Растереть травы сухие: грушанку, лаванду, – добавить муку из овсяных зерен. Смешать с сухой растертой глиной. Глину надо выбирать самую чистую, зеленую. После развести горячей водой, вмешать немного масла, на лаванде настоянного. На кожу намазать, ждать, пока засохнет. Смыть водой сперва, а затем отваром гамамелиса. Из аптекарских записей Нины Кориари Тунику видели на убийце – он специально показал ее, чтобы второй мальчишка запомнил. Неужели все сикофанты настолько глупы, что не расспросили другого подмастерья? Тот, кто нашел шелковое одеяние в бане, тоже должен был ее вспомнить. Это туника Нофа – его видели во всех последних шествиях именно в этой тунике. Выкрасть одеяние было легко – Василий носил его только на парадные выходы из дворца и не заметил пропажи. Малх рычал от бессильной ярости, вцепившись зубами в грязный рукав. Куркуас уже должен был приказать вытащить его из подземелья. Он столько сделал для этого старого посла и доместика. Да, Куркуас собирал себе сторонников, но он, Малх, делал всю грязную работу. Даже отравил комита, когда тот собрался доложить про заговор Василию и куропалату. Да, Малх проследил за доместиком вечером, накануне великого дня. Он подслушал спор Куркуаса со старым другом в атриуме позади дома с богатым портиком. Более того, он подслушал, как после ухода своего командира и друга комит приказал слуге приготовить парадное облачение на утро, чтобы идти во дворец. Слова, произнесенные вслух: «Великий Куркуас заблуждается, империи сейчас не нужна война», решили судьбу бывалого воина. В чашу вина, оставленную без присмотра, Малх добавил совсем немного ядовитой настойки. Но комиту, вернувшемуся к столу и допившему вино, было достаточно. Его, говорят, нашли только утром. А обрывок императорского указа, заблаговременно украденный у Нофа, Малх оставил на столе под чашей. Так ни у кого не должно возникнуть сомнений в том, кто это сделал. Малх ничего не понимал. Что могло нарушить планы? Почему Василий все еще допрашивает его? Малх не выдержал плетей и пыток, рассказал и про посла, и про яд в лукумадесе и каламе. Но даже это не должно было ничего изменить – ведь Иоанн Куркуас теперь император. Неужели он не уничтожит Василия? Почему его, Малха, все еще держат в этом аду? * * * Утром василевс ушел из гинекея, едва ли успокоив встревоженную Елену и потерянного, поникшего сына. Он не мог пообещать им, что опасности больше нет. Но они и не надеялись услышать это. Такое заверение мог дать им только великий паракимомен. Елена Лакапина почитала и любила императора. В молодости он казался ей сошедшим с Олимпа Аполлоном – высокий, прекрасно сложенный, с задумчивыми голубыми глазами. Но она никогда не ждала от него защиты. Скорее защищала его сама, вступая в противоборство с отцом и братьями. Она же и брала на себя управление страной, если василевс был слишком занят своими трудами. Тогда великий паракимомен приходил к ней, своей сводной сестре. И многие решения были приняты в палатах гинекея двумя потомками Романа I. Сейчас опять вся надежда императрицы была на Василия. Проснувшись в гинекее, Нина сперва не могла понять, где она и почему лежит на шелковых подушках. С трудом вынырнув из глубокого сна, она вспомнила все события прошлой ночи. Поднялась, поправляя на себе чужую одежду, торопливо заправляя волосы под мафорий. Тотчас же два евнуха проводили ее к Капитолине. Зоста патрикия, увидев Нину, всплеснула руками: – В таком платье нельзя к императрице! Опять началась суета, аптекаршу отвели в другие покои, помогли умыться и переодеться. Принесли тонкую льняную тунику, столу шелковую, зеленую, с вышитой белой и черной ниткой каймой по рукавам да по подолу. Служанка ее причесала, больно дергая костяным гребешком непослушные кудри. Примикирий, пришедший проверить слуг, сморщил нос и велел выбросить замызганные сокки. Нина печальным взглядом их проводила. Теплые они были да удобные. Немало она в них отходила по улицам большого города, да по горам, да по лесам. Принесли ей мягкие панто́фли[65]. Надев их, Нина перестала горевать о старой обуви. В этих нога как в облаке отдыхает, а не на жестком мраморе стоит. И красивые какие, Нина не могла налюбоваться на них, все приподнимала край туники, чтобы взглянуть. Провели аптекаршу в соседние покои, где велели дожидаться, пока императрица позовет. Нина разглядывала роскошный зал – раза в три больше ее аптеки. Вот ведь что люди могут делать с камнем. Тут тебе и вспененные листья на верхушках колонн мраморных, и арки окна в витом обрамлении, и цветы да узоры в стеновых панелях вырезаны. И мрамор на полу как ковер тканый. Казалось, не могут люди, в такой красоте живущие, грустить да печалиться. Однако вспомнились Нине закаты над Пропонтидой, леса ранним утром, когда заспанное солнце едва через листву пробирается. Вспомнилась соленая прохлада моря, которое обнимает босые ноги, погруженные в подвижный песок. И сразу красота вокруг как будто тенью окуталась. Пришедшая Капитолина, с трудом сохраняя положенное зосте хладнокровие и сдержанность, начала объяснять Нине, как себя вести в присутствии василиссы. Капитолина от любопытства уже готова была сама кинуться за императрицей. Та велела Нину не расспрашивать ни о чем. А как можно от вопросов удержаться, когда такие дела творятся. Из города вести принесли, о чем надо было тоже срочно императрице доложить. Елена принимала василевса, они вместе с наследником завтракали. По этому случаю выстроили целый ряд отведывателей. Бледный доместик трапезы пробовал каждое блюдо последним, лишь после этого лично передавая все на императорский стол. Сейчас император уже покинул гинекей, и Капитолина ожидала зова василиссы с минуты на минуту. Вместо этого пришел евнух и принес серебряный поднос с восхитительно пахнущим слоеным пирогом с фруктами, с нежным сыром, фаршированными овощами и пышным ноздреватым хлебом. Нина только тут почувствовала, насколько оголодала. Накинулась было на еду. Да вспомнила про Галактиона, голодный небось. Добрался ли до пекарни без приключений? И кусок сдобного пирога показался ей сухой коркой. Зоста встала, начала ходить по комнате. Увидав, что Нина еду отложила, нахмурилась: – Что же, императорское угощение тебе не по вкусу? Или тоже отравления боишься? – Отравление-то никому не по нраву, прекрасная Капитолина. От волнений прошлой ночи у меня кусок в горло не лезет, – вздохнула Нина. Капитолина поморщилась на такое объяснение: – От простой горожанки такие слова слышать странно. Видать, сытно народ живет, раз от императорских угощений отказывается. Нина вздохнула: – Меня уже отравить пытался кто-то. Да только почтенный Гидисмани пострадал. Увидев переменившееся лицо Капитолины, аптекарша поспешно добавила: – Жив он, Гидисмани-то. Вина того он выпить толком и не успел, а я потом кувшин разбила случайно, когда к нему на помощь кинулась. Господь уберег. – Откуда же ты узнала, что вино было отравлено? – Мышь полакомилась. Я ее дохлую под столом нашла рядом с осколками. – Может, она не от вина умерла, откуда ты знаешь? Мало ли отчего мышь умереть может. Хоть бы от голода. Или от старости. – Умна ты, почтенная зоста, правду про тебя говорят. Я и не подумала, поверила, что в вине яд был. Думаешь, зря решила, что меня отравить хотели? – Может, и не зря, но такие вещи легко проверить. Вот где тот лукумадес, что наследнику преподнесли? – Это, почтенная Капитолина, ты у великого паракимомена спросишь. А я женщина простая, мне про дворцовые тайны знать не положено. – Великий паракимомен сказал, что ты наследника спасла. Одного не пойму – как ты посреди ночи во дворце оказалась. Неужто Ноф тебя провел? Нина поспешно сунула в рот кусок хлеба. Это был единственный вопрос, которого она страшилась. Представив, как она рассказывает василиссе, что ее равдухи разыскивают за отравление, что из лупанария сбежала да через тайный ход во дворец пробралась, Нина обмерла. Решила, что молчать будет – авось за спасение наследника ее простят и отпустят обратно. Только если отпустят, то куда ей деваться? В аптеку ей ходу нет теперь. Нина отложила хлеб, дрожащей рукой провела по приглаженным кудрям. Служанка сделала ей непривычную прическу, волосы были как будто чужие. Вымыться ей было некогда, а после всех путешествий по улицам, по кустам да по ходу подземному хотелось в баню пойти. А ежели решат они ее все-таки казнить за то, что во дворец пробралась мимо стражи, так попросит разрешения хоть напоследок помыться. Негоже пред святым апостолом грязной стоять. Печальные мысли ее прервал евнух, пришедший за подносом. Ждать приглашения от василиссы пришлось долго. Капитолина пока расспрашивала Нину про притирания да средства для красоты. Осторожно спросила, есть ли снадобье, что от яда помогает. Нина рассказала ей про то, какие разные яды бывают, как трудно распознать, чем отравили человека. Рассказала про Гидисмани, как отпоили они его солью, с золой смешанной, да спасли только потому, что отрава еще подействовать не успела. И потому, что он сам аптекарь – знал, что делать надо. А Капитолина поведала Нине про жизнь во дворце. Про то, что у императрицы здесь свое царство, даже император над ней не властен. И все слуги и патрикии только ей подчиняются. А чтобы в патрикии попасть, надо быть дочерью или женой патрикия да чтобы правильный титул тот носил. А за какие заслуги ее императрица опоясала, не знает Капитолина. Ни красоты нет, ни важного титула у отца. – Видать, пожалела, что такую некрасивую никто и замуж не возьмет, – фыркнула Капитолина. – Добрая у нас василисса. И мудрая… – Зря ты, почтенная Капитолина, на себя наговариваешь. На каждую красоту свои почитатели. С твоим умом и душой доброй тебе с красотками соревноваться ни к чему. С тем, кто лишь наружным окладом любуется, а книгу читать не станет, тебе и самой скучно станет. Погоди, все придет в свой час. Собеседница лишь вздохнула. Уже и полдень миновал, когда наконец вошла служанка и объявила, что василисса ждет почтенную Нину в своих приемных покоях. На подгибающихся ногах аптекарша отправилась вслед за Капитолиной. Зоста шла неспешно, с гордо поднятой головой, придерживая тонкими длинными пальцами края накидки из голубого шелка. Остановились они перед двойными бронзовыми дверями. На каждой створке были изображены цветы да павлины. Витой узор шел по краю дверей, обрамляя центральные части. Нина засмотрелась на красоту, когда створки неожиданно распахнулись и кувикуларий, склонившись перед Капитолиной, пропустил их в гостинную залу императрицы. Елена сидела на изящном резном троне. Бледное, с запавшими глазами лицо она обратила к вошедшим, не выпуская руки Романа, понуро сидевшего рядом с ней на высоком стуле. Кивнув Нине, чтобы подошла поближе, василисса недовольно сказала, увидев, как аптекарша торопливо опускается на колени: – Не надо сейчас церемоний, Нина. Подойди сюда. Садись и рассказывай. Нина осторожно примостилась на поданный евнухом низкий стул, виновато поглядывая на Капитолину. Та, сохраняя невозмутимость, лишь чуть свела брови и присела на другой стул, поставленный для нее слева от трона. – Что желаешь, чтобы я рассказала, василисса? – Вот с самого начала и рассказывай. Как про заговор узнала? Нина, вздохнув, начала с происшествия под стеной. Споткнулась на приходе Никона, когда второе отравление произошло. Не следует императрице рассказывать про лупанарий, побег да тайный ход. Елена слушала ее внимательно, не перебивала. Лишь крепче сжала руку Романа, когда аптекарша говорила про отравленного мальчика. Заметив, что рассказчица замялась, василисса нахмурилась. Но Нина выкрутилась, сказав, что, как услышала про отравление комита да узнала про украденный яд, так сразу побежала к великому паракимомену. А тот занят был, не мог ее немедля принять. Вот и пришлось ночи дожидаться. – Про заговор-то я не знала ничего. Разговор во дворце случайно подслушала, да не поняла тогда, почему яд проверять надо. Ты уж прости меня, василисса, что не сразу я догадалась. Да и шутка ли – императора и наследника-соправителя отравить пытаться. На великого доместика я и думать не смела. При упоминании великого воина Капитолина побледнела, сжала нежный шелк накидки так, что сквозь ткань ногти впились в ладонь. А Нина рассказ завершила тем, как пришла вслед за великим паракимоменом в гинекей. Наследник пошевелил пальцами, подняв взгляд на мать. Василисса медленно выдохнула, с виноватой улыбкой отпустила руку сына. Роман встал: