– Ой, да ладно уже, тогда я не знала об этом, ты же понимаешь. Я в отчаянии потер глаза. – Ладно, – сказал я, – утром поеду и заберу записку. У тебя ведь есть ключ от комнаты? – Да, я заперла ее, но боюсь, что кто-нибудь войдет туда. Другой исследователь, у которого тоже есть ключ, уборщица или кто-нибудь еще. – Хорошо-хорошо, – сказал я. – Утром съезжу. – Отлично. – И вот еще что, Тамар. – Что? – По-моему, тебе надо бы уехать из Израиля. В этом теле. Не пытайся играть ее роль. В тебе много достоинств, но ты точно не исследовательница с мировым именем. – Ты просто гадаешь. Кто сказал, что она исследовательница с мировым именем? – Тамар… – Я подумаю. Я оперся на стол и посмотрел на нее. Она взяла пустой бокал и поставила в раковину. Ее движения начали меняться, округляться. Стали более похожи на кошачьи, как будто она приспосабливалась к новому телу, к новому образу, изобретала новую пластику, которая, как ей кажется, подходит к впечатлению, производимому этим телом. Я глубоко вздохнул, пытаясь смягчить эффект, который вызывали во мне эти движения. Жаркое чувство, от которого кровь приливает к груди и которое твердит: надо срочно действовать. Слишком много времени прошло с тех пор, как в последний раз женщина клала голову мне на плечо и ее дыхание смешивалось с моим. – Где тут спать? – спросил я. Она повернулась ко мне с легкой улыбкой. – Я буду спать в той комнате, – показала она на коридор, – а ты – тут, на этом прекрасном и удивительно удобном диване. – А может, наоборот? – сказал я. – Разве ты не джентльмен? Я пошел в коридор и заглянул в спальню. Тамар прошла за мной. Спальня была просторная, целую стену в ней покрывал еще один книжный стеллаж, а посередине стояла огромная, идеально ровно застеленная кровать. – Ну, – сказал я, – кажется, тут хватит места нам обоим. Тамар наклонила голову, все еще улыбаясь, потом подошла ко мне, положила обе руки мне на плечи, поднялась на цыпочки, поцеловала меня в лоб – долго и нежно. Поцелуй в лоб. Самый противный вид поцелуя, который можно получить от женщины, которую ты хочешь всем своим естеством. Ее губы оторвались от меня, она заглянула мне в глаза и тихо сказала: – Когда все это кончится, может быть, действительно стоит проверить как и что. Нет, я ценю все, что ты делаешь сейчас. И не подумай, что после того, как мы расстались, я нашла кого-то, кто делал ради меня то, что делал ты. – Но? Тут должно быть «но», верно? – Но не сейчас. И не в этом теле. – Я думал, что ты хочешь обращаться с ним бережно. – Даже если так, мне еще нужно к нему привыкнуть. Ты милый. Правда. Но сегодня ты так мил, что будешь спать в гостиной. Не в этом теле? Это такая отмазка? В мире, в котором отношения в паре могут происходить в четырех разных телах, а некоторые партнеры вообще не видели друг друга в теле, полученном от рождения, – разве это вообще может быть важно? Она поглядела на меня еще пару мгновений и отвела взгляд, прошла мимо меня и исчезла в спальне. – Спокойной ночи. – Она закрыла за собой дверь. Да уж, противосожалетельная мышца у нее работает на диво. Я стоял в коридоре, как ребенок, которого отругали за то, что он выпрашивал шоколадку перед ужином. Еще нельзя, понимаешь? Пока нельзя. Диван в гостиной выглядел вполне прилично – по крайней мере, в отсветах уличных фонарей. Значит, этой ночью буду спать тут. Ладно. Жаль только, что любимая ледяная принцесса не подумала, что мне еще нужно… Тут открылась дверь и рука Кармен протянула мне аккуратно сложенный пушистый плед. Я схватил его: – Спокойной ночи. – Спокойной ночи, – повторила она. И закрыла дверь. Ненавижу, когда читают мои мысли. От этого чувствуешь себя таким обычным… Я вернулся в гостиную. Оказалось, что диван удивительно удобен, но лишь частично. Некоторые части моего тела погрузились в нечто приглашающе мягкое, а другие наткнулись на диванную жестоковыйность. Найти такую позу, чтобы ни одна часть тела не предъявила мне претензий поутру, оказалось непросто. Наконец я улегся на спину, положив руки под голову, и стал смотреть на потолок, пытаясь заснуть. Бурление в груди улеглось. Я думал о женщине, которая легла спать в соседней комнате, далекая и незнакомая, вспомнил тихие разговоры, которые мы когда-то вели вечерами, подстелив себе плед на горке, с которой открывался вид на помойку; вспомнил долгие споры о том, какая музыка для меня определяет ее, а для нее – определяет меня; вспомнил запах близости. Можно ли все начать сначала? Мое тело буквально кричало мне, как оно устало за сегодня, как ему нужен сон, но мысли невозмутимо продолжали свое, они скрипели у меня в голове, не давая уснуть. Этому телу душа никогда не даст передышки, она истирает его без остановки. Скрипа мыслей других оно никогда не узнает. Я обездвижен? Что, в сущности, означает в нынешнем мире – быть запертым в своем теле? Существовать в маленькой, ограниченной тобой вселенной, когда все остальные быстро мелькают мимо тебя. Вместо того чтобы обменяться с профессиональным путешественником, который лежит на пляже с белым песком в Таиланде, ты должен объясняться с сотрудницей турагентства, которая никак не может взять в толк, что тебе надо: ты хочешь сесть в самолет (с крыльями! Который летает по воздуху! Как дикарь!) и полететь. Ты перемещаешься из одного места в другое, заключенный в своем старом теле, которое со временем теряет мощь, слабеет, покрывается шрамами, становится потертым и побитым. Ты – старый корабль, команда которого мечтает о новой модели. У тебя даже нет привилегии выйти на утреннюю пробежку в двадцатилетнем теле, возможности бросить все и на полчаса оказаться на вершине Эмпайр-стейт-билдинг – чтобы смотреть на красивый вид, на Карибских островах – чтобы заняться дайвингом, в африканской саванне – чтобы полюбоваться закатом, а после вернуться домой, почистить зубы и лечь спать. Когда-то я скрывал свою неспособность обмениваться: мне было стыдно. Клиентам я иногда рассказываю о ней, если нужно. Это вопрос заработка, и их личное мнение интересует меня меньше всего. Но если я говорю с людьми, мнение которых для меня по-настоящему важно, слова застревают у меня в горле. Еще несколько десятков лет назад все были такими, как я, но сейчас я – исключение, и я не знаю, что во мне не так, точнее, что еще во мне не так. Возможно, это только намек на что-нибудь более мрачное, более личное, указание на некий ущерб? Легко сказать, что все мы разные, каждый из нас целый мир, нужно просто гордиться тем, кто ты есть, и все такие прочие глупости. В конце концов, когда все стоят по одну сторону от границы, а ты – по другую, ты не можешь не задаваться вопросом «почему?», не задумываться, в ком ошибка – в тебе или в них. Почему всегда кажется, что эти внутренние терзания, сомнения, тихие разговоры, которые ты ведешь сам с собой по ночам перед сном, случаются только у тебя, а весь остальной мир пребывает в счастливом неведении, в состоянии невероятно фотогеничного восторга? А может, каким-то образом обнаружится, что именно моя неспособность оказаться в чужом теле заставила меня ощутить больше, чем кого бы то ни было другого, тонкую, острую границу между мной и моей оболочкой? Границу, которая сделана из очисток когдатошнего гнева, из осколков стекла, которые раньше были бутылками надежд, из крошащихся останков вещей, которые жили в тебе и которых больше нет: они отравлены цинизмом, разрублены топорами отрезвления. И когда ты двигаешься в этой тишине своего абсолютного одиночества, ты можешь услышать скрежет, скрип чего-то колючего и ржавого, что отделяет меня-внутреннего от меня-внешнего. Я закрыл глаза. Завтра будет долгий день. Вздохнул, поглубже погрузился в диванные подушки. Наконец мы с телом заснули. Мне снилась голова, которую сносит выстрелом, и я не мог понять, чья она была – Кейтлин Ламонт или моего отца. 11 Помню картонные коробки, поставленные одна на другую, хорошо запакованные. На одной написано «Кухня», на другой – «Летняя одежда». Из моей комнаты все уже вынесли, по тонкой серой полоске на стене было понятно, где раньше стояла кровать, а тот кусок стены, на котором папа разрешал мне рисовать, когда я был маленький, теперь был замазан резко пахнущим свежим слоем краски. Я устал, растерялся, рассердился. Я чувствовал, что мы куда-то сбегаем и что это нечестно. И что это из-за меня. Я бродил по дому, проводил рукой по коробкам, шероховатая поверхность картона служила фоном для моих беспорядочных мыслей. Папа стоял в своей спальне и собирал последние коробки: складывал в них фотоальбомы, купальные халаты, которые в свое время запихнули на верхние полки шкафа – его мы оставляли в квартире, опустошенное свидетельство. Когда я проходил мимо него и мои пальцы были уже черны от пыли, папа оторвал взгляд от большого фотоальбома. У него были красные глаза. Я замер. Он с горькой улыбкой захлопнул альбом и положил его в коробку. – Жаль, что она не с нами, – сказал он. Я молчал. Ее я не помнил. Она умерла, когда мне было два года. Мне показалось слишком вычурным отвечать что-нибудь типа «Да, жаль». Папа посмотрел на меня – было видно, что он раздумывает, сказать ли мне еще что-то. В воздухе еще стоял запах спальни. Запах места, куда ребенком я прибегал, когда мне снился кошмар, запах ужина с ним в постели, запах места, где остаешься, когда болеешь, рафинированный отцовский запах, теперь смешавшийся с запахом коробок. – Хорошее было время, – сказал он тихо. – Правда хорошее. Ты еще не знаешь этого, но у каждого в жизни наступает такой момент, когда энергия тела и внутренние ощущения вдруг оказываются в одной точке, синхронизируются. Когда есть целостное «ты» и в нем все связано, совместимо, просто. Обычно этот момент узнают только тогда, когда он проходит, когда то, что внутри, и то, что снаружи, начинают отдаляться друг от друга и ты перестаешь понимать, какое отношение тот, кто в зеркале, имеет к тому, кем ты себя ощущаешь. Поэтому люди любят обмениваться. Они надеются, что, может быть, этот момент еще вернется, пытаются поймать еще один шанс. А в этих альбомах, – он показал на коробки, – есть несколько фотографий… Он замолчал. – Хорошее было время, – сказал он наконец. Он уселся по-турецки на полу и подозвал меня жестом. Я сел рядом с ним, тоже по-турецки, мои тощие ноги выглядывали из коротких штанин. Пол был холодный, я поежился. – Как ты, Дани? – спросил он. Он устал, но голос у него был теплый и глубокий, заполняющий всю комнату, как всегда. – Нормально, – пожал плечами я. Дефолтный ответ, который подразумевает: «Спрашивай дальше. Не нормально. Давай спрашивай».