателем на его языке, и это хорошо. «А люди все роптали и роптали, а люди справедливости хотят…» Как там у вас дальше? – «Мы в очереди первыми стояли, – а те, кто сзади нас, уже едят»[33]. Очень рад, что вы знаете мои стихи, Александр Трифонович. – Или вот это: «Возвращаются все – кроме лучших друзей, кроме самых любимых и преданных женщин»[34]. Это тоже хорошо. Или «Дайте собакам мяса – может, они подерутся. Дайте похмельным кваса – авось они перебьются»[35]. Ах, Владимир Семенович, мог бы я им всем напоследок устроить еще одну штуку: собрать подборку ваших стихов, да и рвануть ею в «Новом мире». Но, думаю, вы поймете меня: это не нужно будет по большому счету ни вам, ни журналу. К вашей популярности, и без того всесоюзной, это ничего не прибавит, а журнал – он ведь с вашими стихами еще скорее пойдет ко дну. Да и друзья, которые сегодня вас так милостиво привели с собою в ЦДЛ, больше, думаю, брать вас сюда с собой не станут… Им приятно опекать, а не завидовать. Но зачем же я вас позвал? Хочу предложить вам иное. Я уже стар и близок к концу. Выпьем, и я вам расскажу.