Парнишка мечтательно улыбнулся: – А что проверять-то – я по запаху понял. Силигнитис там… – Да какой силигнитис? С чего бы вдруг мне самого дорогого хлеба Гликерия прислала? Никогда его и не заказываю. Сеидалитис еще куда ни шло. – Не-е-е, сеидалитис по-другому пахнет. Это точно силигнитис. – Да как будто ты его едал! Но, доверяя его носу, Нина развернула сверток. Аппетитный запах поплыл по аптеке, смешиваясь с ароматом трав. Круглый бок хлеба был украшен печатью Феодора. И правда силигнитис, на сеидалитис они используют печать поменьше и попроще. Нина в удивлении покачала головой – с чего это Гликерия прислала ей дорогого хлеба. Аптекарша отрезала щедрый ломоть для себя, второй – для подмастерья. Вместе с угощением протянула свернутую записку. – Сейчас беги к дворцу, подойди к воротам под первой проездной башней. Скажи охраннику: «Нина-аптекарша, что сегодня была у василиссы, просит передать срочно послание великому паракимомену». Вот тебе мили-арисий для охранника. Вернешься, дам тебе такой же. Парнишка вытаращил глаза. Взял записку и милиарисий, старательно замотал в пояс, чтобы не потерять по дороге. Коротко поклонился Нине и, с наслаждением впившись зубами в кусок хлеба, споро зашагал в сторону Мезы. Обернувшись, крикнул: – А сеидалитис все-таки вкуснее, у него корочка больше хрустит. Нина смотрела ему вслед, молясь, чтобы Василий скорее пришел. Почти перед закатом в аптеку заглянула Гликерия. Увидев подругу, затараторила: – Ой, Нина, я ждала, что ты зайдешь, но не выдержала. Оставила пекарню на батюшку да помощников и сюда. Ну как дворец? Императрицу видала? А правда, что скамьи у них из золота да из мрамора? А наряды все шелковые? – Гликерия, садись, садись. Я сама едва на ногах держусь. Спасибо тебе за хлеб, только с чего вдруг ты мне такой дорогой прислала. Не праздник, чай. – Да как же не праздник. Как будто ты каждый день во дворец ходишь! – всплеснула руками Гликерия. – Ну, рассказывай же скорее. Нина улыбнулась: – Красиво во дворце, все как Дора описывала. Только устала я, Гликерия, ты прости меня. Даже говорить сил нет. – Ну хорошо, не говори, – обиделась было Гликерия. Потом спохватилась: – Ты же, наверное, голодна. Вот и хлеб, смотрю, отрезала, а даже не надкусила. Совсем ты не ешь ничего! Кто тебя такую тощую замуж возьмет? Нина только фыркнула. А Гликерия сунула ей в руки хлеб, начала хозяйничать. Налила любимого Нининого отвара из яблок с корицей и тмином. И для хозяйки, и для себя. Хлеб порезала крупными ломтями. Кадушку с оливками отыскала на полке в уголке. Достав деревянную полированную доску, положила на нее хлеб, соленых оливок горсть. Поставила туда же кувшинчик с золотистым оливковым маслом и плошку с солью. Придвинула к столу скамью с подушками, расположилась поудобнее. Румяную пухлую щеку рукой подперла, уставилась на Нину. Та, поняв, что деваться некуда, начала рассказывать: – Колонны во дворце все мраморные, белые и красные, высокие, как в храмах. Портики и карнизы резные, красоты неописуемой. В цветах, листьях да розетках. По камню словно вышивка пущена. Двор мрамором мощенный, чистота, ни тебе пыли, ни грязи. Дорожки ровные, белым песком посыпаны, а по краям цветы да статуи. А в саду растений красивых да ароматных не счесть. Беседки мраморные стоят. А для василиссы и ее патрикий шелковый шатер поставлен. И ароматы там курятся, и музыканты на арфе играют. – А василисса? – А василисса красива – локоны у нее вокруг лица эдак вот искусно уложены да золотыми нитями перевиты. А на голове жемчужная диадема – я такого крупного жемчуга отродясь не видывала. Руки у нее пышные, округлые, в браслетах золотых. На пальцах кольца, в иных камни резные, в других жемчуг. – Нина задумалась, потом продолжила: – Туника на ней шелковая, синяя, поверх нее, как стола, красного шелка, да оплечье все переливается золотом. Гликерия слушала, замерев, не отводя глаз от рассказчицы. – Собою императрица хороша, кожа белая, гладкая еще, но морщинки у рта да между бровями. Вот ведь лучше доли не бывает – великая императрица, а счастия нет… – задумчиво сказала Нина. Увидела удивленно округлившиеся глаза Гликерии, поняла, что сболтнула лишнего. И торопливо продолжила: – Забот-то у нее поболе, чем у нас. Мы-то только о себе печемся да о семье. А она для всех ромеев как мать. Трудно это тоже. – Ой уж трудно. Дай-ка я так потружусь, в шелках похожусь. Чем у печки-то стоять да муку принимать! Ты ж сама вон без мужа как осталась, так чуть на улице не оказалась. – Утихомирься, Гликерия. Ты что это вдруг рифмами заговорила? Раскрасневшаяся Гликерия хихикнула. – И правда чего это я? А рифмами… Душа у меня поет, Нина. Только с тобой и могу поделиться. Я себя сейчас богаче императрицы чувствую. Потому как в сердце у меня – прямо как золото с жемчугами перекатываются да сладко позвякивают. Тут не то что рифмами говорить – петь хочется. – Влюбилась ты, что ли? Гликерия порозовела, кивнула и расцвела в улыбке. Нина, глядя на нее, тоже улыбнулась: – Человек-то хоть хороший? Что Феодор говорит? Достойный жених? – Аптекарша спрашивала, а сама уже с беспокойством поглядывала за окно. Солнце быстро садилось, тени становились длинными, воздух наливался прохладой и соленым запахом моря. Придет ли Василий? – Ой, Нина, ну что ты такие вопросы задаешь. Человек хороший, али, думаешь, я плохого полюбила бы? Умный да образованный. Знает много, читает и на греческом, и на латыни, и на франкском даже. Вот скажи, что такой умный да молодой во мне нашел? – Да ты же тоже молодая. И красавица ты. Вспомни, скольким Феодор отказал, когда к тебе сватались. – Ой, вот я и боюсь, вдруг опять откажет. Те-то и мне не по душе были, а этот в самое сердце забрался. Ни насмотреться на него не могу, ни наговориться с ним. А что занятие его не больно-то почетное, так что же? Оно ж людям на пользу. Да ты, я смотрю, меня не слушаешь! – рассердилась вдруг Гликерия. – Прости меня, – повинилась Нина. – Я уж очень устала сегодня. – Ты отдыхай, а завтра заходи с утра к нам. Может, и он придет, так ты на него посмотришь, поговоришь. Я при батюшке-то помалкиваю пока. Но твое слово мне тоже важно. Зайдешь? – Зайду, но не с утра. Ты ступай, Гликерия, пока не стемнело совсем. – И то правда. Ой, Нина, можно я «Галатею» нашу к тебе завтра отправлю? А то ему сейчас ни к чему у меня в пекарне-то мелькать. И так уже загоняю его в сарай каждый раз, как народ набирается. Он тебе тут подсобит что-нибудь. Рукастый он, шустрый да сообразительный. – Можно, Гликерия. Завтра с утра присылай, ладно? Я, если уйду куда, калитку во двор оставлю открытой, так что, если меня вдруг не будет, пусть со двора заходит. – Спасибо, подруга. Что-то ты сама не своя сегодня. Случилось что? Во дворце неладно было? – Ничего не случилось, Гликерия. Все во дворце хорошо было. Просто устала я, поволновалась опять же – у императрицы все ново, непонятно. Ни как себя вести, ни как разговаривать не знала. Ничего, будет утро – будет солнышко. И за хлеб тебе с Феодором спасибо. Подруги распрощались. Оставшись одна, Нина то пыталась молиться, то расхаживала по аптеке. Подмастерье прибежал, сообщил, что все передал, и получил заслуженный милиарисий. Уставился на него, крепко сжал в кулаке. Неожиданно обнял сидящую на скамье Нину, прижался к ней чумазой щекой и убежал домой. Аптекарша улыбнулась грустно. Каждому человеку любовь да ласка требуется. Иной раз словами не выразить, что на душе, а так вот обнимет кто или сама обнимешь, и без слов все ясно. Нина опять вышла во дворик, стукнула по забору. Павлос перемахнул через него – видать, ждал, пока позовет. Она отдала парню мису с хлебом, крепким куском соленого сыра да с овощами, щедро посоленными и политыми оливковым маслом. Попросила позвать ее, если в калитку кто постучится. Ушла в дом, заперев дверь. Наказала себе купить завтра мяса какого – сама она привыкла в жару скоромного не есть, а парня, наверное, угостить надо. Закатное солнце скользнуло по аптечным полкам, заставленным пузатыми бутылями, сосудами, глиняными горшками. Луч задержался на стеклянном масляном светильнике, подаренном в прошлом году Винезио, купцом из Генуи. На пути своем через Понт Эвксинский[44] в Константинополь пару лет назад подобрал Винезио в бушующем море Анастаса да привез его, умирающего, к Нине. Позже тем же летом зашел он купить у горюющей еще аптекарши мазь – руку повредил в недавней поездке к сарацинам – да после этого зачастил. То травяного сбора ему для хороших сновидений, то душистого масла. И все ее притирания, что пользуются успехом у константинопольских горожанок, пробует на своей руке да нахваливает. Поначалу Нина сердилась, что он у нее засиживается, время отнимает, соседи вон судачить начали. А потом пообвыклась, ждала его. Винезио был немолод. В темных, аккуратно причесанных волосах проглядывала седина. Ухоженная бородка, скромное, но из богатых тканей иноземное платье – было видно, что о внешности он заботится. Хоть Нина и не любила, когда мужчина своему виду много времени уделяет, не могла не признать, что смотреть на Винезио было приятно. Он приходил, усаживался на скамью и рассказывал про диковинные страны, куда плавал, да про дальние берега, которые увидать довелось. Анастас, покойный муж, тоже немало странствовал, но рассказывал больше про то, как травы искал, каких лекарей встречал да знахарей. Серьезный был он, Анастас, рассудительный. К Нине ласковый и заботливый, к подмастерьям строгий. А генуэзец все больше шутит, про людей рассказывает, про обычаи разные, праздники, украшения, развлечения. Нина порой так заслушивалась, что и про работу забывала, и горе чуть отступало. Легко с ним было, как будто знала она его давно. Частенько в разговорах с ним Нине батюшка вспоминался. Тот тоже любил про свои путешествия толковать с шутками и весельем. Вот и Винезио – как начнет рассказывать, заслушаешься. Сейчас уехал в свою Геную, наказал ждать через год. А что ей наказывать? Она сама себе хозяйка, хотя и гильдии, и эпарху это не по нраву. По нынешним законам, конечно, разрешается женщине за мужем наследовать да дела вести, а все ж непривычно это для всех. Нина зажгла свечи и, все еще надеясь, что великий паракимомен придет, погрузилась в воспоминания. Глава 10 Корень кровохлебки собирать надо при цветении. Корни отмыть, порезать да высушить, растереть в порошок. В отвары при недержании добавлять нужно непременно. При долгих регулах, при иных кровотечениях помогает. Раны очищает и кровь останавливает. В небольшом количестве в успокоительных настоях можно использовать. Долго пить его нельзя, застой крови случиться может. А женщинам в тяжести или кормящим – нельзя вовсе. Из аптекарских записей Нины Кориари