Так и получилось. Они договорились встретиться в половине седьмого у театра. У Богоявленского до неожиданно появившегося вечернего мероприятия оказалось еще четыре часа свободного времени. И он решил провести его там, где не бывал уже года три, – в библиотеке. Хотел кое-что изучить касательно пушкинского перстня. Конечно, многое сейчас можно найти в Сети. Но ведь огромное количество информации туда не попадает. К примеру, местные газеты. Или диссертации. Да и историко-архивная библиотека совсем рядом с театром. И девочки-библиотекарши там классные работают. Надя Митрофанова, к примеру, эффектная пампушка с большим бюстом. Другие тоже хороши: милые, знающие, услужливые. Богоявленский допил капучино и заказал такси до Историко-архивной библиотеки. История перстня – глава четвертая. Конец XIX века. Российская империя, Санкт-Петербург После смерти Тургенева, последовавшей в 1883 году, пушкинский перстень всячески пытались выманить у вдовы его (невенчанной), Полины Виардо, коей завещал наш классик все свое имущество. В основном старался Павел Васильевич Жуковский (сын поэта), который столь оплошно печатку Ивану Сергеевичу преподнес. Для этого он объединился с человеком с очень пушкинской фамилией Онегин, который создавал в Париже музей «солнца русской поэзии». Александр Федорович Онегин при рождении носил фамилию Отто, но настолько оказался по жизни впечатлен и очарован великим русским поэтом, что взял себе имя в честь пушкинского героя, а государь император в 1890 году закрепил за ним эту фамилию официально. Онегин старался для своего музея, посвященного Пушкину, который он организовал в парижской квартире. Ни о каком Толстом, как о будущем хозяине кольца, речи уже не шло – хотя Лев Николаевич в ту пору жил и творил в своей Ясной Поляне и не отказался бы (наверное), если б ему печатку преподнесли. Однако сам Тургенев письменно своей воли по поводу перстня не оставил. А Виардо, по всему судя, возвращать кольцо Жуковскому-сыну не собиралась. Сначала отговаривалась тем, что вещи все опечатаны и она получит к ним доступ, только войдя в наследство, а потом просто не отдавала, да и все. (Об этом Богоявленский прочитал в публикациях Пушкинского Дома интереснейшую научную статью Татьяны Ивановны Краснобородько – кандидата филологии и ученого-хранителя Пушкинского рукописного фонда.) Онегину и Жуковскому-младшему даже пришлось обращаться по поводу печатки к каким-то неназванным в их переписке «русским генералам», чтобы в итоге только через четыре года после смерти Тургенева, в 1887-м, Виардо все-таки вернула кольцо – но не Жуковскому-сыну и не Онегину, а прямиком в Петербург, в музей Пушкинского лицея. Что же дальше? Всегда считалось, что драгоценный перстень исчез, когда началась российская смута – в марте 1917 года. Тогда директор попросил, чтобы для охраны ценностей, находящихся в Лицее, туда прислали караул, – и он прибыл, то ли восемь, то ли десять солдат из Гренадерского полка. (Кстати, Лицей тогда помещался уже не в Царском Селе, как всегда думал Богоявленский, а в самом Питере, на Петроградской стороне, на Каменноостровском проспекте.) Наутро солдаты пропали, остался только один. А вместе с солдатиками исчезли и ценности из сейфа директора, включая пушкинскую печатку. Бросились в казармы гренадеров, но там, конечно, никого не нашли: ни исчезнувшего караула, ни, естественно, кольца. Но вот что самое поразительное! Оказывается, в ту смутную пору, в марте семнадцатого, из Лицея утащили подделку! И на самом деле пушкинский перстень похитили еще в 1890-х годах! Об этом писал Илья Александрович Шляпкин – преподаватель Лицея, собиратель, библиофил. Был, дескать (как говорилось в ученой статье), в то время в Лицее некий дядька, который утащил несколько пушкинских рукописей и пресловутое кольцо. Дядьку взяли за жабры, и он во всем признался: дескать, отнес печатку одному старьевщику. Бросились к старьевщику – рукописи удалось выручить, а перстень уже ушел. И – безвозвратно! Чтобы скрыть пропажу – ведь был бы скандал, когда б обнаружилась кража! – по описаниям и слепкам втайне заказали для музея новую печатку. Ее изготовили, и именно она хранилась в Лицее до семнадцатого года, чтобы затем, в свою очередь, быть похищенной гренадерами. Какое же кольцо вдруг вынырнуло сейчас и оказалось на руке Грузинцева? То самое, изначальное пушкинское, которое хранит память о тепле его большого пальца? Или поддельное, которое изготовили, чтобы скрыть покражу, в 1890-х годах? Если бы оно оказалось у Богоявленского, он бы смог сопоставить надписи на кольце с реальными, изначальными оттисками, которые хранятся в Пушкинском Доме и не раз опубликованы. Но для этого нужно заполучить печатку – ведь Актер Актерыч ценности своего приобретения не представляет, носит, словно побрякушку. И было бы, конечно, чудом, если б нашелся именно тот самый пушкинский перстень. Ах, интересно, что могло твориться с ним в те почти сто тридцать лет, когда кольцо исчезло из поля зрения пушкинистов и исследователей? Об этом и о перипетиях его судьбы Богоявленскому приходилось только гадать – воображать яркие картины. * * * История перстня, глава пятая. Минуло 86 лет со времени его первого явления. 30 декабря 1906 года. Санкт-Петербург, Российская империя Настали Святки – время ряженых, поэтому отметить премьеру решили карнавалом. Собрались на квартире у актрисы Веры Ивановой. Все дамы были одеты поверх вечерних платьев в бумажные расписные одеяния и маски. Мужчины – в костюмах и масках. «Балаганчик» имел успех. Присутствовали: автор пьесы Александр Александрович Блок, жена его Любовь Дмитриевна Менделеева, режиссер-постановщик Мейерхольд Всеволод Дмитриевич с супругой, поэт Городецкий, писатель Ауслендер, актеры, актрисы. В числе прочих – актриса Волохова с очень поэтическим именем-отчеством Наталия Николаевна, в которую Блок был влюблен и посвятил ей цикл стихов «Снежная маска». На том вечере решено было всем подряд говорить «ты» – что было очень непросто вымолвить аристократам, живущим в самом начале двадцатого века. И почему-то всем легче давалось «тыкать» в адрес Блока, но не потому, что он слишком молод в ту пору был – двадцать шесть! – а очень уж располагал к себе: веселый, радостный, живой по поводу премьеры. Они уединились с Волоховой в комнате, не зажигая света, и он по памяти читал ей только что написанные строфы: И опять твой сладкий сумрак, влюбленность. И опять: «Навеки. Опусти глаза твои». И дней туманность, и ночная бессонность, И вдали, в волнах, вдали – пролетевшие ладьи[17]. – Постойте, – вдруг молвила она. – У меня есть для вас подарок… – Для тебя, – поправил он. – Да, для тебя… Единственный подарок, что, наверное, достоин тебя… А ты – единственный из ныне живущих, кто его – достоин. – Это – твоя любовь? – Нет, не любовь; ты знаешь, я не могу полюбить тебя. – Ах, отчего же?! – Подожди! Не сейчас! Нет, я подарю тебе не любовь. Другое. Вот, возьми: это перстень. Эта печатка принадлежала самому Пушкину – теперь она по праву твоя. Нет никого другого, кому по плечу было б это кольцо носить – и вынести! Всех прочих оно раздавит; даже поэтов; тем более поэтов. Но не тебя. Ты ему – впору. Возьми. – Кольцо самого Пушкина?! Это такая ценность! Я не могу! Откуда оно у тебя? – Я купила у антиквара; он уверял меня, что это тот самый перстень: я сделала его оттиск и сличила с теми отпечатками, что делал в сургуче Пушкин; они опубликованы. Все совпадает. Это то самое кольцо. Оно принесет тебе удачу и вдохновение. – О как ты щедра! Как ты прекрасна! Поэт упал к ее ногам и стал покрывать поцелуями бледные, узкие холодные руки. – Идем же. Встань. Не будем мучить твою жену. – Она все знает о нас. И одобряет. Я не могу жить без того, чтобы не преклоняться перед Прекрасной Девой. Не могу жить, кого-то не любя. Но сейчас это не она. Сейчас это ты. И ты – единственная, кто достоин этого. – Нет-нет, идем. Мы исчезли из общества слишком надолго. И Блок покорно дал себя увести в другую комнату, к остальным гостям. Жена его, Любовь Дмитриевна, сидела рядом с Чулковым; разговор между ними был мил; но, когда она увидела возвращавшихся из уединенной комнаты своего мужа и Волохову, она оборвала беседу, подошла к актрисе, сняла с себя ожерелье и надела ей на шею. – Это теперь твое, – молвила она, – ведь мы условились, что сегодня здесь все на «ты»? Возьми, это твое теперь. Наши дни В Театре на Маросейке давали «Восьмую любовницу» – современную американскую бродвейскую пьесу, явно антрепризную, с минимумом декораций, веселую, пошловатую, с переодеваниями. У Грузинцева была главная роль. Кристинка опоздала, но слегка, минут на десять. Она округлилась, остепенилась, поплотнела – мало уже осталось от той девочки-припевочки, что сопровождала его когда-то в Питер и Казань. Но манкость, сексапильность сохранились – а может, это он высекал в ней эту искру? Ему хотелось бы в это верить. А еще Кристинка нашла время и сделала укладочку. – Ой, как же я, оказывается, соскучилась по тебе, – сразу пропела она и погладила его по плечу. – Это мне? – кивнула она на букет, который он держал в руке. – Ты разве не видишь, что он мужской, – проворчал Богоявленский. – Довольно странно! Мы ждем вдобавок какого-то мужчину? Которого ты хочешь порадовать букетом? Зачем тогда тебе я? – Нет; пойдем, я тебе потом все объясню. В буфете он заказал бутылку шампанского («водевиль без игристого смотреть – даром время тратить») и целую гору бутербродов. – Как твоя дочка? – спросил поэт. Перед свиданием он сверился с записной книжкой в телефоне и убедился, что помнит правильно: у Кристинки действительно девочка. – Спасибо. Поступила. – Поступила?! – поразился он. – Куда? – Эх, не надо было говорить! Теперь ты будешь думать, какая я старая. А поступила она, можешь себе представить, в театральный! В «Щуку». Прикинь, я просто в шоке! Поэтому все, финита ля комедиа: свою миссию я выполнила – выкормила дитятку, воспитала. Теперь могу пожить для себя. – Что ж, поздравляю. Не ожидал. В моем представлении она все та пятилетняя девчушка, которая фломастерами твое платье изрисовала для домашнего театра. – О, ты это помнишь! Да, чужие дети быстро растут. Представляешь, безо всяких связей, блата и репетиторов, сама пошла, сдала экзамены – и поступила! Конкурс – сто двадцать человек на место. Читала, кстати, на конкурсе твои стихи.